Необычную атмосферу происходившего во всех подробностях воспроизводит отчет, составленный клерком суда и посланный лорду Берли. Автор этого документа, один из пораженных зрителей, проявил огромное внимание ко всем тонкостям поведения Степлтона и Мода, и это наводит на мысль о том, что, как и все присутствовавшие, он находился в ожидании чего-то необычного, что должны были совершить эти двое. Действительно, Степлтон и другие начали готовить общественное мнение заранее, широко комментируя свою позицию на грядущей процедуре судилища и всячески подчеркивая, что их раскаяние — всего лишь одолжение Тайному совету и совершается по договоренности с правительством. Еще на пароме по пути в Йорк Мод громко заявил знакомому, так, чтобы слышали все вокруг: «Мы едем в Йорк молить архиепископа о милости, и, кажется, он будет милостив и попросит избавить меня от позорного столба. Но истина состоит в том, что у него нет другого выбора. Так ему приказали те, кому он не осмелится противоречить»506. Степлтон в свою очередь убеждал своего друга Генри Гэтса, мирового судью, в том, что его доброжелателям нет причины печалиться о судьбе шерифа: «Я приехал только затем, чтобы послужить Ее Величеству, как делал это раньше во многих важных делах и, не сомневаюсь, как будет и впредь». Вера в то, что они приносят себя в жертву на алтарь государства, наполняла осужденных гордостью, граничившей в глазах зрителей с гордыней. По словам клерка, они «в очень самоуверенной манере подошли к барьеру», не сняв шляп и шапок и «не выказывая никаких признаков почтения к этому славному судебному заседанию. Только сэр Роберт поклонился сэру Уильяму Мэлори»507. Архиепископ также доносил лорду Берли, что «противоположная сторона не выказала ни смирения, ни единого признака раскаяния… Рыцарь явился отвечать с недопустимой бравадой, гордым взором и презрительным выражением лица»508.
Но еще большее впечатление, чем демонстративная манера поведения, произвели на публику их костюмы. Обвиняемые тщательно продумали цветовую символику своей одежды, выдержав ее в черно-белой гамме (с одной стороны, в 80-е гг. это были любимые цвета самой королевы Елизаветы, что могло означать рыцарскую преданность ей, с другой — белый цвет традиционно означал невинность, а черный — скорбь). Предварительные разъяснения были даны публике и на этот счет, чтобы лучше подготовить аудиторию к восприятию спектакля. «Прежде чем они пришли в это место, сэр Роберт и Мод дали понять своим друзьям, что они войдут с белыми лентами, чтобы этим знаком заронить в сознании людей мысль о том, что архиепископ был обвинен по справедливости, а они осуждены незаконно». Клерк прибавляет: «Многие еще до их прихода говорили, что именно в таком виде они и появятся… В соответствии со своими обещаниями и всеобщими ожиданиями они вошли. Сэр Роберт с белой лентой, приспособленной самым вызывающим образом, Мод — с такой же, повязанной вокруг его руки. Оба в черных шелковых дублетах — символ для всех собравшихся их опороченной и поруганной невиновности»509. Аудитория прекрасно поняла послание, таившееся за этими лентами и бантиками. Сам архиепископ, зритель возмущенный, упоминая пресловутую «большую белую ленту, нацепленную непристойным образом на черный дублет», истолковал это однозначно как демонстрацию его оппонентами их безгрешности5ф0.
После эффектного выхода на сцену пришел черед миманса: пока судьи зачитывали приговор, вынесенный Звездной палатой, к которому «рыцарь испытывал явное отвращение», он, по словам клерка, «всем своим неподобающим поведением, закатыванием глаз к небесам, жестами, выражавшими упрек и недовольство, делал все что мог, чтобы умалить значение этого приказа и выразить свое неодобрение». От приглашения подойти поближе к судейскому столу, прежде чем начать произносить покаянную речь, Степлтон «уклонился и попросил, чтобы его больше не беспокоили по этому поводу». Когда же ему вручили текст раскаяния, шериф принялся откровенно фиглярствовать, заявляя, что это вообще не его речь. Растерянные судьи начали было убеждать сэра Роберта, что это точная копия его собственноручного текста, но тот внезапно остановил их и мирно заметил, что содержание текста не имеет никакого значения и он готов прочесть любой, «если так приказала Ее Величество».
Далее можно смело передать повествование нашему клерку, ибо от его внимания не ускользнула ни одна важная деталь. «Он преклонил колено на табурет, специально приготовленный для него, и прочел свое покаяние таким тихим голосом, что очень немногие могли его расслышать, так неразборчиво, что затемнил его смысл, так быстро, что некоторых пунктов было не разобрать… так пусто и невыразительно, что было совершенно ясно: ни одно его слово не шло от сердца, и он хотел, чтобы слушатели это поняли именно так. Закончив чтение, он добавил, что прочел это verbatim и выполнил то, что ему приказали. Мод прочел свою покаянную речь значительно хуже, чем рыцарь, допустив все те же огрехи, что и сэр Роберт Степлтон, а кроме того, постоянно спотыкался на каждом слове, так что части фразы распадались и невозможно было понять их смысл. Он читал очень монотонно, и то, что было написано на бумаге со страстью… при таком равнодушном чтении казалось детским и глупым.
Когда все их речи были прочитаны, милорд архиепископ начал отвечать каждому отдельно. Поведение Роберта Степлтона в это время было весьма неподобающим и непокорным. Он выдвинул вперед одну часть своего тела в знак своей непоколебимости и смотрел на архиепископа твердым взглядом с непреклонным видом. И так он держался все время, пока милорд архиепископ отвечал ему»511.
К этому времени судьи оправились от изумления и решили положить конец непристойному спектаклю, разыгрывавшемуся на их глазах. Б. Моду пригрозили оставить его приговор в силе, если он не прочтет свое раскаяние снова и должным образом, что было условием снисхождения к нему. Он сделал это «с непристойными уловками», оправдываясь слабостью зрения, глухотой, слабым голосом и проблемами с языком, из-за чего он якобы не мог ни читать, ни хорошо выговаривать слова, а также не слышал, что ему говорили. «Это было ложью, и те, кто его хорошо знал, могли это подтвердить», — замечает возмущенный клерк512.
Архиепископ, следуя официальному сценарию, механически «простил» вовсе не раскаявшихся обвиняемых, но Степлтон отнюдь не собирался следовать тексту своей роли и неожиданно выступил с ответом, чтобы не оставить последнего слова за противником. Вспомнив, что прелат обвинил его в нанесении ущерба церкви, он стал развивать эту тему в совершенно неожиданной плоскости, доказывая, что он не папист (в чем его, собственно, и не обвиняли), и перечислил все свои заслуги перед англиканской церковью и Ее Величеством. Это был очередной успех шерифа, сумевшего, воспользовавшись случаем, произнести себе панегирик, одобрительно встреченный публикой.
Убедившись в том, что они завоевали аудиторию, Степлтон и Мод гордо покинули здание суда. Как триумфаторы после одержанной победы, они приветствовали собравшихся во дворе, громко смеясь и сохраняя улыбки на лицах. По мнению нашего информатора, «их уход был еще более неприличным, чем приход».
В финале своего отчета клерк сделал любопытное примечание, особо подчеркнув начало строки как заголовок: «Гпас народа в этом графстве и в соседних отмечал особо два момента, общих для всех, кто приносил покаяние. 1 — их белые ленты, необычные, немодные сейчас, но скорее имевшие определенное значение. 2 — их постоянные заявления о том, что они пришли, дабы послужить Ее Величеству и выполнить ее приказ. Здесь эти два момента понимают и объясняют так: 1 — как демонстрацию их незапятнанной невинности; 2 — как заявление о том, что, несмотря на прежние заслуги, по воле Ее Величества они так наказаны и опозорены»513.
«Глас народа» был тем самым резонансом, которого добивался Степлтон. Теперь он мог быть уверен, что его правильно поняли, а молва десятикратно усилила эффект от его дерзкой выходки, после которой мало кто сомневался в невиновности шерифа. Глубоко оскорбленный архиепископ жаловался Берли: «Я вижу, милорд, что, пока я живу здесь, я буду подвергаться унижениям и опасности и трудиться без отдыха, меча бисер перед свиньями, и положу все мои силы на людей неблагодарных»514.
Дело о бантах и точильном камне.
Неожиданная выходка Степлтона и его друзей ошеломила власти и породила целую серию новых допросов, касавшихся происшедшего в Йорке. Кажется, высшим чиновникам королевства было весьма интересно самим, не полагаясь на мнение архиепископа и его клерка, проникнуть в суть скандальной демонстрации и не ошибиться в интерпретации тех исполненных особого смысла действий, которые им не довелось наблюдать515. Естественно, большинство вопросов было посвящено значению пресловутых белых лент.
Обвиняемые между тем отнюдь не намеревались просвещать кого-нибудь в Лондоне на этот счет. Все, что следовало донести до йоркширской публики, они уже исполнили и теперь, сойдя со сцены, разыгрывали из себя невинных простаков, не понимающих, почему их расспрашивают о каких-то бантиках. Степлтон утверждал, что получил белую ленту от своей невесты мистрис Тэлбот и носил на ней золотое кольцо, дар все той же леди, а отправляясь в Йорк, он надел еще и черную ленту с часами, украшенными хрустальной крышкой516. Однако следствие долго и настойчиво выясняло, так ли это, и интересовалось еще и третьей лентой — черно-белой, не без основания полагая, что сэр Роберт темнит, выдавая символ протеста за куртуазный дар. К тому же очевидцы утверждали, что в Йорке на его груди не было никакого кольца и «лента плотно прилегала к телу». Неоднократно подчеркивалось также, что подозрительные ленты ни в коей мере не соответствовали моде и выглядели в глазах зрителей крайне необычными деталями костюма.
Бернард Мод избрал ту же линию поведения, уверяя судей, что купил свою черно-белую ленту сам и носит ее в честь таинственной дамы, имя которой не раскрывает, оберегая ее репутацию. Вообще же, по его словам, он носил это украшение уже в течение семи или восьми лет.