Не добившись ясности в «деле о ленточках», следствие обратилось к другой загадочной детали в экипировке Степлтона, готовившегося к публичному покаянию в Йорке. Ею оказался… точильный камень. Откровенно говоря, «проблема точильного камня» выглядит для исследователя неясной, поскольку и вопросы о нем сформулированы в документах как-то неопределенно, и ответы подследственных не отличаются искренностью. По ним можно судить лишь о том, что в дороге слуга Степлтона Освальд Бирд имел при себе точильный брусок, а его хозяин якобы поинтересовался, взял ли тот его с собой. Это крайне насторожило следствие, готовое теперь во всем усматривать скрытый умысел, и на Бирда обрушился град вопросов: «Что за разговор произошел между ним и Робертом Степлтоном… относительно точильного камня, упомянутого сэром Робертом? Слышал ли он, как сэр Роберт по дороге в Йорк или раньше вел какие-нибудь разговоры о точильном камне или любые другие глумливые речи о том распоряжении, которое ему предстоит выполнить?.. Всегда ли сэр Роберт возил с собой точильный камень, когда путешествовал?» и т. д. Бирд показал, что достал точило у брата и обычно носил с собой. «На вопрос, приказал ли ему его господин взять брусок с собой в это путешествие в Йорк, он ответил „нет“ и добавил, кстати, что тот никогда его об этом не просил»517. Выяснив, что в данный момент злополучный камень находится под замком в сундуке сэра Роберта, следователи оставили Бирда, явно не зная, о чем бы еще его спросить, и перешли к допросу хозяина.
Удивленный тем, что его беспокоят по таким странным и незначительным вопросам, Степлтон заявил, что сам точильного камня не имел и не приказывал слуге взять его с собой. Казалось, дело о загадочном бруске зашло в тупик, но в самом конце допроса сэр Роберт показал нечто, что отчасти проливает свет на то, какое отношение пресловутое точило могло иметь к данному делу. По его словам, когда он сидел в тюрьме Флит, некоторые заключенные злопыхательствовали, утверждая, что он будет должен поехать в Йорк каяться в «разрезанном белом дублете, с белым шарфом на шее и точильным камнем». Почему речь шла о столь необычном наряде? Насколько нам известно, подобные одеяния не фигурировали во время публичных наказаний в елизаветинской Англии. Однако есть старая английская поговорка — «довраться до точильного камня», напоминающая о тех временах, когда лжецу, уличенному в клевете, вешали на шею брусок и вели в таком виде по улицам под градом насмешек. Степлтон, возмущенный этими жестокими шутками в свой адрес, резко ответил им: «Вы увидите, что за точило я надену на шею, и показал им ту самую белую ленту и кольцо, что были у него»518.
Однако не исключено, что позднее, раздумывая, какими средствами продемонстрировать йоркширскому обществу, что он незаслуженно обижен, Степлтон мог вернуться и к идее оселка, надетого на шею. В шутовском наряде, стоически подвергая себя унижению, он имел бы шанс еще нагляднее показать, какой неблагодарностью отплатили ему власти за многолетнюю верную службу. Тем не менее, как мы знаем, он выбрал другой путь, по-видимому, сочтя, что, даже эпатируя публику, джентльмен должен оставаться джентльменом, а не площадным фигляром.
И все же отголосок каких-то приготовлений и суеты вокруг точильного камня дошел до слуха следователей. Возможно, в воображении верноподданных судей в связи с этим возникла страшная картина того, как Степлтон в публичном собрании приближается к архиепископу и вешает ему на шею оселок, чтобы указать на лживость прелата, или, еще хуже того, вынимает нож и начинает демонстративно натачивать его, намекая на возможную расправу с обидчиком. В любом случае они потратили немало сил, чтобы разобраться в преступных замыслах Степлтона, а нам приходится лишь сожалеть, что тайна бруска осталась неразгаданной, поскольку эта часть «реквизита» так и не была использована постановщиком скандального спектакля — ружье не вынесли на сцену, и оно не выстрелило.
Фрондерство, разумеется, не прошло Степлтону даром: во исполнение приговора Звездной палаты он провел три года в Тауэре, кажется, даже без права прогулок, как явствует из его письма оттуда519. Однако мысль о моральной победе согревала его, и, выйдя из темницы, он был благосклонно принят йоркширским дворянством, которое не забыло его смелой выходки и гордого поведения. В глазах соседей он оставался благородным дворянином, отстоявшим свою честь, не формальным, а истинным победителем судебного поединка. Лучшее доказательство тому — тот факт, что вскоре его снова избрали мировым судьей сразу в двух райдингах Йоркшира — Восточном и Северном520, притом что он был лишен рыцарского звания, а королева Елизавета так и не вернула ему своего прежнего расположения. После ее смерти и восшествия на престол Якова I позиции Степлтона упрочились, и в 1604 г. он был избран в парламент от г. Уэллс (графство Сомерсет), где они с женой владели недвижимостью. Таким образом, его прежний статус был полностью восстановлен.
К каким же итогам приводит историка йоркширский казус, вернее два, ибо наша история, безусловно, распадается на казус-конфуз с архиепископом и казус-эскападу Роберта Степлтона. Первый менее оригинален. Это архетипический случай, когда один из авторитетнейших деятелей государственной системы попадает в неприглядную ситуацию и «система» сталкивается с необходимостью восстанавливать собственное реноме и социальный порядок, оказавшийся грубо потревоженным в результате допущенной неловкости. Строго говоря, у тех, в ком она персонифицируется, в данном случае у членов Тайного совета, есть выбор: либо, открестившись от своего члена, запятнавшего себя пороком, поднять тем самым авторитет властей, либо, приняв его сторону, отвести всякие подозрения на его счет и навязать свою точку зрения обществу в качестве официальной версии. В Новейшее время в кризисных политических ситуациях все чаще прибегают к первому способу — громкие скандалы расчищают место у руля для новых политиков, и корабль государства плывет, а утратившее всякие иллюзии общество устало наблюдает за его ходом, гадая, кто окажется за бортом в следующий раз. Эта практика, безусловно, не была чужда и более ранним эпохам. В средневековой Англии разновидностью такого способа восстановления традиционного политического порядка был зародившийся здесь импичмент, выносившийся парламентом высшим государственным деятелям. Но все же следует признать, что второй путь во все века был более распространенным.
Так и в нашем случае, вне зависимости от того, был ли виновен архиепископ, правительственный кабинет немедленно предпринял героические усилия по его обелению, хотя, по словам одного из них, «дело епископа было очень сложным… он мог бы удовлетвориться тем, что невинен перед Господом, но как он мог надеяться на то, что обелит себя перед светом?.. Ведь он не мог предъявить ничего, кроме своих голословных заявлений»521. Недовольство членов Совета виновником скандальной истории чувствуется даже за скупыми строками протокола заседания суда Звездной палаты. Лорд-казначей Берли, не слишком сочувствовавший прелату, откровенно заявил, что тот не имеет морального права на получение штрафов с обвиняемых: «Я бы предложил, чтобы компенсация пошла не ему лично, а университету на благотворительные нужды. И я объясню вам, почему я так считаю. Он выказал большую слабость, заплатив им отступное… и, по мирским меркам, он сделал все, чтобы оказаться в положении, за которое ему следовало осуждать только самого себя»522. И тем не менее не только реальная политическая ситуация в стране, но и вся тюдоровская имагология не позволяли подвергнуть архиепископа публичному остракизму: это было бы равносильно сокрушению одного из столпов, на котором зиждился миропорядок.
Разрушение образа добродетельного и благочестивого пастыря было чревато ниспровержением еще одного мифа — о моральном превосходстве англиканского духовенства над католическим и о торжестве в Англии «истинной церкви». Поэтому конфликтная ситуация была урегулирована самым традиционным образом — за счет тех, кто стоял на низших ступенях сословной лестницы, а следовательно, согласно представлениям того времени, не являлся безусловным носителем моральных добродетелей. Весь гнев Звездной палаты обрушился на Сциссона, его жену и слугу, причем в речах государственных мужей их образы довольно быстро трансформировались в своеобразные штампы, полулитературные клише, веками использовавшиеся для характеристики подобных типажей: Сциссон — «жадный корыстный кабатчик», его жена — шлюха, совращающая священников, слуга — «грубый и неотесанный шотландец». Изливая свое непомерное презрение к этим мелким и подлым людишкам, граф Лейстер назвал их «нищими», даже не заметив, как далеко он отошел от истины, поскольку содержатель гостиницы отнюдь не бедствовал. Слова графа о «нищих и ворах, с которыми не следует садиться за один стол, поскольку встанешь из-за него завшивевшим»523 — скорее дань культурному стереотипу, чем реальное впечатление от встречи с четой Сциссон. Конструирование некоего «идеального типа» низких неблагородных вымогателей-простолюдинов, противопоставляемого не менее искусственному образу отрешенного от земных забот доверчивого прелата, и наказание первых стали тем механизмом, посредством которого было восстановлено согласие между системой и ее провинившимся членом: он даже не оступился, а был затянут в тенета, которых счастливо избежал с Божьего благословения.
Куда сложнее с этой точки зрения выглядела ситуация с рыцарем, который, во-первых, также принадлежал к политической элите, во-вторых, в силу дворянского статуса и его места в иерархии графства автоматически рассматривался как носитель определенных моральных качеств и, наконец, в действительности обладал всеми признанными достоинствами. Несовместимость образа рыцаря (как стереотипного, так и реального) с поступком, приписываемым Степлтону, вызвала в Звездной палате противоречивый хор голосов, искавших согласия. Канцлер казначейства У. Майлдмэй напомнил всем, что сэр Роберт — «джентльмен по крови, рыцарь по достоинству… мировой судья, шериф своего графства, получил множество особых милостей Ее Величества»524. Вице-камергер двора также акцентировал то, что «сэр Роберт до этого времени не был ничем запятнан и не отклонялся от добродетели». Граф Лейстер начал свою речь с того, что все считают Степлтона «добрым стариной» («Good Old gentleman»)525. По мнению У. Берли, хотя вина Степлтона была «так же велика, как и у остальных, его прежняя жизнь — лучше, поэтому к нему следует подходить по-другому»526.