И все же… Рыцарь без страха и упрека пал, и это требовало объяснения. Снисходительные члены Звездной палаты не стали инкриминировать ему изначальное участие в заговоре Сциссонов, но поставили в вину то, что, узнав о затруднительном положении архиепископа, он решил использовать его, намереваясь «манипулировать им и тянуть с него деньги». При этом только Лейстер усмотрел в этом признак «низкого ума» {base mind), возможного изначального несовершенства натуры Степлтона, остальные же солидаризировались с лордом Хансдоном в поиске трансцендентных причин его падения: «Я вижу, что злой дух увлек Вас к совершению этой ошибки, и Господь лишил Вас своей милости и ожесточил Ваше сердце»527. Таким образом, общий вывод комиссии относительно Степлтона был сочувственным: он пал жертвой собственной доверчивости, коварства все тех же Сциссонов и… Дьявола. Тем самым, как это ни парадоксально, в итоге разбирательства обоим благородным участникам йоркширского инцидента была отведена одна и та же роль — пострадавшего.
Проявив смирение, Степлтон продемонстрировал прагматизм, быть может недостойный истинного джентльмена, но уместный для подданного, столкнувшегося с авторитетом государства. Однако когда их игра с архиепископом продолжилась на провинциальной сцене, тот же Степлтон, почувствовав себя в иной среде и иной иерархической системе, в которой ему также предстояло восстанавливать утраченное равновесие, избирает диаметрально противоположную поведенческую модель, прибегая к браваде и ерничеству. При этом его эпатирующие поступки, быть может, выглядят неожиданными и нестандартными с точки зрения столичной бюрократии, нарушая только что достигнутый компромисс, но в йоркширском измерении они естественны, более того, ожидаемы друзьями и близкими, поскольку в свою очередь устраняют в их глазах противоречие между образом рыцаря и его делами. Безоглядное фрондерство и легкомысленное отношение к возможному возмездию восстанавливают целостность личности рыцаря (неважно, подлинную или мнимую), и, отправляясь в Тауэр с улыбкой на устах, Степлтон предстает перед всеми как истинный «офицер и джентльмен».
О. Е. КошелеваПобег Воина 528
Сюжет нашей истории не только необычен, но и драматичен. Под пером романиста он мог бы превратиться в захватывающее произведение. Тем не менее и для историка драматический казус или неожиданное, необычное событие прошлого весьма привлекательны тем, что они порождают вокруг себя взрыв человеческих эмоций, которые в других случаях редко находят отражение в источниках. И тут появляется возможность отчасти проникнуть в сферу мыслей и чувств людей из далекого прошлого, тут, выражаясь словами Марка Блока, «человечиной пахнет».
Итак, сразу введем читателя в курс дела и кратко наметим канву событий, о которых пойдет речь. Ведущий дипломат и будущий канцлер Российского государства думный дворянин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин529 в конце 1659 — начале 1660 г., находясь в недавно завоеванной русскими Лифляндии, вел напряженную подготовку к заключению вечного мира со Швецией. Первый шаг был уже сделан — 20 декабря 1658 г. русские послы заключили со шведами трехлетнее перемирие в деревне Валиесар. Это перемирие позволило России усилить военные действия против Речи Посполитой в борьбе за Украину. Ордин-Нащокин ожидал приезда из Москвы своего сына Воина, который был им послан с поручениями к царю Алексею Михайловичу. Однако в феврале вместо ожидаемого сына пришло известие о том, что Воин покинул отечество и направился к польскому королю, находившемуся в то время в Гданьске (Данциге). Афанасий Лаврентьевич тут же написал царю о своей немедленной отставке, но получил ответ с отказом.
Подробнее обо всем этом и о том, как развивались события дальше, чем они были вызваны, какую реакцию получили у современников, мы и расскажем ниже.
Безусловно, читатель хочет иметь определенное представление об эпохе, в которую развернулись описываемые нами события. Однако очевидно, что «втиснуть» в наш сюжет очерк о времени правления царя Алексея Михайловича не представляется возможным. И все же мы делаем такую попытку, прибегнув к сжатому рассказу летописца, так описавшего интересующий нас период: «В лето 7153 года, а от Рождества Христова 1645, Алексей Михайлович, взошед на царство, во-первых, отбил посланными войсками турков и татар, нападавших на украйны, утишил начавшийся бунт новгородской, отложившихся пскович принудил военною силою к сдаче и послушанию, казнив завотчиков; сочинил Уложение. Сам ходил с войском под Смоленск; воевал по всей Польше; также ходил в Лифляндию, даже до Риги. Между тем Никон сошел с патриаршества и ради учиненного государю многого беспокойства призванными вселенскими патриархами лишен своего чина. В те же времена донской казак Стенка Разин разбойничал на Волге и по Каспийскому морю, взял Астрахань и другие низовские города, учинил многа убивства и разорения. Наконец, пойман на Дону и в Москве четвертован. Сей злодей много препятствовал государю в строении флота на Каспийском море, сжег первопостроенный в Астрахани корабль, называемый „Орел". Был государь на престоле 31 год, а всех лет его было 47»530.
В нашей истории три главных действующих лица, характеры и судьбы которых нашли яркое проявление в произошедшем казусе и дали ему соответствующее развитие. Без характеристики их личностей ситуация останется лишь простой фабулой, не имеющей внутреннего содержания. И тут обстоятельства нам благоприятствуют: царь Алексей Михайлович Романов и «посольских дел оберегатель» Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин оставили после себя богатое эпистолярное наследство, они оба были, пожалуй, самыми «пишущими» людьми своего времени, времени, в котором свидетельства личного и особенно эмоционального характера чрезвычайно редки. Хорошо известна и их государственная деятельность. Эти обстоятельства позволяют составить весьма объемное представление об их личностях. Гораздо труднее представить себе личность третьего и главного героя нашего сюжета — Воина Афанасьевича Нащокина, который оставил по себе мало свидетельств.
О царе Алексее Михайловиче, как и об Афанасии Лаврентьевиче Ордине-Нащокине, написано немало, и, что вполне естественно, им даны противоречивые оценки и характеристики, которые, впрочем, объединены неизменной симпатией к ним историков.
Начнем с царя. Ему посвящены страницы, принадлежащие перу лучших русских историков — С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, И. Е. Забелина, С. Ф. Платонова и др. С. М. Соловьев одним из первых проявил внимание к личности Алексея Михайловича и так резюмировал свои наблюдения: «…В самом начале царствования (Алексея Михайловича. — О. К.) можно было видеть, что правление находится в крепкой руке человека, умеющего распоряжаться умно и с достоинством… Бесспорно, Алексей Михайлович представлял самое привлекательное явление, когда-либо виденное на престоле царей московских»531. В. О. Ключевский одновременно и соглашался с Соловьевым, и противоречил ему, когда писал об Алексее Михайловиче: «Я готов видеть в нем лучшего человека древней Руси, по крайней мере, не знаю другого древнерусского человека, который производил бы более приятное впечатление, — но только не на престоле. Это был довольно пассивный характер»532. С. Ф. Платонов, последователь Ключевского во всех его оценках, также характеризовал Алексея Михайловича как личность, «богаче всего одаренную сердцем, беднее — твердой волею», в то же время замечая: «симпатичная наружность, симпатичная душа». Платонов, однако, не считал приговор историков окончательным и справедливо полагал, что «более совершенная разработка эпохи даст и более верное представление о ее деятеле. Последнее слово о царе Алексее Михайловиче еще не сказано и не скоро будет сказано»533. Это мнение ученых сформировалось на основе чтения писем и бумаг царя, который предстает в них человеком, строго следующим всем заповедям христианской морали и постоянно соизмеряющим с ними свои слова и поступки. Однако политическая деятельность оказывалась не всегда совместимой с высокой моралью, отсюда происходили колебания и нерешительность в его поступках, хотя, на мой взгляд, Алексею Михайловичу можно отказать в отсутствии твердой воли разве что в сравнении с его младшим сыном, Петром I. В отличие от Петра его отец стремился к новшествам без отказа от старины.
Другой участник нашего повествования, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, также заслужил многочисленные похвалы как современников, так и историков, но в его характеристиках, наоборот, подчеркивается волевая и деятельная натура, острый ум, высочайший профессионализм в дипломатической сфере и отсутствие таких черт, как мягкость и добродушие. Несмотря на разницу в характерах царя и Ордина-Нащокина, их связывало взаимопонимание, доверие и в конечном счете дружба.
Ордин-Нащокин был псковским дворянином незнатного происхождения, но благодаря благосклонности к нему царя занимал при дворе важное место. Ордин-Нащокин выполнял различные дипломатические поручения534, поскольку, по словам царя, «Афанасий немецкое дело знает и немецкие нравы знает же»535, а также был полковым и городовым воеводой. Нащокин стремился к проведению реформ в экономической и управленческой сферах. Он часто получал от царя полномочия скрывать от бояр многие государственные поручения и действовать самостоятельно. Но, конечно, бояре догадывались об этом. Так, даже подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин сообщал польскому королю, что Нащокину на переговоры с польскими комиссарами был дан особый наказ, «а бояре о том не ведали». В Думе по вопросам внешней политики Ордин-Нащокин часто держался своего особого мнения536. Он зачастую противоречил и царю и вместо исполнения полученного приказа писал подробные разъяснения своего с ним несогласия. Никто из других царских фаворитов незнатного происхождения не подвергался таким нападкам со стороны знати, как Ордин-Нащокин, и думается, что причина была не столько в захудалости его происхождения, сколько в независимости его характера и нарочитом стремлении противопоставить свою службу и свою образованность деятельности бояр. Афанасий Лаврентьевич был фанатично предан служебному