В 1663 г., в марте, он появился у своего родственника, русского посланника в Копенгагене Богдана Нащокина. Богдан Нащокин сообщил царю о том, что Воин едет в Москву, и «ныне он, Воин, из Капнагава (Копенгагена. — О. К.) поехал со мной, холопом твоим, в Галанскую землю, а как даст Бог, я, холоп твой, к тебе, великому государю… поеду и Воин будет со мной, холопом твоим»573. Только в августе 1665 г. Алексей Михайлович написал Воину о прощении и разрешении вернуться.
Мне представляется, что до получения официального прощения Воин уже каким-то образом знал, что будет прощен: не таился, жил открыто и имел контакты с отцом и матерью. Возможно, он осуществлял какую-то посольскую службу при Богдане Нащокине. Не случайно царь Алексей Михайлович заканчивает свое ответное послание Воину тем, что сообщает ему «канал» для переписки через тайных агентов и на просьбу Воина о службе пишет: «.. и тебе бы неослабно всячески промысл иметь и почасту писать»574.
Надо сказать, что вопрос о пребывании Воина за границей освещается источниками весьма скудно и многое в его истории остается смутным и неясным. Мы не будем подробно останавливаться на жизни Воина в России по возвращении, так как наша тема — не его биография, а его побег. Но все же несколько слов сказать необходимо.
В 1665 г. Воин возвращается в Россию и живет в деревне с матерью и женой. Вернулся Воин человеком многоопытным и образованным, однако применения его знаниям не нашлось. Путешественник из Курляндии Якоб Рейтенфельс, побывавший в Москве в 70-е гг. XVII в. и, вероятно, видевший здесь Воина или слышавший о нем, писал: «Нащокин, младший, прославившийся сын великого отца, много лет путешествовал и обозрел почти всю Европу, превосходно владеет, один из всей русской знати, не только латинским, но и французским575 и немецким языками, хотя эта ученость послужила ему не ступенью к почетному возвышению, а скорее препятствием»576 (в подлиннике praecipitium — «низложение», «смещение»).
Через год по возвращении Воина ссылают в Кирилло-Белозерский монастырь, причина этого неизвестна. Там он остается недолго, и в 1667 г. он опять прощен, получает чин стольника, и отец пытается пристроить его к посольской службе. Но эта служба не осуществляется: Воин долго остается не у дел577. Потом становится воеводой в Ярославле, а в 1676 г. получает воеводское назначение в Галич578. Его отец, уйдя от государевой службы, в 1672 г. постригся в Крыпецком монастыре под Псковом. В 1680 г. он умирает, сын переживет его лишь на год 579.
Итак, мы рассмотрели событийную сторону истории побега и возвращения Воина, которую удалось несколько обогатить привлечением новых материалов. Однако это была предыстория. Главный интерес представляет для нас реакция современников на побег Воина. Как мотивировался ими побег Воина, как оценивался в легитимном и моральном аспектах, какую вызвал ответную реакцию близких и посторонних? Попробуем ответить на поставленные вопросы. Для этого нам придется вернуться назад, к моменту, когда весть о побеге достигла Москвы. Она вызвала переписку между царем Алексеем Михайловичем и Афанасием Лаврентьевичем, которая и явится для нас основным источником. История этой переписки такова. Узнав о побеге Воина и впав в гнев, царь хотел срочно отозвать Ордина-Нащокина с русско-шведских переговоров. Таким же было и побуждение Нащокина, который просил его с посольства «переменить», так как измену сына «причитают и к нему» — он обесчещен, и тщетны будут теперь труды его, отечество и сын для него навсегда потеряны. Получив такое послание, царь срочно отправил к Афанасию Лаврентьевичу нарочного, подьячего Приказа тайных дел Юрия Никифорова, с наказом его «разговаривать от печали», «утешать всячески и великого государя милостию обнадеживать»580 и передать многие царские речи устно,
сообразуясь с реакцией и состоянием Ордина-Нащокина. С Никифоровым же царь передал и свое личное послание Афанасию Лаврентьевичу. Подьячий привез царю подробный отчет о своих разговорах с Ординым-Нащокиным и письмо от него. Далее, в переписке с царем по деловым вопросам, Нащокин часто возвращается к теме Воина, передает все сведения, получаемые им о сыне, царь же более не затрагивает эту болезненную тему. Однако его перу принадлежит еще одно письмо, уже упоминавшееся выше, написанное самому Воину. Таков основной круг источников, на который мы будем ссылаться в дальнейшем.
Столь необычный поступок молодого человека, который пользовался благосклонностью царя581, был сыном влиятельнейшего государственного деятеля, иначе говоря, имел ясную перспективу будущей карьеры и тем не менее пошел на поступок, разом перечеркнувший все его благополучие, заставил современников гадать о том, какими причинами он был вызван. Узнать об этом достоверно можно было бы от самого Воина, но, как мы видим, в своем покаянном письме он ни слова об этом не говорит. Его речи, возможно, нашли какое-то отражение в грамотах Яна Казимира, но, во-первых, они могли быть не совсем откровенны, а во-вторых, претерпели польскую интерпретацию. Учитывая это, мы, однако, не можем пренебречь столь ценными свидетельствами.
Вернемся вновь к «листам» Яна Казимира, который представляет дело так: Воин подвергся сильному влиянию польских полоняников (и это не вызывает у нас сомнений, так как и другие источники говорят о том, что он все время находился в окружении поляков582), проникся мыслью о «золотой вольности» поляков. Несмотря на то что «он меж барбарских (варварских. — О. К.} людей, которые есть москвичи, родился», в нем проснулся иной дух, и он стал чужих нравов «искателем», захотел московское «варварство» оставить и «ученьем иноземным опыт извыкнуть»583.
Сергей Михайлович Соловьев, не ссылаясь на этот документ, фактически принял версию Яна Казимира и писал, что во время визита Воина в Москву «стошнило ему окончательно» от московских нравов584. Это мнение вслед за Соловьевым утвердилось в историографии585.
Иначе говоря, по этой версии причиной, которая заставила Воина уехать, явилось его воспитание на западный манер и влияние его польских учителей. Таким образом, он своим примером вполне оправдывал боязнь москвичей приглашать учителей с Запада, которые отлучат детей от родной культуры. Действительно, в доме отца Воина хорошо знали европейские обычаи, многие иностранные дипломаты и путешественники его посещали, о чем упоминали в своих записках. Август Мейерберг, бывавший в доме Афанасия Лаврентьевича, отмечал, что прием гостей здесь во многом отличался от других московских пиров: Нащокин, «вовсе не глупый подражатель наших обычаев, с дружеской любезностью уволил нас от способа пить и закона напиваться допьяна»586. Якоб Рейтенфельс даже высказал баснословное, но не лишенное значения мнение, что Ордин-Нащокин «происходит из нашей Курляндии, из старинного рода фон Сакен»587. В России же недруги называли Афанасия Лаврентьевича «русским иноземцем»588. Однако несмотря на контакты с западными людьми и знание их обычаев, Ордин-Нащокин был предан своей стране, отстаивал ее интересы и, думается, так же воспитывал или хотел воспитать своего сына. «До сего времяни наказывал я, холоп твой, ево, Войку, страху Божия и твое, великого государя, кресное целованье исполнять, быть бескорысну…» — писал Афанасий Лаврентьевич.
В то же время русские источники не объясняют поступок Воина воспитанием и совсем иначе интерпретируют причины его побега. Афанасий Лаврентьевич вообще отказывался найти объяснения поведению Воина, он не в силах был осознать, как сын мог пренебречь «великого государя неизреченной милостью», и говорил, что «в мысль ему не вместица как то учинилось»589.
Вопрос о причинах поступка Воина занимал и Алексея Михайловича. Он видел в этом в первую очередь дьявольское вмешательство. Приключившееся несчастье «от самого сатаны, — писал Алексей Михайлович, — и мню, что и от всех сил бесовских, изшедшу сему злому вихру и смятоша воздух аерный, и разлучиша и отторгнута напрасно сего добраго агньца (Воина. — О. К.) яростным и смрадным своим дуновением от тебе, отца и пастыря своего». Подобное попущение дьяволу было допущено Всевышним за грехи родителей: «О, злое сие насилие от темнаго зверя попущением Божием, а ваших грех ради!» (см. приложение к наст, статье).
Но на чисто человеческом уровне царь объяснял дело проще и в отличие от отца не пребывал в недоумении, хотя происшедшее и явилось для него неожиданностью: «А тому мы, великий государь, не подивляємся, что сын твой сплутал: знатно то, что с молодоумия то учинил. Он человек молодой, хощет создания Владычня и творения руку Его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо и, полетав доволно, паки ко гнезду своему прилетает…» Таким образом, Алексей Михайлович считал желание повидать мир естественным для молодого человека590. Плохо то, что пошел он на это обманным путем.
Однако есть еще одно объяснение побегу Воина, которое исходило от крайне враждебно настроенного к Ордину-Нащокину боярина и воеводы псковского, князя Ивана Андреевича Хованского, известного в истории как предводитель стрелецкого бунта, названного по его имени Хованщиной. Пересказывая царю вести по донесениям своих осведомителей, он заостряет все негативное, что можно сказать о Воине591, и в том числе сообщает, что польские вельможи считают Воина хвастуном, «да и то де ему говорят, что он бит кнутом, для того и приехал [с] стыду, а он того не сказывает, стыдится их»592. Похоже, что Хованский передает этот факт как хорошо всем известный и не вызывающий сомнений. Если подобное случилось в действительности, а такому наказанию подвергались русские дворяне593, то очевидно, что наказание исходило не от царя, так как все источники подчеркивают его милостивый прием Воина, а от отца. Одна строка из письма Афанасия Лаврентьевича царю, как кажется, может подтвердить это: «…чудотворного образа я его [Воина] к Москве отпустил, а что наказывал страшно, тем и до исходу живота должен служить»594. (Слова «наказывал страшно» можно понять и