Но вернемся к Воину. Простил ли его отец? Во-первых, нетрудно предположить, что пример царя в этом отношении дал образец и поведению Афанасия Лаврентьевича. Во-вторых, Афанасий Лаврентьевич по прошествии времени пытался снова устроить сына при себе на посольскую службу. Он просил способствовать этому боярина Б. М. Хитрово, которому было поручено «призрить» Воина: «.. не дай мне того во дни живота горкого моего видеть и слышеть, чтоб сынишку моему без службы посылной (посольской. — О. К.} быти, и отпусти его по милости своей ко мне в июле месяце, а я сыщу дело», — писал Афанасий Лаврентьевич607. Таким образом он проявлял заботу о сыне, что, на мой взгляд, свидетельствует о его прощении.
Главный ущерб, нанесенный Воином государственным интересам России, был в том, что своим поступком он «вывел из строя» отца, в руках которого находились все нити внешней политики государства.
Здесь Афанасий Лаврентьевич являлся ключевой и незаменимой фигурой вследствие своего опыта, знаний и преданности делу. Он, которого постоянно третировали бояре, называя выскочкой, человеком «нечиновным», не имевшим возможности тягаться с большинством думных людей в местническом счете608, который вошел в правительственные круги исключительно в результате царского к нему расположения, был теперь дискредитирован полностью как отец изменника609. И конечно, злые языки стали говорить, что Афанасий Лаврентьевич знал об измене сына и не остановил его. Царь велел Никифорову передать Ордину-Нащокину: «…а что говорят в мире о сыне его, что он изменил, и эту измену причитают и к нему, то он бы эту мысль отложил»610. Но «отложить» эту мысль у Афанасия Лаврентьевича не получалось. Несмотря на заверения царя в том, что у него подобных подозрений на его счет нет («и конечно ведаем, что кроме твоея воли (Воин. — О. К.) сотворил»), Нащокин еще и еще раз возвращался к вопросу о своей невиновности, о наветах на него и том вредеб 1, который наносят переговорам подозрения о его измене. В конце концов он стал просить царя об устройстве судебного разбирательства по его делу, чтобы быть публично оправданным или осужденным. «Маюсь я безвестною виною, холоп твой, от русских людей наслушая (наслушавшись. — О. К.) и иноземцев, и все, великий государь, дело в Лыфлянтех обругано. Ужо я, холоп твой, мертв, слыша над собою о сынишке своем измену… Вели, государь, Божий и свой великого государя праведный суд сыскать. А в сыску, государь, очищение». Если я виновен, писал он далее, то «достоин в заточении быть и казни». Без официального оправдания, считал Афанасий Лаврентьевич, его пошатнувшаяся репутация честного человека наносит ущерб государственным интересам («а негоден у твоего великого государева дела впредь быть»)612.
Но царь не счел нужным проводить подобный сыск. Для него было крайне важным сохранить своего дипломата в дееспособном состоянии и не сорвать намечавшиеся переговоры по поводу заключения вечного мира со Швецией. Поэтому, как представляется, он постарался укротить свой гнев и сделать все от него возможное, чтобы как можно скорее вывести Афанасия Лаврентьевича из шокового состояния. Помимо государственного интереса, Алексеем Михайловичем, конечно, руководило и искреннее сострадание к горю Нащокина — близкого ему человека. Примечательно то, что в своем письме к Афанасию Лаврентьевичу царь в первую очередь выражает сочувствие его жене Пелагее Васильевне, которая, как он пишет, несчастна уже от того, что всегда в разлуке с супругом, находящимся на далекой от дома службе, теперь же она потеряла и сына. Алексей Михайлович постарался проявить максимум доброжелательности к несчастным родителям, высказать понимание их состояния и утешить их.
Царь случившееся с Ординым-Нащокиным расценивает как «беду, больше которой на свете не бывает»613, и в то же время видит в этом и положительную сторону, так как «больше этой беды вперед уже не будет». «И тебе от тех своих бед ожидать к себе впредь милости Божий и великого государя жалованья и надеетца всякого добра и в делах быть на Бога упователну и мужественну и надежну во всем», — увещевал Алексей Михайлович614.
Утрата родителями сына, по словам Алексея Михайловича, вызывает следующие несчастья: они лишаются «наследника», «утешителя и водителя старости и угодителя… честной седине», а также «памятотворителя доброго». В этих словах невольно нашел отражение тот главный ценностный смысл, который родителями вкладывался в потомство: наследование, содержание родителей в старости и поминовение их за гробом.
Далее Алексей Михайлович пытается разубедить впавшего в отчаяние Афанасия Лаврентьевича в том, что его служебной деятельности пришел конец. Такая мысль появилась у тебя, «мню, что от безмерные печали, — пишет Алексей Михайлович. — Обесчестен ли бысть? Но к славе, еже ради терпения на небесах лежащей, взирай. Отщетен ли бысть? (понес ли убыток? — О. К.). Но взирай богатство небесное и сокровище, еже скрыл еси себе ради благих дел. Отпал ли еси отечества? Но имаши отечество на небесех — Иеросалим. Чадо ли отложил еси? Но ангелы имаши, с ними же ликоствуеши у престола Божия, и возвеселишися вечным веселием». Иначе говоря, каждая «печаль» переносится в пласт «небесный», где она выглядит совсем иначе, чем в земной реальности.
Алексей Михайлович обращает внимание Ордина-Нащокина на то, что через свой «плач» он впадает в один из тягчайших христианских грехов — грех отчаяния, ибо отчаявшийся не надеется на Бога, не верит в его помощь и тем отпадает от Него: «.. и тебе подобает отпадения своего перед Богом, что до конца впал в печаль, востати борзо и стати крепко, надеено, и уповати, и дерзати на диавола, и на его приключившееся действо крепко, и на свою безмерную печаль дерзостно, безо всякого сомнительства. Воистинно Бог с тобою есть и будет во веки и на веки, сию печаль той да обратит вам в радость и утешит вас вскоре».
Царь и тут находит, помимо небесных, и земные резоны для утешения Афанасия Лаврентьевича. Мы уже видели, что он постарался свести поступок Воина к делу не столь уж необычному и ужасному: молодым людям вообще свойственно «полетать» по миру, но потом они возвращаются «в гнездо свое». Сам же царь его, Воина, «измену поставил ни во что», то есть не придал ей серьезного значения.
Алексей Михайлович убеждал Ордина-Нащокина не принимать близко к сердцу недоброжелательные разговоры вокруг побега Воина: «.. а мира сего тленного и вихров, исходящих от злых человек, не перенять, потому что во всем свете рассеянии быша, точию бо человеку душою пред Богом не погрешить, а вихры злые, от человек нашедшие, кроме воли Божией что могут учинити?»
Буквально в одной фразе письма царь говорит о своей неизменной к Нащокину милости, но Никифорову наказывает Афанасия Лаврентьевича «великого государя милостью обнадеживать». Таким образом, царь указывает Афанасию Лаврентьевичу на две надежные опоры в его горе — милосердие Божие и милосердие царское.
Усилия Алексея Михайловича утешить и ободрить Ордина-Нащокина возымели ожидаемый результат. Афанасий Лаврентьевич понял, что ему оказывается исключительнейшее доверие. Подьячий Никифоров докладывал, что царское письмо Нащокин «чел со слезами, а прочел, Господу Богу и Пресвятей Богородице хвалу воздал». В ответе царю Афанасий Лаврентьевич подчеркивал, что «государево дело» для него важнее личных переживаний и любви к семье: «…твоя, великого государя, неизреченная милость светом небесным мрачную душу мою озарила, что воздам Господеви моему за сие? Умилосердись, повели заблудшую овцу в горах сыскивать! Бил я челом об отставке от посольского дела от жалости души моей, чтоб мне в таком падении сынишка моего, зазорну будучи от всех людей, в деле не ослабеть, и от того бы твоему великого государя делу в посольстве низости не было; от одной же печали о заблуждении сынишка моего я твоего государева дела не оставлю: если бы и жену или чадо паче твоего дела возлюбил бы, не был бы милости достоин; ныне, судим от Господа, наказуюсь, да не с миром осужусь»615.
Итак, побег Воина и последствия, вызванные им, подводят к закономерному вопросу о том, насколько экстраординарны для российской жизни того периода описанные нами события.
Как хорошо известно из истории, побеги в соседние Литву и Польшу не были редки. Читателю наверняка уже пришли на память и печатник Иван Федоров, и еретик Феодосий Косой, и князь Андрей Курбский, и самозванец Гришка Отрепьев, и подьячий Григорий Котошихин. Эти имена наиболее известны, хотя их круг можно значительно расширить. Но были среди беглецов и люди, не оставившие своих имен в истории, такие случаи нередко упоминаются лишь на столбцах документов московских приказов. Естественно и то, что из Московии в первую очередь бежали в Польшу, близлежащую страну со славянским языком, об обычаях которой в России XVI–XVII вв. знали немало и которая в XVII в. стала отчетливо диктовать свою моду и свои вкусы московской знати. Изучение подобных побегов и анализ их причин — тема, еще не ставшая предметом специального исследования. Каждый подобный казус, без сомнения, был уникален в связи с разнообразием обстоятельств, причин и характеров. Были среди беглецов люди с неустроенной судьбой, авантюристы и любители приключений. Добропорядочный же русский человек, если его душа стремилась к странствиям, вставал на путь паломничества и шел прикоснуться к христианским святыням, а не ехал к чужому двору. Однако, думается, мы не очень погрешим против истины, если предположим, что в большинстве случаев побег вызывался боязнью репрессий и ситуациями, когда оставаться на родине становилось опасно.
Случай с Воином удивителен именно тем, что в нем современникам не было видно типичных побудительных причин к бегству: его жизнь на родине представлялась всем более чем благополучной. Возможно, что версия о побоях, нанесенных Воину, именно и является попыткой найти традиционную причину его бегства — боязнь наказаний. Причина же бегства, вызванная воспитанием и образованием, является пока, на уровне современных знаний, необычной для русского общества того времени.