В 1828 г. Матрена родила сына. В метрической книге местной церкви он был записан как незаконнорожденный сын дворовой Леонтьевой. Однако в дубликате книги, поданном в консисторию, запись была вытравлена и в качестве отца был вписан Сунгуров («При тщательном обозрении весьма заметить можно, что в сей последней книге слова „у дворянина губернского секретаря Николая Петрова Сунгурова“ написаны по другим словам, вытравленным каким-либо составом» — А, л. 525 об.). Впрочем, все это выяснилось много позже.
Вообще жизнь Сунгурова предстает как череда всякого рода авантюр, которые кажутся иногда бесцельными. Так, он почему-то активнейшим образом участвовал в раскрытии убийства некоего старицкого мещанина. В результате он «передал в руки правосудия двух убийц из собственных своих крестьян», а затем еще в течение года «преследовал по всей России» (за собственные деньги!) третьего скрывшегося преступника (С, ч. 1, л. 194 об.). Что могло его на это толкнуть? Сам он впоследствии объяснял это «любовью к отечеству» (что вряд ли стоит принимать во внимание), а также «желанием сделаться известным правительству» (С, ч. 3, л. 387). Последнее запомним.
Он вообще много ездил, бывал в Петербурге, Туле, Калуге, на Макарьевской ярмарке в Нижнем. Однажды вместе с Гуровым ездили они в Умань встречать брата Александра, возвращавшегося с турецкой кампании. Некоторые из изъятых у него подорожных явно подделаны.
Между тем «кредитные дела» Николая запутывались все больше. Среди его кредиторов встречаются люди самых разных «состояний» — собственные крестьяне, гувернер, цеховой, гимназический учитель, даже французский консул! Ко времени ареста долги его частным лицам составляли, по разным данным, от 40 до 80 тыс. руб. При этом он и сам ссужал деньги, производя, по его собственному выражению, «некоторый оборот». Так, по его словам, 30 тыс. руб. должен был ему его собственный брат.
Летом 1830 г. была проведена афера с залогом имения в Арзамасском уезде (С, ч. 3, л. 290 и след.). Приобретенное неизвестным образом (вряд ли в таких условиях могла идти речь о покупке, возможно, это было какое-то наследство) имение было сразу же заложено втайне от кредиторов. Чтобы сохранить тайну, пришлось сделать это не в Москве, а в Петербурге. Под залог имения было получено 72 тыс. руб. Сунгуров намеревался расплатиться с долгами и завести «фабрику»: возить песок в Коломну для строительства дороги (С, ч. 2, л. 232).
Ни с тем ни с другим он, однако, не спешил. Вместо этого он с семейством (к тому времени родился еще один сын) поселяется в Москве и нанимает квартиру на Кузнецком мосту в доме Бекерса. В том же доме находилась известная «ресторация» Франсуа Бушара и его гостиница; Сунгуров ссудил Бушара деньгами, «чтобы барыш был общий», но свое участие в деле скрывал (С, ч. 1, л. 572; ч. 2, л. 195).
Устроились Сунгуровы роскошно, заняли весь бельэтаж. Денег не жалели: сделали книжные шкафы из красного дерева, наняли гувернантку для детей. Кредиторы, правда, продолжали беспокоить хозяина и здесь. Гиляревский, например, безуспешно пытавшийся вернуть свои деньги, рассказал, что «был у него в доме Бекерса и смеялся, что он Транжирин, потому что не по состоянию занимает такую дорогую квартиру» (С, ч. 1, л. 430 об.).
Вот каким впервые увидел Сунгурова познакомившийся с ним в то время Костенецкий: «Мущина лет тридцати (ему было 26. — Е. М.), маленького роста, блондин, с быстрыми, вечно бегающими глазами, закрытыми золотыми очками714. Он имел жену, женщину еще молодую, но простую и необразованную, кажется, бывшую его крестьянку, и двух малюток мальчиков. Квартира у него была большая, хорошо меблированная; жил он очень прилично, имел хороший стол, экипаж, прислугу, всю обстановку, обнаруживавшую в нем богатого и порядочного человека, которая в глазах неопытного и мало знающего свет юноши придавала ему особенную важность и значительность» 45.
В качестве то ли родственника, то ли компаньона в доме жил Федор Гуров. К фигуре этого ближайшего приятеля Сунгурова (друзей в полном смысле этого слова у него, судя по всему, не было) стоит присмотреться. Она высвечивает облик самого Сунгурова — контраст характеров только подчеркивает некое глубинное сходство.
Однокашник Сунгурова по Благородному пансиону, Гуров, как выяснилось, «побочным братом» его вовсе не был. Хотя на первый взгляд их родство выглядело правдоподобно: фамилия, звучащая как «усеченный» Сунгуров, и одинаковое отчество. Однако Гуров имел собственного отца, владевшего на Тамбовщине небольшой деревенькой, которая была ему пожалована Павлом I за службу в Гатчине в казачьем конвое. Скорее всего, игра в «побочного брата» началась еще в пансионе. Сунгуров, по словам Гурова, «часто так дурачился» (С, ч. 2, л. 72).
Биография Гурова (наиболее подробный рассказ его о себе см.: С, ч. 1, л. 57 и след.) напоминает сунгуровскую отсутствием внятной «линии жизни». Обучавшийся в частных пансионах в Тамбове и в Москве, он затем в течение двух лет был воспитанником Благородного пансиона. Не окончив его, по внезапному порыву он уехал домой, но вскоре снова вернулся и поступил в университет. Здесь он обучался немногим более двух лет. После смерти императора Александра Гуров университет оставляет — «по смутным в то время обстоятельствам, где крамольники хотели потрясти веру и царство» — и вступает в военную службу, в школу подпрапорщиков.
Служил Гуров в Могилеве. По случаю проезда через Могилев Николая I он сочинил стихи: «Воспой на лире сладкозвучной / Для россов ясную зарю / Племен славян благополучных, / Покорных мудрому царю» и т. д. (С, ч. 4, л. 62). «Стихи в сущности не заключали ничего изящного и были слабы в отношении к чувствам моим». Прочесть стихи самому императору не удалось, но их выслушали офицеры, и начальник штаба расцеловал за них Гурова («это первое в жизни моей торжество, которым я наслаждался в живейшем удовольствии в душе моей»). Вскоре, однако, его одолела «почечуйная болезнь» (геморрой), и, «гонимый судьбою», он подал в отставку, о чем впоследствии сожалел. При этом он оказался еще и в долгах, которые пришлось оплатить его далеко не богатому отцу. Платить же за обучение в университете, куда сын снова надумал возвратиться, он не был в состоянии, и Гуров решил устроиться на казенный кошт.
Возвращаясь в Москву, он ввязался в историю, помогая приятелю выкрасть дворовую девку, и некоторое время находился под следствием. Приехав в столицу летом 1829 г., Гуров тут же отправился в Кривцы к Сунгурову, чтобы поведать ему о своих злоключениях. «Узнав добрую и благородную его душу, я согласился на предложение его остаться у него до определения моего в университет». Определение опять-таки несколько затянулось: сначала он сопровождал Николая в поездке к брату в Умань, а следующей осенью помешала начавшаяся в Москве эпидемия холеры. Лишь в январе 1831 г. Гуров определился в университет — вольнослушателем на политическое отделение. Он продолжал жить в доме Сунгурова и на его средства.
Чрезвычайно общительный, Гуров, по отзыву Костенецкого, отличался «безрассудной болтливостью», был «большой весельчак, шутник до сквернословия, и пописывал стишки самого вольного содержания»? 16. В деле сохранился образчик таких стишков под названием «Небесное ликованье», подписанных (на всякий случай, наверное) «А. Пушкин» (А, л. 14–17; С, ч. 1, л. 204–205). «Однажды Бог, возстав от сна, / Курил цыгарку у окна /Ис высоты необозримой / Он в телескоп на мир взирал». Сюжет состоит в том, что Создатель влюбляется в некую Дуню и, чтобы соблазнить ее, устраивает на небесах пир, естественно скрывая это от «злой жены» Марии («кутьи прокислой»). На пиру Бог «наклюкался» так, что чуть не свалился с небесного престола. «Как говорится, со всех ног / С припрышкой дернул плясовую. / Туда, сюда брада виляет, / Гримасы делает лицом». Окружающие «поют ему чару» («пить чару, допивать чару Саваофу что Дементьичу»), Бог дает херувимам «на водку» и т. д. Любопытно, что эти стихи, как «самые гнусные и богопротивные, означающие в высочайшей степени безнравственность сочинителя» (А, л. 13 об.), инкриминировались Гурову наравне с организацией общества.
Очевидно, что Гуров был гораздо простодушнее Сунгурова и находился под его влиянием. Последний в этой паре безусловный лидер — не только по своей реальной роли «благодетеля», но и психологически. Сунгуров вообще обладал, видимо, определенной харизмой, умел вызвать к себе доверие, произвести впечатление. Так, согласно показаниям одного из свидетелей, приехав во вновь приобретенное арзамасское имение (чтобы, как мы помним, заложить его втайне от кредиторов), он посетил церковь, затем долго и хорошо говорил с крестьянами. Речь он вел о нравственности. Многие плакали (С, ч. 2, л. 232).
Арестованные, Сунгуров и Гуров вели себя совершенно по-разному. Гуров, вначале утверждавший, что целью его и Сунгурова (который «действует как благородный сын Царя и Отечества») было «открыть» общество правительству, внезапно раскаялся, покушался на самоубийство, страстно и многоречиво обвинял во всем Сунгурова: «Сунгуров, когда я к тебе приехал, сердце мое не было так развращено! Ты меня употреблял своим гнусным орудием <.. > Ядовитые разговоры твои, прикрытые любовью к Царю и Отечеству: вот моя погибель! Радуйся, убийца, радуйся: Там отдадим отчет оба!» Или: «Я преступник! Свершите надо мной казнь и казнь ужасную, дабы она служила всегдашним примером и чтоб дети, слушая оную, содрогались — я сего достоин!» — и далее в таком же роде. Затем (возможно, Сунгуров смог каким-то образом повлиять на него) он отказался от этих обвинений, снова называл Сунгурова благодетелем, говорил, что показывал на него «в беспамятстве и испуге». При этом впал уже почти в безумие: говорил «с сильным исступлением и криком», «с сильным телодвижением» и, по заключению врача, обнаруживал «нервическую слабость, как обыкновенно случается от страха» (ср. С, ч. 1, л. 61, л. 641 и след., л. 687 и след.; ч. 2, л. 86 и след., л. 132 и след.; ч. 3, л. 185 и след., л. 197 и след.).
Сунгуров, несмотря на неожиданно неудачный для него ход следствия (о чем ниже), показаний своих почти не менял и присутствия духа не терял, до конца придерживаясь избранной тактики.