Несмотря на различие в характерах, приятелей многое роднило, в том числе страсть ко всякого рода «проделкам». Причем это не были только финансовые аферы, иногда это бывали «бескорыстные шутки», далеко не всегда безобидные. Однажды в Кривцах приятели разыграли пожилого гувернера, дававшего им уроки французского. Они вызвали его в находившийся под церковью погреб, где хранились бочки с вином (символичное сочетание!). Когда он спустился к ним, они сидели там на песке, один в колпаке, другой в ермолке. «Вы видите перед собой двух разбойников, — сказал Сунгуров, — хотите ли быть нашим товарищем?» А Гуров пояснил, что можно составить себе капитал «граблением почты». Затем, достав кинжал, они заставили его выпить вина и поклясться, что он не выдаст их властям. Беднягу потом рвало от страха (он думал, что от яда) и «дрожали члены три дня» (С, ч. 2, л. 228).
Другая «шутка» заключалась в том, что было подделано письмо из действующей армии о гибели якобы брата Сунгурова Александра. В Кривцах было устроено отпевание «погибшего». «Сунгуров со смехом рассказывал о плачущих крестьянах во время слушания панихиды о брате его» (С, ч. 2, л. 86, 275).
После того как обрисовался образ жизни Сунгурова, можно попытаться вписать в эту почти никому не известную частную жизнь тот ее эпизод, который сделал нашего героя персонажем Большой истории. Как представляется, мнимая организация «общества» смотрится вполне органично в череде других его начинаний.
Прежде всего отметим, это был именно кратковременный эпизод. Всего за несколько месяцев до того, летом 1830 г., все помыслы приятелей были устремлены на то, как бы «провернуть» дело с залогом имения. По словам Гурова, «в то время мы и не думали об открытии обществ» (С, ч. 1, л. 389 об.). Затем устраивались в Москве, а осенью началась холера, и пережидать ее снова отправились в Кривцы. Здесь опять проявилась какая-то бесцельная, игровая активность «братьев» (силы свои приложить им было явно не к чему). Кругом были кордоны. Пошли разговоры о том, что «ложные лекаря» отравляют будто бы вино и воду, что «в кордонах нечисто», что «войско польское скоро придет для обложения Москвы и содержания кордонов» (восстание в Польше уже началось). Гуров «решился пожертвовать жизнью для блага общего» и, переодетый в мужицкое платье, вместе с одним из крестьян Сунгурова пробрался за деньги через цепь (вот она где, нечистота-то кордонов!). Ничего интересного для себя они не обнаружили (С, ч. 1, л. 59; ч. 3, л. 403 об.).
В Москву вернулись только в январе 1831 г., Гуров стал посещать университет. «Переселившись с семейством Сунгурова в Москву, — повествует он, — мы часто говорили между собою, что если бы государь удостоил нас своею доверенностью, то мы могли бы быть полезными Престолу и Царству», однако мысли эти «улетели вместе с днями». Но вот однажды Гуров принес из университета известие о «маловской истории» (студенты «зашикали» нелюбимого профессора и заставили его покинуть аудиторию). Это «возбудило в нас с Сунгуровым желание открыть что-нибудь важное».
Думается, он верно передал спонтанность возникшего намерения «открыть что-нибудь важное». Казалось, приятелям представилась возможность еще одной проделки. Ведь и в прежних проделках нередко присутствовало стремление «сделаться знаменитым», обратить на себя внимание властей, по возможности и обогатиться. Уговаривая Поллоника вступить в общество, Сунгуров и Гуров сулили ему «и достоинство большое, и богатство, и славу» (С, ч. 1, л. 21); те же цели манили, очевидно, их самих. По признанию Гурова (С, ч. 1, л. 687 об.), он «желал бы сравниться» с Шервудом — тем унтер-офицером, который в свое время сделал Александру I донос на будущих декабристов и был осыпан милостями.
Здесь нужно, наверное, прояснить вопрос о том, как могли возникнуть связи Сунгурова с полицией. Со страниц дела он предстает следующим образом.
В первых же показаниях комиссии Сунгуров заявил, что он действовал с ведома и даже по прямому поручению московского обер-полицеймейстера Муханова и что свой донос на польских офицеров сделал именно ему (С, ч. 1, л. 160). Сунгуров очевидным образом ожидал, что Муханов, входивший в следственную комиссию, разъяснит ей эти обстоятельства и дело примет благоприятный для Сунгурова оборот. Возможно, Муханов так бы и поступил. На следующий же день после доноса Сунгурова он попытался устроить, чтобы следствие вела только полиция — «ибо как самый источник открытия заговора, так и те лица, которые для сего употребляются, не должны быть обнаружены» (В, л. 2). Однако донос Поллоника командиру московского округа корпуса жандармов717 смешал эти планы: в ситуацию вмешалось другое, всесильное ведомство, с которым к тому же у московского обер-полицеймейстера были не лучшие отношения. Поэтому Муханов предпочитал отмалчиваться, Сунгуров же явно нервничал и пребывал, как было замечено, «в замешательстве».
Когда же после трехмесячного следствия комиссия объявила его законченным, Сунгуров снова поднял вопрос о своем «сотрудничестве» с Мухановым (В, л. 297–297 об.; С, ч. 2, л. 447; ч. 3, л. 385 и след.). Он подал записку, где добавил многие подробности и, в частности, тот факт, что после ареста поляков просил обер-полицеймейстера задержать и его самого на короткое время, «дабы он еще лучше мог действовать, как человек, замеченный с худой стороны правительством»71_8.
Муханов в главном подтвердил показания подследственного, стремясь, однако, минимизировать свое участие в этом малоуспешном начинании (весьма знаменательно, что записка Сунгурова была собственноручно выправлена Мухановым и в таком виде включена в журнал заседаний комиссии — В, л. 309). Муханов подчеркивал, что «дозволял» Сунгурову вступить в общество «с тем, однако ж, чтобы он других к сему не завлекал» и что тот не открыл ему полностью своего плана. Комиссия никак не зафиксировала своего отношения к «инициативам» обер-полицеймейстера и лишь постановила объявленные им сведения «иметь в виду».
После передачи дела в военный суд Сунгуров снова просил дать ему с Мухановым «личное объяснение», «где я надеюсь, что он припомнит, что я ему доносил все, что впоследствии показано» (С, ч. 3, л. 180). Прибывший все-таки в суд после долгих проволочек, Муханов заявил, что подтверждает свои показания следственной комиссии и «более ничего дополнить не имеет» (С, ч. 3, л. 287)719. Стремясь затушевать свое участие в делах Сунгурова, он, возможно, испытывал и некоторую неловкость перед своим «агентом». В III Отделении впоследствии позднее высказывались предположения, что именно Муханов устроил Сунгурову побег, оказавшийся, правда, неудачным (А, л. 449 и след.). А может, оно так и было задумано? От Сунгурова надо было теперь избавляться.
Но мы забежали далеко вперед. Вернемся в зимнюю тревожную Москву 1831 г. Холера утихла, но ожидались новые ее вспышки. Москва была полна слухами, которые казались неправдоподобными: восстание в Польше разворачивалось, русские войска были вынуждены ее покинуть, польский сейм объявил Николая I низложенным. Из показаний Сунгурова: «Живя в Москве с января сего года, вникая в суждения, в некоторые слухи столицы, я замечал в оных какую-то неблагонамеренность <…> везде судили о делах политических с большею пользою для царства Польского, нежели для блага всей России. Я решил отыскивать источник» (С, ч. 1, л. 187; ч. 3, л. 379 об.).
Именно в это тревожное время, если верить Сунгурову, у него состоялось несколько любопытнейших разговоров с прикомандированным к Муханову петербургским поручиком полиции А. И. Розе. Сунгуров дал комиссии не характерные для него, весьма распространенные и красочные показания о том, что впервые идею заняться «открытием обществ» подбросил ему именно Розе. Последний, пребывавший ко времени следствия уже в отставке, этого не подтвердил (В, л. 278 об.720), что, впрочем, естественно. И хотя нельзя с уверенностью утверждать, что показания Сунгурова не были вымыслом, каким-то продуманным ходом, мне кажется важным привести этот достаточно пространный текст.
Итак, место действия — гостиница Франсуа Бушара на Кузнецком, где Сунгуров и Розе оба квартировали и иногда сходились в общей комнате. Здесь-то первый разговор и начался. «Не могу твердо припомнить, в конце ли генваря или в феврале месяце с. г. разговаривал я с Розе о делах польских <.. > Он мне сказал, что это русская штука. Я заметил сие слово, и после, когда он пришел ко мне, я просил его объяснить, что значило, что он говорит, что это русская штука, в ответ получил, что нельзя сего всем сказывать; хотя я его уверял, что он мне может без опасения все открыть, но на сей раз он мне ничего более не сказал, как нашепнул, что тут действуют большие русские господа.
В последствии же времени <.. > он мне говорил однажды, почему я не заведу у себя вечеров, чтоб у меня съезжались играть в карты, на что я отвечал, что и ныне почти не играю и даже скучаю, когда принуждают играть. Он мне сказал, что в это время нужны друзья, а карты и доставляют их, я же ему отвечал, что не люблю, коль я знаком, он сказал, надо держаться русской пословицы, не ищи ста рублей, а ищи сто друзей, чем наш разговор и прекратился. Причем он мне сказал, что ему некогда и что он получил письмо от Бекендорфа721, на которое ему надо отвечать.
Чрез несколько дней я нарочно с ним завел разговор о польских делах и сказал ему, что я знаю некоторых, которые точно защищают сторону поляков, на что он мне сказал сими словами: Вы, батюшка, ничего не знаете, спросите лучше старика, сказал он, указывая на себя, так он вам лучше скажет, причем он вынул письмо и, показывая подпись латинскими литерами Бекендорф, спросил, знаете ли руку, на что я ему сказал, что никогда руки его не видывал, причем он мне осмелился сказать, что Бекендорф защищает сторону поляков, чему я никак не поверил и счел сие за один фарс его; в сей раз сказывал он мне, что война польская есть действие тайных обществ, существующих в России, коими начальствуют многие вельможи и держат сторону поляков, и сказал притом, что в России будет то же, что в Польше. Распространяясь далее о сем предмете, он говорил, что ныне правительству невозможно открыть общества, ибо у них все шпионы подкуплены; нам, прибавил он, денежки-то только и нужны, и что главное, что весьма трудно быть приняту в какое-либо тайное общество; и что без того не принимают, пока не представишь несколько человек, готовых с ним действовать, дабы тем, сказал он, отнять возможность открыть правительству; на что я смеючись ему сказал, вы верно сами член, он сказал „да, ну подите же докажите сами и будете в яме".