После долго я его не видел, и увидевшись с ним однажды у подъезда, он сказал мне, продайте мне лошадей ваших, я отвечал — купите; он, помолчав, сказал, а что, забыли об том, что говорили? Я ему сказал, что очень помню, и так разговаривая, пошли мы со двора, а лошади поехали за мною. И он без всякого предисловия сказал мне: если у вас есть человек десяток верных людей, да тысяч пять свободных, то я вам доставлю случай быть в обществе. Я начал его расспрашивать, но он ничего не сказал, как только то, что общества собираются по ярмаркам, где и можно вступить в оное. Сей разговор был тогда, уже как я начал действовать, но г-ну Розе не объявлял, боясь, чтобы он не обманул меня, а предпринимал уже свой план» (С, ч. 2, л. 8 — 10 об.).
Был ли этот разговор в действительности или Сунгуров измыслил его, чтобы «перевести стрелки» на Розе? И если был, то вел ли его Розе от имени Муханова, или то была его личная инициатива? Лавры Шервуда не давали покоя, наверное, многим. А если Розе вовсе не был посредником, то как нашли друг друга московский обер-полицеймейстер и некий губернский секретарь? Всего этого мы, скорее всего, никогда не узнаем. Разговор, возможно, вымышлен, здесь присутствуют явные нелепости — Бекендорф, да еще латинскими литерами, аристократические общества, которые собираются по ярмаркам… (кто это придумал — Розе или Сунгуров?), но все равно текст «слеплен» из материала того времени, его привычек, поговорок и ярко передает атмосферу страха и недомолвок, игры в кошки-мышки. Один, «помолчав», осторожно нащупывает возможный ход опасного разговора, другой отвечает ему «смеючись». Все это передано, по-моему, хоть и коряво, но талантливо. Если этого и не было в данном случае, то такое, безусловно, бывало.
Однако кажется вполне вероятным, что в начале 1831 г. Сунгуров действительно получил некое предложение, которое его заинтересовало, и наметил собственный план действий. Тогда-то хозяин «собственного дома на Кузнецком мосту», человек на самом деле несветский («не люблю, коль я знаком»), отнюдь не имеющий «ста друзей», заводит у себя обеды и вист. Он начинает с приглашения студентов университета. Пользуясь сведениями и посредничеством Гурова, старается приглашать тех, кто отличился дерзкими мыслями и поступками (так был выбран Костенецкий, зачинщик истории с Маловым). Затем старые связи того же Гурова в военной среде приводят к знакомству с польскими офицерами.
И тем и другим Сунгуров и Гуров «проговариваются» о своей причастности к обществу («остатку от общества 1825 года»). На настойчивые расспросы — о целях, сроках выступления, участниках — приятели ответить не в состоянии. Гуров кивает на Сунгурова, тому, по его собственным словам, приходится отделываться шутками. Иногда же он пускается в откровенную хлестаковщину (тоже способ уйти от конкретных ответов). В тайном обществе, сказал как-то Сунгуров, «участвуют будто губернаторы, генералы и знатные дворяне, что в нем готово денег до 50 миллионов», что подобные общества есть в Петербурге, Ярославле, Казани и Туле, и что «для узнания всех членов общества должно дилижансы разослать во всю Россию», и что «если кого иногда и сошлют в Сибирь, то там-то можно будет еще лучше действовать, ибо там многие сотни находятся, которые готовы будут восстать и что может быть восстание прежде всех еще последует в Сибири» (А, л. 19, 26–27).
Однако особого успеха агитация Сунгурова не имела. Доверия к себе он в данном случае вызвать не сумел, многие заподозрили неладное. Поляки, как мы знаем, предпочли участию в «обществе» побег на родину, студенты же почти перестали бывать у него. «Можно ли было верить человеку, — показывал один из них, — который не имел ясного понятия о деле, за которое он взялся? Сверх этого в состав наших заключений входил также и образ жизни его, который нимало не походил на благоразумного человека, и потому мы часто заключали, что он должен быть или агент правительства, или честолюбивый, но неискусный искатель счастия в беспорядках» (С, ч. 1, л. 230 об.).
Существует один серьезный вопрос: вовлеченный полицией в провокацию, был ли Сунгуров лишь послушным исполнителем чужой воли? Похоже, что он играл свою игру, и карты могли лечь так или иначе.
Во-первых, Сунгуров, конечно, не открывал Муханову всех своих намерений (именно это ему поставили в вину), чтобы тот в случае успеха не оставил его «с носом». Второе предположение более спорно. Помимо «открытия» общества, Сунгуров имел, по-видимому, второй, тайный, «запасной» план. За несколько дней до ареста он, всегда уходивший от конкретных деталей, внезапно изложил его перед двумя студентами. Возможно, счел, что напряженная политическая ситуация делает его реальным. Правда, об этом сообщили только присутствовавшие, сам Сунгуров в этом разговоре не признался. Но, судя по всему, разговор имел место.
Сунгуров изложил свой план «захвата Москвы»722 (тот, что так понравился впоследствии Нечкиной; по-своему оценил его и император: «Любопытно по безумию и дерзости» — А, л. 39). Речь шла о том, чтобы, воспользовавшись надвигавшейся эпидемией холеры, когда Москва будет отрезана кордонами от соседних губерний, захватить силами антиправительственно настроенных военных присутственные места. Купцов и чиновничество предполагалось привлечь на сторону мятежников посулами и угрозами, а затем избавиться от недовольных с помощью виселицы; фабричным же людям и «всей черни московской» позволить разграбить питейные дома и натравить их на полицию. Взятый в заложники генерал-губернатор должен был обратиться к соседним губерниям, чтобы в столицу были посланы депутаты «для выслушания конституции», а затем предлагалось разослать прокламации по всей России «для возбуждения ненависти к государю и правительству».
Думается, что, излагая перед студентами этот свой план, Сунгуров отчасти сам в него верил и не исключал для себя такого поворота событий. Главная роль в организации мятежа отводилась польским войскам, вот почему он, наверное, с таким жаром отговаривал офицеров от побега. Неудача, которую он потерпел в переговорах с поляками, и последовавший донос на них означали отказ Сунгурова от этого сценария.
Был ли абсолютно нереальным удачный исход мятежа? Сейчас это кажется очевидным. Но в то время, когда из Польши одно за другим приходили известия о победах повстанцев, этот план казался возможным не только Сунгурову. Вот отрывки из жарких споров, происходивших между польскими офицерами, в передаче Гурова: «Когда умы так колеблются, вот теперь удобный случай произвесть здесь революцию: многие присоединятся к тому по одному слову: свобода». Или: «Взять Москву будет легко, потом дать знать в Литву и Польшу и получить подкрепление». А один из офицеров произнес знакомую нам фразу: «Начнемте, господа, а после увидим» (А, л. 111–112).
Как кажется, альтернатива, сформулированная Костенецким, — либо революционер, либо полицейский агент — в случае Сунгурова не работает: он был полицейским агентом, но, повернись события иначе, мог бы выступить и как революционер.
Итак, обращение к изучению частной жизни себя оправдало, помогло обрисовать облик героя и прояснить важные детали этой запутанной истории. Однако Петр Родионович со своим завещанием, с которого начался наш поиск, так и остался «за кадром». Если Гуров часто и охотно вспоминал своего «родителя», то Сунгуров о своем глухо молчал. Единственным моментом, удостоверяющим их родственную связь, оставались Кривцы (название имения все-таки всплыло в ходе следствия723).
Можно было сделать только тот вывод, что надежды отца на будущность детей не оправдались. Имение не сохранилось и не устроилось в их пользу. Младший, Александр, тоже оказался непутевым. Выйдя в отставку поручиком, он быстро разорился и продал Кривцы. Прослышав, что Николай, все еще находившийся под следствием, передал Матрене «чек» на крупную сумму, Александр написал донос Бенкендорфу, где сообщал, что брат его «ложно выдавал женою своею дворовую девку Матрену Леонтьеву и прижитых от нея сыновей Петра и Александра законными детьми». Полиция собрала сведения о самом доносителе: «Поручик Сунгуров, он хотя доброго характера, но окружен людьми, завлекающими его в карточные игры и другие распутства; более проводит время в ресторациях и трактирах <.. > Он, будучи обременен долгами, находится ныне в совершенной крайности и, кажется, готов бы был пуститься на всякие аферы» (л. 524–525 об.).
На том, что с детьми Петру Родионовичу не повезло, сюжет, казалось, завис и остановился.
Но это только казалось, останавливаться сюжет не хотел. И, просматривая как-то современную монографию о московском купечестве, я наткнулась на новый факт, который меня ошеломил. Он касался теперь не сына, а отца. Выяснилось, что Петр Родионович Сунгуров, надворный советник, владелец 265 лиц мужского пола, умерший в ноябре 1818 г. 55 лет от роду в своем имении Кривцы, родился и вырос крепостным и вольную получил, когда ему было уже за тридцать.
В своей книге «Генеалогия московского купечества XV111 века» А. И. Аксенов невозмутимо сообщает, что в 1795 г. в московское купечество записался отпущенный на свободу вместе с матерью и братом крепостной князя М. М. Голицына Петр Родионович Сунгуров, а затем с некоторым удивлением констатирует, что в 1801 г. он был уже коллежским асессором724.
Вот они, скупые сведения из опубликованных в конце XIX в. Н. А. Найденовым «Материалов по истории московского купечества», на которые ссылается Аксенов':. Сначала ревизская сказка, записанная в Москве летом 1797 г. со слов первой гильдии купеческой вдовы 52-летней Татьяны Николаевой дочери Сунгуровой: «…у нея дети сыновья, холостые: Александр 34, Петр 33, Родионовы дети. В купечество прибыли в 795 г. генваря 19 дня из отпущенных на свободу покойного генерал-адмирала, сенатора и разных орденов кавалера князя Михаила Михайловича Голицына от дочери его княжны Елизаветы Михайловны. В 4-й ревизии написаны Владимирского наместничества Муромской округи в селе Познякове. Жительство имеют в приходе церкви Успения на Врашке в доме на Ниловом подворье»726. Затем краткая запись из составленной в 1801 г. «очередной книги» (списка «служащих и неслужащих из московского купечества»): «Коллежский асессор Петр Родионов Сунгуров. Ратсгер с открытия ратгауза с 4 апреля 1799 г. Ныне в криминальном департаменте»727.