Все это представлялось какой-то фантастикой. Появившись в Москве в январе 1795 г., в самом конце екатерининского царствования, откуда-то из муромских лесов, Сунгуровы записываются в купечество, сразу в первую гильдию. По данным Аксенова, это требовало тогда огромных денег. За двадцать лет (1780-1790-е) в первую гильдию записалось всего пять семей, Сунгуровы в том числе. «В это время крестьяне перебирались в Москву не только в надежде „выбиться в люди“, но уже с твердым положением в торгово-промышленном мире и солидными капиталами»728. Но никаких признаков сунгуровского «дела» мне обнаружить не удалось.
Далее, совершенно невозможно объяснить, как Сунгуров становится коллежским асессором (VIII класс Табели о рангах, дававший потомственное дворянство) всего через шесть лет после освобождения. Согласно правилам чинопродвижения, в каждом классе, предшествовавшем восьмому (а их было шесть), нужно было прослужить три года, не дворянам же в предшествующем восьмому классе требовалось служить не три года, а целых 12729.
Обращение к архивам кое-что прояснило. Прежде всего, не совсем верным (совсем не верным) оказался образ вышедших из муромских лесов крестьян, которые «лаптем щи хлебали». Удалось добраться до отца Александра и Петра, Родиона Васильевича — дворового человека княжны Голицыной, но одновременно ее «поверенного служителя», человека не только грамотного, но поднаторевшего в судебных тяжбах, участвовавшего в Генеральном межевании. Обрисовались некоторые моменты карьеры, проделанной его сыновьями. Пик ее пришелся на самый конец царствования Павла, когда старший, Александр, служил в Петербурге, в канцелярии обер-прокурора, что, разумеется, давало огромные возможности. Поэтому, наверное, младшему, Петру, до получения VIII класса пришлось служить не 30 лет, как ему бы полагалось, и не шесть даже, а чуть более года. Так что фантастика в российской действительности в самом деле присутствовала. По-прежнему загадкой остаются первые тридцать с лишним лет жизни братьев до освобождения и первые три года пребывания их в Москве, пока они не вступили в службу в магистрате на выборные от купечества должности. Вообще «случай» братьев Сунгуровых заслуживает специального исследования и отдельного разговора.
Но факт остается фактом: за неполные 24 года жизни после освобождения они успели необычайно много. Оба умерли надворными советниками и помещиками, имена их были внесены в дворянскую родословную книгу Московской губернии, а Петру Родионовичу удалось получить и жалованную грамоту на собственный дворянский герб730. Представляется, что на этом гербе можно увидеть «автопортрет» братьев: стремящаяся вверх голубая диагональ символизирует, наверное, их восхождение, а «в зеленом поле две золотые пчелы» — это два брата, его совершающие.
Теперь можно попытаться разгадать смысл той фразы из завещания Петра Родионовича, что для отпевания его следует пригласить не более пяти священников. Подразумевалось, думается, что и не менее пяти. Ему, привыкшему завоевывать себе социальный статус, было, видимо, важно подтвердить его и после кончины. Иначе прочитывается теперь и некоторая, если так можно выразиться, оптимистическая тональность завещания: чудовищной трудности жизненная задача была выполнена. И все-таки — как обманчивы могут быть наши впечатления от текстов! За спокойствием, с которым Петр Сунгуров смиренно предавал себя в волю Всевышнего, стояла не скромно и достойно прожитая жизнь, а достижение труднейшей цели, оправдывавшей, надо полагать, самые разные средства.
Почти одновременная смерть братьев Сунгуровых, конечно же, случайность, но рискну сказать, что умерли они вовремя. Они махом перескочили через несколько ступеней социальной лестницы, но дальше пришлось бы новое положение осваивать, вписываться в него, а для этого требуется совсем другая энергетика. Задача эта досталась их детям. Впрочем, дети были только у Петра Родионовича.
В свете «вновь открывшихся обстоятельств» понятнее становится и судьба Николая. Отец оставил сыновьям в наследство не только статус и герб, но и социальную неприкаянность. Законные грамоты свои на дворянство они, достигнув совершеннолетия, конечно же, получить не замедлили (не могу не упомянуть, что Николаю грамота была выдана 14 декабря 1825 г.). Однако соответствующей среды у них быть не могло. То, что Николай сошелся с дворовой, скорее всего, не проявление его свободомыслия, а симптом отсутствия среды. А может быть, и протест против искусственного, фальшивого положения семьи.
Вокруг Николая мы встречаем в основном маргиналов. Один из посещавших его офицеров «не приметил, чтобы он был знаком с кем-либо порядочным» (А, л. 145 об.). По мнению А. Романовича-Славатинского, в такой среде оказывались многие из тех, кто дворянство выслужил: «Появился новый общественный класс, не совсем определенный в юридическом и социальном отношении, промежуточный между потомственным дворянством и податными классами, отставший от последних и не приставший к первому <.. > Личное дворянство боялось запачкать свои благородные руки какими-нибудь мещанскими занятиями и предавалось темным, неопределенным профессиям»731. Это наблюдение было сделано почти через сто лет после описываемых событий. Во времена Сунгуровых целого класса «выскочек», скорее всего, еще не было, были единицы, но психологически их положение было, наверное, еще сложнее.
Мало того что Николай объективно принадлежал к «межеумочному» социальному слою. Судя по тому, что ни мы, ни следователи так ничего и не узнали о его происхождении, он его тщательно скрывал. Скрывал даже название своего имения — из-за истории с Матреной или из-за отца? Наверное, из-за того и другого. Он мог бы гордиться выданной отцу жалованной грамотой на дворянство, подписанной Александром I, но этого не делал. Слишком велик был «перепад высот», преодоленный отцом, общество таких преодолений не признавало (вспомним хотя бы пушкинское ироническое: «Уж не хочет быть она крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой»). Похоже, что даже ближайший приятель Гуров не знал правды о действительном происхождении дворянина Сунгурова (иначе обязательно бы проболтался об этом).
Судя по всему, Николай жил с загнанным внутрь социальным комплексом. Сам рожденный в «дворянском гнезде», знал, что отец большую часть жизни был дворовым. Упорное желание «сделаться известным правительству» могло подогреваться сознанием социальной неполноценности.
Стоит задуматься над тем, что говорил Сунгуров о Поллонике, который был из купцов: «Он происходит из самого низкого классу людей, не имея ни способов, ни средств, мог ли где-либо действовать, ибо для сего нужно и знакомство, и способы» (С, ч. 1, л. 169). Это — о Поллонике, но, наверное, немного и о себе. Кстати, и донос Поллоника Сунгуров объяснял тем, что тот ощущает себя среди студентов чужаком. Ему это давали почувствовать. Однажды, когда несколько студентов остались ночевать у Сунгурова на даче, Поллоника обидели — ушибли больно, облили квасом, не давали долго спать (С, ч. 1, л. 669 об.). Это снова о Поллонике, но отчасти и о себе. Сунгуров тоже был, как кажется, «ушиблен» обстоятельствами своей жизни.
Весьма вероятно, немалую роль в этом сыграли годы учения в Благородном пансионе. Отец Николая наверняка мечтал об этом заведении для своих сыновей. В первые годы после освобождения он должен был часто видеть воспитанников пансиона в церкви Успения на Вражке: пансион и Нилово подворье, где квартировали тогда Сунгуровы, относились к одному приходу. Можно представить себе недавнего вольноотпущенника в купеческом платье, который, глядя на «благородных» юнцов, наверное, давал себе слово, что коли уж не он, так дети его будут там учиться! Но кем мог себя чувствовать его сын в заведении, созданном специально для того, чтобы оградить дворянских отпрысков от общения с низшими сословиями? Разумеется, чужаком. Атмосфера «домашности» и «дружественности», культивировавшаяся директором пансиона А. А.
Прокоповичем-Антонским, имела мало общего с демократизмом: здесь задавали тон знакомые семьями дети старомосковских аристократов732. По уровню своего развития и интересов Сунгуров не мог с ними тягаться. По-французски говорить его научили, но вряд ли ему было по силам поощрявшееся в пансионе увлечение словесностью, в том числе греческой и латинской, или немецкой философией. Двери Собрания воспитанников Благородного пансиона или Общества любителей словесности были для таких, как он, закрыты в буквальном смысле слова. Заседания этих обществ, отмеченных влиянием масонства, происходили «при затворенных дверях», и участникам предписывалось «хранить тайну обо всем, что происходит в собраниях»733. Вот, кстати, еще один мотив, который позднее мог побуждать Николая проникнуть в какое-либо тайное общество.
У него не было среды своих. Пожалуй, своими были для Николая только члены его собственной семьи — жена и дети. Отношения с Матреной были, судя по всему, по-настоящему близкими. По свидетельству Гурова, когда она тяжело и опасно заболела, они с Сунгуровым дежурили возле нее ночами. Когда муж находился под следствием, Матрена приезжала к нему почти каждый день. А в тех прошениях, которые Сунгуров подавал, прося разрешения выйти на поруки, чтобы наладить финансовые дела семьи, сквозит настоящая боль за жену и детей, которые «доведены до крайнего разорения, нищеты и отчаяния». Он жаловался на обращение с женой пристава Яузской части, где теперь квартировала его семья: «…притесняя ее и обращаясь с ней весьма дерзко, он причиняет ей еще личные оскорбления, упрекая ее простым ее рождением, — за что он должен дать ответ не только пред лицом Всемогущего, но и пред лицом Закона» (С, ч. 3, л. 309–310). Это — о Матрене, но отчасти, наверное, и о себе.
Не зная среды своих. Николай соответственно не был обременен и какой-либо корпоративной этикой. Похоже, что он был начисто лишен дворянских «предрассудков», в том числе представления о чести. Незаметно, чтобы он испытывал угрызения совести по поводу своих действий как провокатора и доносчика, в отличие, кстати, от Гурова, который сказал следователям, что «плачет не о себе, но о жертвах, пустословием его вовлеченных и проклинающих его и Сунгурова»734 (С, ч. 3, л. 422). Сунгуров же именем «доносителя» скорее гордился. Уже находясь под следствием, он все еще проявлял озабоченность, говоря о неуспехе своего предприятия: «Для точного открытия общества нужно или преданного правительству доносителя или же захватить переписку, которая должна быть теперь прекращена, по сдела