нному впечатлению и шуму настоящим сим делом». Донос на польских офицеров Сунгуров себе в заслугу не ставил, считая это «делом посторонним». Цель его была «гораздо выше». Обнаружив настоящее общество, он «намерен был тогда повергнуть лично свое доношение к стопам Его Императорского Величества» (С, ч. 3, л. 388, 393).
После того как он был вторично судим — за побег и намерение лишить себя жизни, он пытался пользоваться доносами в надежде облегчить свою участь: неоднократно просил о встрече с Голицыным, обещая сообщить ему нечто важное, сделал ему донос о беспорядках в московском тюремном замке73 5, затем объявил о желании открыть некую «тайну» Сенату.
Возможно, он руководствовался живучим старинным представлением о праве объявлять за собой «слово и дело государево». Извет психологически имел мало общего с новейшим доносом736. Изветов не скрывали, они воспринимались как публично-правовая обязанность подданного. С другой стороны, «тюремные сидельцы» прибегали к произнесению «слова», даже ложного, «затейного», как к предлогу для личного обращения к государю. И то и другое вполне вписывается в поведение Сунгурова.
Он находился на этапе, когда эту его тактику попытался продолжить кто-то из его доброхотов. Полиция Томска получила анонимную записку следующего содержания: «Постарайтесь видеть посланного из Москвы в Сибирь из чиновников или дворян по фамилии кажетца Сунгурова. Он за побег с канату в Московском уезде 1834 года, где и был пойман, сужден и наказан плетьми, есть слухи просил представить ево для важных объяснений в Сенат, но Сенат московской в том ему отказал и непринял ево для выслушания объяснений или открытия тайны — а в нем должна заключатца повидимому тайна, заслуживающая быть открытою — начальная ссылка до побегу етова предступника была по делу Государственному» (А, л. 536). Думается, что послала ее Матрена.
В заключение — о судьбе детей Николая Сунгурова. Сыновьям не досталось ни герба, ни дворянства, поскольку отец был лишен чинов и всех прав состояния. Мало этого, после доноса брата Александра началось расследование их происхождения. В 1836 г. они были признаны незаконнорожденными дворовой (А, л. 555 и след.), то есть возвращены в то состояние, из которого так успешно удалось вырваться их деду. До реформы 1861 г. оставалась еще четверть века.
А. И. Куприянов«Пагубная страсть» московского купца 737
До недавнего времени сама постановка каких-либо проблем, связанных с изучением сексуального поведения, сексуальной культуры, была в отечественной историографии просто невозможной. Даже в 1995 г. Б. Г. Литвак в реферативном обзоре последнего коллоквиума североамериканских историков-русистов писал о «шокирующем названии» доклада Даниела Хили «Создание советского извращенного человека: гомосексуализм, медицина и закон в России. 1917–1929». По мнению известного отечественного историка, «столь странный интерес молодого ученого к проблеме, скорее относящейся к истории медицины, чем общества» можно понять, лишь исходя из сегодняшних массовых сексуальных ориентиров в США738.
Основная масса исследователей все еще не осознала, что изучение вопросов частной жизни не менее важно для познания прошлого, чем изучение проблем экономики или социальной структуры общества, ибо оно возвращает обычного (а не только выдающегося) человека в историю. Ментальность многих отечественных историков, сформировавшаяся в годы сталинизма, когда обществу были навязаны аскетизм и ригористическое отношение к сексу, не позволяет им понять и то, что господствующее в определенную историческую эпоху отношение к сексуальному меньшинству представляет для историка такую же ценную информацию об обществе, как и отношение к религиозным и политическим диссидентам или же к этническому меньшинству. Давление стереотипных представлений об историческом процессе, о том, какие темы годятся для исторического изучения, а какие «не являются актуальными», сказывается даже на тех историках, которые осознали значение изучения интимной проблематики в исследовании прошлого. Отечественные исследователи ощущают порой определенный внутренний дискомфорт, приступая к работе над какой-либо темой, раскрывающей социальные аспекты секса. Так, авторы первой монографии о проституции, Н. Б. Лебина и М. В. Шкаровский, как видно из введения, испытывают чувство неловкости, вызванное их обращением к теме, которая в российском обществе конца XX в. все еще имеет некоторый налет скандальности. Поэтому они заявляют об отсутствии в книге «клубнички», подчеркивая, что их цель — «в приемлемой для широкого читателя форме исторических очерков рассказать о многих серьезных (курсив наш. — А. К.) проблемах, связанных с институтом продажной любви»739.
Изучение истории сексуальности в России еще только делает первые шаги. В полной мере это суждение распространяется и на исследования, посвященные девиантному сексуальному поведению горожан. Помимо вышеупомянутой монографии Н. Б. Лебиной и М. В. Шкаровского, в этом ряду можно назвать лишь статью С.Карлинского, в которой рассматривается тема гомосексуализма в русской культуре и литературе740.
Историк, изучающий интимную жизнь, сталкивается всякий раз с непростой задачей источникового обеспечения исследования. Как правило, о фактах девиантного поведения в сексуальной сфере можно узнать лишь из медицинской и художественной литературы (до первой русской революции в этом аспекте интерес представляет лишь потаенная литература) да из уголовных дел. Специфика же судебноследственных материалов состоит в том, что подследственный обычно отвергает все обвинения. Тем более в обществах, где практически всякое отклонение от общепринятого стандарта сексуального поведения осуждается либо преследуется в уголовном порядке, не приходится рассчитывать на особые откровения лиц, отличающихся необычным поведением в этой сфере.
Такие данные можно почерпнуть и из источников личного происхождения: дневников, мемуаров, писем. Однако и в них такие факты встречаются чрезвычайно редко. В России эти источники в основном были созданы одним сословием — дворянством. По крайней мере, в архивах сохранились именно свидетельства привилегированной части общества. Тем ценнее для нас дневники Петра Васильевича Медведева — человека из иной социальной среды. «Рожденный в крестьянском быту», московский мещанин, вышедший в московские купцы 3-й гильдии, он оставил интереснейшие дневники за 1854–1863 гг. Его «Памятная книга», судя по записям в листе использования документа, хорошо известна историкам. Была она и предметом источниковедческого анализа, проведенного А. А. Преображенским74Е Однако информация, изредка извлекаемая из этого источника, использовалась лишь для исторических штудий по социально-политическим вопросам. Богатейшие данные, характеризующие его религиозно-нравственные переживания и всю сферу частной жизни, остались невостребованными.
Благодаря этим дневникам у историка появляется великолепная возможность услышать голос человека из толщи средних слоев собственно городских сословий — купцов и мещан. Тех слоев, которые почти до конца XIX в. могут быть отнесены к безмолвствующему большинству. И голос весьма необычный, выделяющийся из общего хора. Впрочем, тут возникает вопрос: был ли этот голос гласом вопиющего в пустыне или же он нам только кажется таковым? И мы, люди конца XX столетия, все еще пребываем в плену ложных представлений и стереотипов о сексуальной жизни наших не столь уж и далеких предков.
В дневниках П. В. Медведева имеют место многочисленные размышления о самых разных сторонах секса: роли интимных отношений в супружеской жизни, самоценности чувственных переживаний, отношении к телу как к источнику наслаждений, эротике и супружеской любви. Он касается и различных аспектов собственной девиантности, а также сексуальных девиаций своих родных и знакомых: адюльтера, инцеста, проституции, мастурбации, гомосексуальности. Следует пояснить, что понятие «девиантность» употребляется в статье в широком смысле — как отклоняющееся, нестандартное поведение, в то время как сексологи и психологи под сексуальными девиациями обычно понимают такие индивидуальные отклонения, которые не принимают характера перверсии.
Для того чтобы попытаться понять восприятие нашим героем сексуальных радостей жизни и, шире, место секса в картине мира московского купца середины XIX в., необходимо хотя бы в общих чертах реконструировать его социально-психологический облик. Медведев — человек переходной эпохи от традиционного к модернизированному обществу. Он не получил, как и большинство людей его социального положения, систематического образования: «Учился грамоте, читать-писать, на столько, как бы можно было жить для насущного куска»742. Чтение книг и прогулки по окрестностям Москвы были его любимыми занятиями. Хотя он скептически относился к «прогрессистам», ратующим за некий абстрактный и малопонятный для него общественный прогресс, он был человеком, чувствующим величие перемен, современником которых ему довелось стать. По своим политическим настроениям — убежденный монархист, русский патриот, впитавший в себя идеи православия, самодержавия, народности. Поэтому так радовали его всякие проявления «русского духа», особенно в сфере храмового строительства и иконописания743.
Его патриотизм, переходящий порой в национализм, но все же не соскальзывавший в шовинизм, был ответом на вызов времени. Выходец из крестьянства, он чувствовал глубокий раскол и недоверие между образованной верхушкой общества и массой, по его выражению, «черного люда». Не случайно ему оказались наиболее близки славянофилы. Подтверждения этой близости можно обнаружить непосредственно, в частности в записи о смерти С. Т. Аксакова. Но еще более свидетельств схожести мироощущений мемуариста и славянофилов имплицитно присутствует на страницах его дневников. Медведев полагал, что только на путях обращения к национальным истокам возможно преодоление пропасти между дворянством и «простонародьем». С чувством глубокого эмоционального подъема он встретил известие об отмене крепостного права: «И как встал с постели, неумывшись, в ночном белье даже по ошибке наизнанку надетым, надел одне калоши без сапог, на плеча по сорочки набросил шубу, схватил картус, побежал в церковь»744. Его монархизм отнюдь не мешал ему критически отнестись к личности Петра I или к действиям правительства и придворных Александра II. Медведев в целом позитивно оценил и новое положение о городском самоуправлении, расширявшем компетенцию выборных органов власти. У него нашли поддержку и требования гласности. Он искренне негодовал на произвол полиции и военного генерал-губернатора Москвы графа А. А. Закревского, ратуя за защиту прав и свобод граждан законом.