— А поезда! — воскликнул мужчина. — Не то, что этот. В уши льется музыка из репродукторов, и все время носят пиво.
— Ну а уж чистота! — протянула толстуха. — С полу хоть бери и ешь. Не хотите жвачки? — обратилась она к длинноволосому молодому парню.
— Нет, — отрезал он. — Жвачка у нас своя есть.
— Ты слышишь, Франц? У них тоже есть жвачка.
— Плевал я на вашу жвачку, — добавил парень. — Вы чего туда удирали? Выгоняли вас, да?
— Скажи ему, Франц, скажи, — беспокойно зачастила женщина. — Не молчи.
— Мы поехали в отпуск. В свадебное путешествие. Ну и решили попробовать, посмотреть, как живется на свете в других местах.
— И не только поэтому. Скажи им, Франц, все скажи.
— Зачем? — пожал плечами Франц.
— Муж закончил юридический факультет и не мог получить место в Братиславе. По-вашему, стоило корпеть пять лет, чтобы потом торчать в какой-нибудь дыре? Хотя предложений было более чем достаточно.
— Вы юрист? — отозвался Ян.
— Нет, трактирщик, — ответил мужчина.
— И слава богу, что трактирщик, — снова вмешалась жена. — Правильно, Франц?
— А зарабатываете много? — спросил старик в шляпе.
— К чему гнаться за деньгами, если все равно будет война? Мокрого пятна от нас не останется. На кой нам деньги? Бабахнут — и готово дело. И у вас то же самое будет. Потому и решили мы приехать, напоследок на родной дом посмотреть, брата повидать… А потом… потом будем уже только ждать.
— Все мы лишь гости на этой земле, Франц… — сказала толстуха. — И будем смиренно ждать, как распорядится Всевышний.
— Уж не монашкой ли вы были прежде? — насмешливо протянул молодой парень.
— По воскресеньям я всегда хожу в костел, — с достоинством сообщила толстуха. — Там люди не такие безбожники, как здешние. Правильно, Франц?
— Мы копим на противоатомный бункер, — объяснил тот. — И у вас строят убежища?
— Я каменщик, — сказал старик. — Но укрытия не строю. Человек не суслик, чтобы зарываться в землю.
Толстуха поерзала на сиденье и крепче прижалась к мужу.
— Франц, он нам завидует, — сказала она.
— Кто вам завидует, пани?! — возмутился парень.
— Собственным горбом заработаешь деньги, встанешь на ноги, а тебя свои же не понимают.
— Вы ж немцы, — парировал парень. — У вас западногерманские паспорта, так или нет?
— Совсем без паспорта человеку нельзя. — Франц зевнул. — Господи, хоть бы пиво продавали.
— Ни за что не взял бы такой паспорт, — вздохнул старик. — Я от немцев в горах скрывался, чуть пальцы себе не отморозил.
— Тогда была война, — хмыкнул Франц. — У меня, к примеру, брата убили. На то и война.
— Не спорь с ними, Франц, побереги себя.
— Кто же в трактире остался, пан доктор? — спросил парень.
— Я не доктор, просто юрист с дипломом[9].
— Франц, скажи им, что мы не одни, у нас взрослые дети. Сын и дочь. И они никакой работой не брезгуют.
— Работой и я не брезгую, — сказал старик. — Но вашего трактира задаром не хотел бы.
— Вам его и не дают, — поджала губы толстуха. — Но если случится побывать в Гамбурге, бесплатно угостим галушками с брынзой. Всех, кто тут сидит.
— Только не меня, — сказал Ян.
— Почему? — изумился Франц.
— Я их не люблю, — объяснил Ян.
В купе засмеялись. Франц опустил голову.
— Вот видишь, Франц, — сказала толстуха. — Говорила я тебе не ездить сюда. Чего смотреть на родные стены? Я и на Братиславу не смотрела. Зачем? Любоваться домом, в котором выросла? Или на родильный дом?
— Тебе не понять, — вздохнул Франц. — Нет, никогда ты меня не понимала.
— Если б не я, у нас и трактира не было б, — произнесла женщина тоном, не терпящим возражений. — И паспортов этих сроду не получили бы. И вообще…
— Где вы покупаете брынзу-то? — вдруг, словно очнувшись, встрепенулась молодая женщина. — В магазине?
— Скажи им все, Франц, — проговорила толстуха. — Нету никаких галушек с брынзой, враки это, так, к слову пришлось. Знаете, что такое айнтопф[10]? Да, у нас подают айнтопф. А к нему пиво, ром и виски. Чего вы хотите от портового трактира? Скажите, какой матрос станет есть галушки с брынзой? Мы придумали про галушки.
— Не надо! — Муж даже подскочил. — Держи себя в руках.
— Нет, Франц, теперь я все им выложу! Строишь из себя героя, богатого дядюшку из Америки. И трактир не наш, мы взяли его в аренду.
— Но со временем он перейдет к нам, — упрямо возразил муж. — Когда мы выплатим за него. И если на нас до той поры не свалится бомба.
— Да будет вам про бомбу, — остановила его молодая женщина. — В конце концов, это невоспитанно. Или вам хочется попугать нас?
— Никого мы, дорогая барышня, не пугаем, — сказала толстуха. — Мы едем к его брату, вот и все. Этот самый брат, может, и на порог нас не пустит. На наши письма он не отвечал.
— И я бы такого брата на порог не пустил, — заявил парень. — Слава богу, нет у меня брата. Сестра есть, правда, жуткая дура.
— Это почему же? — спросил старик, поправляя на голове черную шляпу.
— Вздумала певичкой заделаться, — объяснил парень. — А у самой ни голоса, ни фигуры. Ты, говорю я ей, рохля, тебе замуж надо, и дело с концом! А она свое гнет, дескать, артисткой буду. Знаете, с какой группой выступает? С «Гориллами». Слыхали?
— Нет, — призналась молодая женщина. — Никогда не слыхала.
— Ну не дура ли, скажите!
Яна одолевала усталость. Он несколько раз зевнул. Поезд шел по мосту. Стальная конструкция изменила ритм колес, их гулкий стук отдавался в обнаженных шпалах; завывал взвихренный воздух. Окно закрывала серая занавеска, и все пространство за пределами поезда погружено было в глубокую темноту, но Яну виделась внизу мутная, грязная река, уносившая прочь все остатки его снисходительности и колебаний. Поезд несется против течения реки, и его движение неудержимо. Ян сочинял про себя речь. Вот вдохну воздуха побольше и скажу, схватив этого самого Франца за лацканы вельветового пиджака: «Слушайте вы, идиот, пробрались сюда втихую, можно сказать, через черный ход, и ждете, чтоб вами восхищались? У вас случайно нет кори? Поезд не виноват, что приходится возить больных и всякую заразу. Но к нам она не прицепится. У нас иммунитет. И к вашей жевательной резинке тоже. Потому что она липнет к зубам и вытаскивает из них пломбы. А с грязью в поезде как-нибудь справимся. Давно пора, конечно, убрать, но мы все чего-то ждем. Раздумываем. Надеемся, что ее уберут без нас. Проходим мимо, закрываем глаза. Есть у нас дела поважнее грязи в поезде. И много чего более важного, но самое главное — это иметь чистую совесть, смотреть далеко вперед, а не себе под ноги, верить в жизнь. И катитесь вы куда подальше вместе со своей разбухшей нахальной бабой! Вас сюда не звали, никто по вас не соскучился! Выходите на первой же станции и валите назад в свой вонючий трактир! Или в бункер. Уж на него-то небось успели накопить».
И все ему захлопают. «Здо́рово вы его припечатали», — одобрительно скажет старик. «Выкинуть их из поезда, и все тут, — добавит длинноволосый парень. — Ишь ты, они подают галушки с соленым сыром». — «Вонючие галушки из перекисшей вонючей брынзы!» — пропищит молодая женщина. «Франц!» — завопит толстуха, вылезая из своего шарфа, и шарф упадет на пол. «Полотенце на ринге! Полотенце на ринге! — закричит парень. — Я знаю, что это значит, выступал за «Спартак» в полусреднем весе! Это значит, противник groggy[11]. И в газетах напишут: «Бой прекращен за явным преимуществом…»
Поезд, резко дернувшись, затормозил, будто остановленный стоп-краном. Но в их купе ручка стоп-крана запломбирована. Поезд встал перед семафором.
— Франц, не спи, — доносится до Яна голос толстухи. — Почему мы стоим? У нас поезда не стоят! У нас запрещено останавливать поезд перед каким-то дурацким семафором! У нас все по-другому.
— Хватит! — произносит наконец Ян вслух и оглядывает пассажиров в купе. — Все, больше ни слова. Мы хотим спать.
Поезд трогается, в купе наступает тишина. Благословенная тишина, приходящая после бури. «Я не уступлю, буду стоять на своем, — думает Ян. — Я буду упрямый и неподкупный и помчусь как вихрь, который срывает больные листья, но не вредит здоровым веткам. Не вредит?» Он смотрит в глубокие глаза Михала Арендарчика. «Михал, я не хочу тебе повредить, не хочу тебя обидеть. Я не собираюсь тебя уничтожать, но и замолчать факты не могу. И не позволю, чтобы ты вводил в заблуждение людей своим показным радушием». — «Я и не призываю тебя ничего скрывать, — скажет Михал Арендарчик. — Ты просто хорошенько подумай обо всем. Мы с тобой не виделись много лет. Ты жил своей жизнью, я своей. Нас разделяли триста двадцать километров, друг другу мы не мешали». — «Но мы с тобой на свете не одни, и живем не друг для друга», — скажет Ян. «Я знаю. — И Михал Арендарчик опустит свои глубокие глаза. — Я все приведу в порядок». Ян ощущает на языке терпкий привкус, словно раскусил ягоду терновника. Мерно дышат пассажиры в купе, и Яна вдруг наполняет радостно-возвышенное чувство и прогоняет всякий сон.
9
Здание районного национального комитета[12] находилось на площади. Это был старый четырехэтажный особняк с широкими зелеными воротами, украшенными сверху полукругом желто-голубой мозаики. Ян поднимался по лестнице с узорными перилами, и лестница эта, казалось, никогда не кончится. Ступеньки были широкие и крутые, середину их закрывала темно-синяя ковровая дорожка. Он остановился перевести дух, успокоить колотящееся сердце. «Это две бессонные ночи сказываются, — подумал. — И вообще я веду нездоровый образ жизни, питаюсь беспорядочно, не придерживаюсь рекомендаций наших медиков. Впрочем, так оно лучше. Разве не противны мне люди, которые берегут себя, поглощенные исключительно собой? Настороженно наблюдают за происходящим вокруг, а воспринимают все равнодушно, будто лично их ничего не касается, будто это в