— Почему?
— Знаешь, на тебя поступила жалоба.
— Анонимная?
— Не имеет значения, и я не стану тебя зря волновать.
— Ты имеешь в виду историю с моим отцом?
— Оставим это. И желаю тебе успехов на твоем новом месте.
Вошла секретарша.
— Вам звонят. Через пятнадцать минут в министерстве совещание.
— Передайте, уже еду, — распорядился генеральный и церемонно пожал Яну руку. — А ты держись. Теперь мы с тобой будем сотрудничать самым тесным образом. Ты знаешь, что заведующий отделом контроля подчиняется непосредственно мне?
Он еще раз пожал ему руку, взял со стола портфель и вышел.
Ян продолжал ошарашенно стоять.
— Собираетесь дожидаться его здесь? — осведомилась секретарша.
— Нет.
— Пока шеф будет на совещании, я тут запру, — объяснила она. — А сама сбегаю искупаюсь.
Ян спустился вниз. Каган освобождал ящики письменного стола и складывал на стол для заседаний какие-то бумаги.
— Я все тебе объясню, — сказал он Яну.
— Мне торопиться некуда. — Ян сел, вытирая платком мокрый лоб.
— Тебе плохо? — Каган подошел к нему.
— Ничего, просто слабость после болезни.
Каган молча подал ему стакан воды.
— Я всегда тебе верил, — с трудом выговорил Ян. — Верил, как собственному отцу. Когда ты рекомендовал меня в партию, то говорил, что делаешь это потому, что партии нужны честные люди.
— А ты, выходит, не честный?
— Я вернулся сюда и ничего не пойму.
— Все ты очень даже прекрасно понимаешь.
— Скорее всего, я вообще сбегу из Управления.
— Ну нет, вот этого ты не имеешь права делать.
— Ты очень мечтаешь о пенсии?
— Я останусь с тобой, пока здоровье позволит. Ведь революция не кончается взятием власти, ты знаешь.
— Я тебя умоляю, не поучай меня.
— Кто из нас старше? Я. Когда-то давно я воображал, что все у нас пойдет проще и быстрее. Но, как видишь, и тебя еще ждет непочатый край работы. Придется набраться терпения. Ты разоблачил мошенничество в одном маленьком районе страны. Разве это не великое дело?
— Я разворошил осиное гнездо, — сказал Ян. — Осы разлетелись, но продолжают носиться вокруг. Я переставил фигурки на шахматной доске. А дальше что? Работать с Арендарчиком и нашим генеральным?
— В шахматы я не собираюсь играть. Будем бороться. Все мы хотим, чтобы жизнь стала лучше.
«Все, — с горечью подумал Ян, — все хотят жить лучше, но всем нам, нам самим, надо стать лучше. Вот к чему следует стремиться прежде всего». И Ян будто воспарил над миром низости и суетности, вознесся на своем хрупком космическом корабле… Жизнь казалась ему чудесной. «Мне не нужны для счастья противоатомные укрытия, — думал он, — не нужны кегельбаны, в которых с грохотом перекатываются тяжелые шары, валятся фигурки и вместо упавших ставятся новые. «Друзья, — сказал он в микрофон со своего космического корабля, — нельзя допустить, чтобы на нашу землю падали бомбы, чтобы погибали честные люди. Объединимся же и навсегда искореним зло на земле». Заглушаемый расстоянием и атмосферными помехами, голос его немного хрипел, но слова были понятны. И в наушники скафандра он слышал, как люди аплодируют ему…
— Товарищи, — сказал Ян на первом совещании своего отдела через несколько дней. — Я приступаю к выполнению обязанностей и хочу от вас одного — чтобы вы боролись, хотя из боя никогда не выходишь без ушибов и шрамов.
В дверь просунул голову Арендарчик.
— Прости, я не знал, что вы заседаете, — сказал он улыбаясь, в руках у него была бутылка шампанского. — Я только хотел напомнить, что у генерального директора сегодня именины.
— У всех у нас бывают именины, — ответил Ян.
— Извини, — повторил Арендарчик. — Просто хотел напомнить тебе.
Вскоре этажом выше раздалось пение:
Пусть не знает мать про беду,
Почему я к ужину не приду…[14]
— Мы должны быть непримиримыми, — продолжал Ян.
Он чувствовал на себе взгляд Штефана Кагана и представлял себе также взгляды всех тех, кого он ежедневно встречает на людных улицах города, на автобусной остановке, и взгляды эти были на удивление одинаковые — бездонные, как колодцы. Он впивал их чистую воду жадно и торопливо и избавлялся от неприятного ощущения горечи, которая накапливалась в нем последние недели. «Я не один, да мне и нельзя быть одному». Вчера его пригласили в парткомитет. Он все рассказал. Ему обещали полную поддержку. «Почему ты не сигнализировал нам об этом раньше?» — спросил его председатель. «Я сигнализирую сейчас, — сказал он. — Боюсь, что и в нашем Главном управлении предпочитают не сыпать песок в механизм». — «Ну уж нет, — возразил председатель. — Заблуждаешься. До сих пор мы принимали решения и на этом успокаивались, а теперь начнем действовать. Мы явно недооценивали многие вещи». — «Председатель, — откликнулся Штефан Каган, — ты вещаешь, как передовица. Скажешь ли ты все это генеральному в лицо?» — «Я? Почему именно я?» Председатель покраснел. «Потому что это полагается сделать тебе». А потом все проголосовали за то, чтобы на ближайшее заседание комитета позвать генерального. «Ну ладно, — сказал председатель. — Хватит препираться, не люблю выяснять отношения. Кому-то придется начинать первым. Я начну, а вы чтоб поддержали меня!» Он пристально вглядывался в лица, ища в них поддержку. «Как хорошо, что я все-таки не один», — подумал Ян и тоже оглядел всех и почувствовал, как поднимается свежий ветер, и он, Ян Морьяк, часть этого ветра, а ветер стучится в окна и в двери, врывается в сознание и пробуждает его от безучастного благодушия и апатии.
Ян повернулся к окну, посмотрел на огненный солнечный шар, которым всегда восхищался, наслаждаясь его жаром. Солнце иссушало мусор и недужные листья, и лучи его прочесывали тополя вокруг. «А теперь лейся, ласковый дождь позднего лета или, пожалуй, уже ранней осени, — сказал он, — омой все вокруг, освежи зеленые газоны».
— Ян Морьяк, вы где?
Это был голос той, что продавала книги и своими светлыми волосами смахивала с них пыль, это был голос той, которую он так часто представлял себе и так редко видел. Это мог быть и голос безобразной медсестрички, а также голос женщины, которая мелькала в его сновидениях, но всякий раз, когда он хотел дотронуться до нее, расплывалась в пустоте.
— Вы меня не узнаете? Я принесла вам книжку, которую вы искали.
— Спасибо, мне больше не нужно расписание поездов. Теперь не придется столько разъезжать.
— Ну вот, а я старалась. Решилась прийти прямо к вам, потому что слышала, что вы порядочный человек.
— Я не исключение, — сказал он. — Большинство людей — порядочные.
— Я принесла не расписание, а «Собаку Баскервилей». Расписаниями мы не торгуем.
— Что вы хотите от меня?
— Чудак, — засмеялась она.
— Я сварю вам кофе.
— Вы и правда не будете много ездить?
— Больше прежнего.
Они сели на сухой листик и взлетели над городом, который отсюда, с высоты, выглядел огромным и внушительным. Диск солнца менялся, превращаясь попеременно в знакомые лица. Вот из клуба, где заседал парткомитет, выходит, опустив голову, генеральный директор Когут; ступает тяжело, но он не сдался, он еще надеется и думает о списке телефонов, их номера для него как надежное пристанище, спасительный мол. Но что если вдруг они окажутся лишь набором безликих цифр, если на другом конце провода бросят трубку? Может, генеральный директор Когут вообще не войдет в клуб, заболеет, закроется с головой периной, спрячет под ней потное лицо и станет выжидать, пока это приглашение не забудется? Или отправится вместе с Арендарчиком искать подходящее место для строительства нового кегельбана? Нет, вздрогнул Ян, такое немыслимо, потому что большинство живущих на свете — люди порядочные. В трубке раздавались гудки, никто на другом конце провода не брал ее, генеральный никуда не мог дозвониться. Баскервильская собака неслась по воздуху; может быть, она шлепнулась прямо в операционную доктора Змока и сделала там некрасивую лужу.
А они сидели на сухом листе, целовались и не говорили ни о расписании, ни о других книгах; потом лист рассыпался, как труха, и у Яна защекотало в носу. Он услыхал «Будьте здоровы!» и то же самое пение сверху, на этот раз более напористое и решительное:
А домой пойдем мы к утру…
И наступило утро, его ждал новый день, он вдыхал полной грудью. Свежий воздух бодрил, в нем кружили пыль и пепел с пожарища кегельбана, пыль и пепел бесконечных путей к правде. Ян взглянул на часы и прибавил шагу.