напуганного приза, прикованного цепью. Конечно, они больше интересовались особенно удачными ударами, уколами или замысловатыми и жестокими комбинациями, которые неизменно и бурно приветствовались, ударами ладонью по левому плечу. Я же, с другой стороны, была склонна смотреть на эти поединки совсем по-другому, и в большей степени с точки зрения приза.
А еще меня возмущала бесчувственность Друза Ренция. Можно сказать, что я преподнесла ему себя как пирог на блюде, и мой дар был отвергнут! Как я могла сделать это? Как он мог отказаться? Кем я теперь стала, всего лишь пирогом, или, все же, я была отчаявшейся, нуждающейся женщиной, той, кто имела наглость быть честной со своими потребностями?
Но как я его ненавидела! Я была Татрикс. Татрикс! А он был всего лишь солдатом, простым охранником! У меня была власть. Я могла бы жестоко отомстить ему! Я могла бы пожаловаться Лигурию, что он стал дерзким со мной, что он осмелился попытаться поцеловать меня. Конечно, его могли бы понизить в ранге за это, или выпороть, или даже казнить! Я не переставала спрашивать себя, почему он меня не поцеловал тогда. Было ли дело в том, что я была Татрикс? Но я не считала, что этот аргумент, конечно важный, сможет удержать такого мужчину, как Друз Ренций. Или все сводится к тому, что я не достаточно привлекательна для него? Возможно, конечно и такое. Но на Земле я считалась очень привлекательной девушкой. И даже Майл из Аргентума признал, что я могла бы стоить даже целый серебряный тарск на невольничьем рынке. Или он назначил такую цену, потому что я была свободна? Может дело в том, что гореанские мужчины уже потеряны для свободных женщин, потому что их внимание принадлежит тем соблазнительным маленьким шлюхам, закованным в ошейники, и ползающим у них под ногами, отчаянно стремясь понравиться им?
Учитывая такие привлекательные альтернативы, было бы достаточно естественно предположить, что мужчины будут видеть мало смысла в том, чтобы попасть в зависимость от свободной женщины, с ее неудобствами, расстройствами и страданиями, с ее требованиями, запретами и твердостью.
Возможно, не стоит их обвинять в том, что они не желают снижать качество своей жизни подобным способом. Безусловно, если рабыни не были бы так доступны, то, само собой разумеется, отношение мужчин к свободным женщинам могло бы поменяться кардинально. Сексуально оголодавшие, и ведомые их потребностями, они были бы тогда вынуждены обходиться тем, что могло бы остаться доступным, и лучшим и единственным выбором при таком раскладе, конечно, будут свободные женщины. Но в гореанской действительности, реальной действительности, рабыни доступны практически любому. Стоит ли удивляться тому, что свободные женщины, насколько мне известно, так ненавидят рабынь. Как они могут даже начать конкурировать с рабыней, за место в сердце мужчины? Возможно, именно в этом причина того, решила я, что он не поцеловал меня.
Возможно, Друз не стал целовать меня, потому что я был свободна, и, в его глазах, я действительно не имею достаточных навыков, ведь он рассматривал меня как свободную женщину.
Я лежала в темноте и духоте гореанской ночи, ворочаясь среди дорогих шелков. Я размышляла, верный ли я сделала вывод — «потому что он думал, что я свободная женщина».
Мог ли он ошибиться в своем суждении, спрашивала я себя. А может он, все-таки, ошибался? Как абсурдно все это, подумала я.
— Что это Ты имела ввиду, — опять спросила я себя.
— Смысл совершенно ясен, — раздраженно себе же ответила я. — Неужели Ты так глупа?
— Я — Татрикс, — выкрикнула я в темноту. — Я свободна! Конечно же, я свободна!
— Ступай к рабскому кольцу, — вдруг приказал мне голос, казалось, звучавший внутри меня. Я встала и, почти как если бы находилась в трансе, едва понимая то, что я делала, приблизившись к кольцу в ногах кровати, опустилась там на колени.
— Ты находишься у кольца? — спросил голос моего второго я.
— Да, — всхлипнула я.
— Возьми его в руки, Тиффани, и поцелуй его.
Я, покорно взяв тяжелое кольцо в руки, приподняла его, и поцеловала, а затем осторожно, нежно опустила его, позволив, как и прежде свисать с борта кровати. Решив, что теперь мне позволено возвратиться на место, я снова заползла в середину кровати.
— Вернись туда, где твое место, — снова сказал голос, немного раздраженно.
И я отползла к краю кровати, и вытянулась там, в ногах, рядом с рабским кольцом. Я хотела бы знать, отказался бы Друз Ренций поцеловать меня, если бы я была не свободной женщиной, а рабыней. Скажем, если бы я была рабыней, пусть даже девушкой купленной у работорговца всего за пятнадцать медных тарсков, именно во столько он меня когда — то оценил, я осмеливалась надеяться, что, возможно, получила бы несколько другое обращение, оказавшись в его руках.
— Как удачно для Тебя, что Друз не знает, что Ты — рабыня.
— Я не рабыня, — сказала я, громко. — Я не рабыня!
— Оставайся, там где Ты есть, в ногах кровати, до утра, — велел мой внутренний голос.
— Я буду, — испуганно согласилась я, и провалилась в бездну сна.
К моему смущению, утром я все еще была там, проснувшись, от стука двери, открытой входившей в комнату Сьюзан.
— Я, должно быть, скатилась сюда во сне, — в некотором замешательстве объяснила я Сьюзан.
— Да, Госпожа, — привычно ответила она, но при этом опустила голову, пряча улыбку.
На миг я даже задумалась о том, не выпороть ли ее за это как следует, но решила получить от ней волнующую меня информацию.
— Скажи Сьюзан, что это значит, принадлежать владельцу, и иметь Господина? — задала я вопрос Сьюзан, когда та принесла завтрак и накрыла на стол, как если бы из простого любопытства.
— Иметь Господина, и принадлежать владельцу, это значит, быть полностью его собственностью, и быть готовой к тому, что он может сделать с Вами, все чего бы он ни захотел, — ответила она, и от этих ее слов я содрогнулась. — Это так, и это реальность.
— Я поняла, — прошептала я.
Мы стояли на городской стене, на площадке позади зубцов.
— Я опять слышу это, — отметила я, — опять тот же металлический стук, из-под твоей накидки. Что это?
— Ничего, — не захотел признаться он.
На Горе мое сознание, как и мое тело, во всей полноте их женственности, ожили и расцвели, но, несмотря на появившуюся в них новую жизненную силу и здоровье, в целом сама я оказалась во многом глубоко несчастной и неудовлетворенной женщиной. На Земле, с ее загрязненной природой, окруженная ее ущербными мужчинами и отчаявшимися женщинами, подвергнутыми ее антибиологическому образованию и влиянию различных бесполых теорий сформировавших общественное мнение противное природе людей, находящимися под влиянием различных извращений в стиле унисекс и отрицающих свою сексуальность в ее полноте присущей обоим полам, сущность пустоты моей жизни, и ее причины, были скрыты от меня. У меня даже не было понятий, с точки зрения которых я могла бы понять это.
Там на Земле, я отчаянно нуждалась в реальности и правде, а вместо них я получала только вранье, пропаганду и ложные ценности. Здесь на Горе, наоборот, я оказалась в глубоком контакте с моей женственностью так остро и глубоко, как никогда прежде. Никогда на Земле я не чувствовала этого. Здесь на Горе я ясно осознала свою неудовлетворенность, в отличие от Земли, где я лишь неопределенно или неясно чувствовала это, не понимая истинной причины происходящего. То, что было почти не диагностируемым недугом на Земле, исключая те разы, когда я, к моему ужасу, понимала это несколько более ясно, на Горе стало достаточно ясно высвеченной проблемой. На Земле это было, как если бы я была несчастна и стеснена, часто, в действительности не зная, почему так происходит, тогда как на Горе, я внезапно осознала, что я была просто ужасно голодна. Кроме того, на Горе, впервые, если можно так выразиться, я обнаружила природу пищи, той самой еды, без которой я так отчаянно голодала, и точные условия, исключительные условия, возможно столь же оскорбительные и унизительные для меня, сколь и возвеличивающие, при которых мне было бы позволено наесться досыта. Такие мысли я обычно с ужасом гнала от себя.
— Ты прав, Друз, — внезапно сказала я. — Рабыни неважны. Они — ничто.
— Конечно, — удивился он. — Но почему Вы заговорили об этом?
— Сегодня утром я беседовала с той маленькой девчонкой, рабыней Сьюзан.
— Понятно, — сказал он.
— Это неважно, — отмахнулась я.
Он лишь кивнул, соглашаясь.
— Ты знаешь ее? — поинтересовалась я.
— Да, я видел ее, несколько раз, — ответил он.
— Как Ты думаешь, сколько она могла бы стоить на рынке? — спросила я.
— Она — соблазнительная, миниатюрная, давно в собственности, — начал размышлять мужчина, — и, кажется, прекрасно отдает себе отчет чем она является и понимает уместность ошейника на своем горле.
— И? — не терпелось мне.
— Три тарска, возможно, — наконец выдал он.
— Так мало? — обрадовано удивилась я.
— Три тарска серебром, конечно, — поправился он.
— Ах, — сердито задохнулась я.
— Нет никаких сомнений, как она будет смотреться прикованной к рабскому кольцу, — пояснил он, — А кроме того, играет роль и то, что, она, несомненно, прошла через дрессировку рабыни.
Я и не сомневалась в том, что эта мелкая шлюшка — Сьюзан, была дрессированной рабыней. В ней просто не было чего-то, что могло бы показаться хоть капельку несовершенным.
Этим утром она, входя в мои покои, снова обнаружила меня спящей в ногах постели. Хотя обычно, рано утром, я успевала откатиться на другое место, прежде, чем появлялась она.
— Я не знаю, что не так со мной, — за завтраком призналась я ей, не выдержав, ибо отчаянно нуждалась в ком-то, с кем можно было бы поговорить по душам. — Я иногда чувствую себя настолько пустой, настолько несчастным, настолько неудовлетворенной, бессмысленной, беспокойной.
— Да, Госпожа, — почтительно, отозвалась рабыня.
— Но я никак не могу понять, что происходит со мной, — пожаловалась я ей.