Правда, честно скажем, у Николая Дроздова голос-то поприятнее. И рассказывает он не таким нудным лекторским тоном, транслируя мысль “как можно этого не знать”.
Еще и скучно так — до зевоты. А зевать нельзя, Андрей же обидится!
Кто знал, что это не все испытания, что мне на сегодня жизнь приготовила. Не-ет, самый главный сюрприз поджидает меня у билетных касс, когда нам приходится встать в очередь. Оказывается, не одни мы хотим попасть в музей в льготные часы. Кроме нас тут толпа студентов и кучка старушек пенсионеров пришла посмотреть на сусликов.
И ведь как назло, крыльцо музея находится на самом солнцепеке. И на нас козырька не хватает. А я еще ко всему прочему и черное платье зачем-то сегодня напялила. Десять минут ожидания — и я превращаюсь в подобие печальных гвоздичек — еще жива, но уже почти разложилась. А Андрей еще и начинает припираться на кассе из-за скидки в десять процентов, ему, как постоянному покупателю. А я сама уже готова заплатить и за себя, и за него, чтобы наконец нырнуть туда, в хорошо кондиционированный музейный зал. И только здравый смысл меня от этого порыва удерживает. Нельзя так обижать мужчину. Нельзя! Но боже, как же жарко…
— О, Кексик, вот вы где! А я уж думал мавзолеем ошибся! — возмутительно бодрый раздается над моим ухом голос Бурцева. Я разворачиваюсь, умоляя про себя боженьку, чтоб это был мираж.
Увы, для миража этот гаденыш слишком плотный. Стоит себе в паре шагов от меня, мороженое в руках покачивает. Два рожка. Еще и моего любимого, фисташкового.
Господи, сегодня весь мир, что ли, против меня?
— Андре-е-ей…
В поисках спасения я торопливо оборачиваюсь к стоящему у кассы Тевтонцеву.
Ну, должен же он что-то сделать, да? Тут, между прочим, на мою честь покушается снова тот самый тип, из-за которого мне мозг выносили.
Самое вопиющее в этой ситуации — Тевтонцев, который полчаса назад сквозь зубы цедил “если это еще раз повторится”, не особенно торопится спасать мою честь. Он вообще ничего не торопится, он просто сусличьим столбиком замер у кассы, позабыв про всякие билеты. Сбледнул, болезный, потом контрастно покраснел, и после щедрого матюга стоящей за ним бабушки цапнул наконец билеты и закосолапил ко мне, не особенно излучая воинственность.
— Андрюха, как жизнь, — судя по всему, Бурцев за моим плечом оскалился в лучезарной улыбке, — а вы чего так быстро свалили, меня не подождали?
— Я… Мы… Опоздать не хотели!
Он блеет! Блеет! Вот так вот просто, как в гребаном шестом классе, все перед Бурцевым блеяли. Это… Это… Просто возмутительно.
— Кексик, подержи-ка, — вкрадчивым своим бесстыжим баритоном мурлычет мне на ухо Бурцев, и… Он гипнотизер, что ли? Как еще объяснить, что оба его рожка с мороженым вдруг оказываются у меня в руках?
И… Даже втюхать их ему обратно не получается! Он с видом радостного комивояжера цапает Тевтонцева за клешню обеими руками и трясет, трясет, трясет. А Андрей проявляет чудеса покраса, и от волшебного рукопожатия Бурцева синеет!
— Отпусти его! — возмущенно вскрикиваю я, когда догоняю, что Бурцев просто издевается — стискивает руку Андрея куда крепче, чем полагается для приветствия. И судя по всему — усиливает хватку.
— А что не так? — Тимур так искренне округляет глаза, что я даже на секунду сомневаюсь, что поняла верно. Но я-то этого гада знаю как никто! И наваждение слетает за секунду, после чего я стискиваю зубы покрепче и делаю маленький шажок вперед.
— Ладно, ладно, Кексик, я снова весь твой! — белозубо щерится наглая гадская морда и дает Андрею свободу.
Все-таки я была зверски права — за спиной у Бурцева Тевтонцев болезненно кривится и разминает руку.
— Забирай свою гадость! — раздраженно рычу, пытаясь впихнуть мороженое Бурцеву обратно. А еще лучше, так впихнуть, чтобы ему эти рожки прям в пижонскую рубашечку впечатались. Чтоб я красиво потом фыркнула через плечо, чтоб он прислал мне счет на химчистку.
— Но-но, — Бурцев с гибкостью заговоренного змея уклоняется от моей таранной атаки, — пятьдесят процентов этой гадости твои.
— Да вот еще! — возмущенно отнекиваюсь. — Еще не хватало мне из твоих рук травиться.
— Кексик, жара же! — ласково и как для дурочки сообщает Бурцев. — А ты такая светлокожая прелесть, что тебе наверняка сильнее всех печет. Ты не любишь фисташковое? Лоток с мороженым вон там, пойдем, выберем для тебя твое любимое.
— Мне от тебя ничего не надо! — упрямо твержу я, хотя, если честно, желудок уже начинает тоскливо екать, намекая, что калорий в утреннем завтраке ему и вправду как-то маловато. Блин. Вот сгинул бы Бурцев, я бы сама до лотка с мороженым дошла. А сейчас уже как-то не солидно.
С другой стороны — гоняться за утырком перед большим и серьезным музеем — еще не солиднее. А если учесть, что наворачиваем круги мы вокруг стоящего столбиком Тевтонцева — ситуация усложняется еще сложнее.
Нет, с меня хватит!
Не хочет забирать свое мороженое — выкину его к чертовой матери.
Ох!
Пока я принимала решение и по инерции доделывала последние несколько шагов, Бурцев тоже решил, что игра в “Ну, погоди” его как-то мало удовлетворяет. И остановился. И я налетаю на него всей грудью. С размаха. Как в стену кирипичную!
— Пахнешь потрясающе. Сдобной французской булочкой, — мурлычет Бурцев мне в самое ухо, пока я пытаюсь понять, почему об него стукаться так внезапно больно. Или что, природу не обманешь? Чугунная голова у этого придурка, потому что он весь из чугунины отлит?
— А от тебя несет как от лошади, — рычу и пытаюсь его отпихнуть подальше. К слову, врать мне не стыдно. Не могу же я сказать, что у сволочи Бурцева потрясающий парфюм, сочетающий в себе нотки кофе и табака, и даже легкий запах пота ему идет. Ни в коем случае!
— Юльчик, самец лошади называется жеребцом, — ржет это непарнокопытное и беззастенчиво лапает меня за талию, — да, я согласен пахнуть для тебя жеребцом. Необъезженным. Пока ты меня не объездишь!
— Да отвали ты от меня уже наконец, Бурцев!
Оказывается очень тяжело отпихивать стукнутого на всю голову гамадрила, который вовсю тебя тискает, в то время, как ты зачем-то все еще держишь в руках два хрупких рожка. И конечно, стоит мне об этом подумать — один из рожков тут же хрупает в пальцах, уничтожая все мои надежды, выйти из этой истории незапачкавшись.
И даже уронив останки мороженого на ступеньки крыльца, никуда не денешь сладкую фисташко-сливочную массу, размазавшуюся у меня по пальцам.
— Да блин! Вот посмотри, что из-за тебя случилось! — взрываюсь я и сую Бурцеву под нос испачканную мороженным руку.
Надеялась — он шарахнется и отпустит.
А этот гад даже и не подумал об этом. Зато поймал мое запястье, притянул ладонь еще ближе ко рту и…
С оттягом прошелся языком по моей ладони, слизывая особо крупный развод мороженого. Еще и облизнулся после этого, наглыми своими серыми глазищами на меня таращась.
— Может, найдем какой-нибудь укромный уголочек, Кексик? Такой, где я тебя всю смогу облизать.
Он говорит тихо, тихо, шепотом, а мне кажется — кричит в голос. И щеки пылают от таких беспардонных откровенных намеков.
Я ведь не одна… Как он смеет вообще!
Будто ответом на мои мысли хлопает где-то сзади громогласно автомобильная дверь. И вроде я знаю, что наше место не близко, и машин на парковке дофига, но копчиковое чутье подсказывает — это про мою честь.
И верно — я оборачиваюсь и вижу, как медленно, но верно выворачивает с парковки блеклая Шкода Тевтонцева.
Он меня взял и бросил. Вот так!
Глава 8. В которой не было удачи, да неудача помогла…
— Господи, какой же он ссыкун…
Не могу удержаться, вырывается само по себе. Честно говоря — я был уверен, Тефтеля бомбанет, попрет на меня в лобовую, схлопочет по роже. А он…
— Ни капли не изменился, — и это тоже из меня вырывается. Не то чтобы я хотел плюнуть вслед отступившему противнику, но картинка из памяти выплывает красочная.
Кексик, сбледнувшая до мелового оттенка, оборачивается ко мне с видом Немезиды. Только вместо трепки, которую она, очевидно, еще обдумывает, её саркастично вздернутые брови требуют с меня объяснений.
— Давно это было, — пожимаю плечами, — мы мелкие еще были. Тефтеля с нами тусовался, девок пытался кадрить, с которыми мы разбегались, шатались по Королеву вместе. Один раз было, наткнулись на гоп-компанию. Кто-то из них на меня налетел и давай наезжать — типа, ты чо, широкий? Нас было четверо. Этих было четверо. Я отступать не стал, послал на хрен. Словил по роже. Дал сдачи. Короче, нам накостыляли, мы им накостыляли, почти в ноль вышли.
— Почти? — судя по непонимающему лицу Юльки — она все еще не догнала, где тут про Тефтелю.
— Мы уже потом, как отмахались, поняли, что Тефтеля свалил, как только мне в нос прилетело. Мы еще две недели потом с фингалами ходили, а Сеньке даже нос правили сломанный, а этот таракан ходил красивый, как матушка, небитый. И всем рассказывал, как быстро он тогда щеманулся. Он правда думал, что мы тоже драпнем, а мы не драпнули.
— Это потому что у вас мозгов и тогда не было, — не упускает момента для шпильки Максимовская. Я же только фыркаю.
— Это потому, что у нас уже тогда были яйца, Кексик. Кстати, они с той поры выросли. Хочешь посмотреть, насколько?
Сам говорю, а лапы тем временем не упускают такой удачной возможности — ощупывают шикарный зад Максимовской, невыносимо при этом кайфуя.
Правда, недолго длится мое счастье. Внезапно приходит боль. Острая такая боль, какая всегда бывает, когда некая бешеная коза со всей дури пинает тебя в голень.
— Да чтоб тебя…
А Максимовская — коза и есть — пользуется тем, что ослепленный резкой болью я ослабляю хватку, выворачивается из моих рук и с расстояния в несколько шагов демонстрирует мне средний палец.
— Оставь свои дешевые подкаты для борделей, Бурцев, — звонко возвещает Кексик, а после резко разворачивается ко мне тылом, сверкает роскошной гривой волос на солнце и цокает, цокает каблуками, в сторону подальше от музейной парковки.