енные силы. Ну, что ж, до камышей, пожалуй, удастся дотянуть…
— Смотри-ка, Берти, увечный-то наш улетать надумал…
— Где ему, дядя Янош, он и подняться не сумеет.
— Сумеет, не сумеет, а вишь, пытается…
Тело аиста исхудало наполовину; он вздумал было ступить шаг-другой, и почувствовал, что ноги его не держат. Ничего! Один-единственный раз ему удастся взмыть ввысь, удастся ощутить под крыльями мягкое колыхание воздушных струй, он совершит свой последний полет, а там…
Аист разбежался; достигнув края крыши, он распростер крылья и помертвел, почувствовав, что воздух не держит его, выскальзывает из-под крыльев, он падает, падает неудержимо — на стоящих внизу людей.
Вахур героически отскочила в сторону и с почтительного расстояния храбро принялась облаивать незадачливого аиста.
— Держи его, Берти!
Аист, пошатываясь, поднялся на ноги; защищаться он не мог, да и не хотел, и Берти ухватил его за крылья, как ловят гусей.
Люди молча смотрели на несчастную птицу. Вот уже несколько дней они наблюдают страдания аиста и рады бы ему помочь, да как? Янош Смородина так жалел его, что даже среди ночи выходил взглянуть, тут ли еще аист. Сейчас видна стала гноящаяся рана на крыле, а по кружащим над ней крупным зеленым мухам люди догадались, что она к тому же заражена и личинками.
— Смотрите, дядя Янош, вот, оказывается, какая беда с ним приключилась!
— Подержи его, пока я принесу йод.
Так проворно старый Смородина не бегал, должно быть, лет двадцать.
Немало усилий они потратили, пока, ахая и содрогаясь, вычистили невообразимо запущенную гнойную рану. Им вспомнилось их собственное детство, и в глубине души оба, должно быть, почувствовали одно и то же: сейчас, в этот момент, им представилась возможность воздать природе добром за зло, содеянное много лет назад. Им вспомнились слабые птахи, замученные безжалостной ребячьей рукой, разоренные гнезда, над которыми горестно кричала птица-мать. Чувство любви и милосердия, теплое, как тлеющие угли, согревало и переполняло сердца и заставляло трепетать исцеляющие руки.
— Готово, дядя Янош! Возле самой кости засела, насилу вытащил.
Берти держал на ладони извлеченную из раны большую сплющенную свинцовую дробину.
Теперь рана была чистая.
Аист, сомлев от боли и страха, позволил делать с собой что угодно. В глазах его застыл ужас, он сознавал, что конец его близок, и ждал, ждал этого конца. Но ничего страшного с ним не произошло, и тогда в действие вступил извечный закон: бороться, бороться до последнего! И аист с такой силой долбанул Берти в босую ступню, что тот подскочил, будто кузнечик.
— Ах ты, нечистый дух, вот она, твоя благодарность! — Берти ухватил аиста и за шею. Теперь попробуй подерись.
Янош Смородина не жалея йода обрабатывал рану, а сам размышлял вслух.
— Пока крыло заживет, глядишь, и осени конец, холода настанут. И если он тогда вздумает лететь, ему верная гибель, замерзнет в пути, бедняга… Подержи-ка его еще, Берти.
Смородина возвратился, неся ножницы, и коротко обрезал аисту маховые перья.
— Вот так-то оно будет лучше… Место во дворе для него найдется. У нас он перезимует, если, конечно, оправится, а по весне, как крылья отрастут, лети вольной птицей, куда вздумается… Как думаешь, Берти?
— Ваша правда, дядя Янош!
— Пока поместим его в сарай. Сделаем ему там загородку, тогда и дверь не надо будет захлопывать.
Старый садовник и Берти осторожно, придерживая за оба крыла, отвели аиста в сарай и, придвинув к двери загородку из планок, долго стояли у входа, довольные, как мальчишки, которым удалось поймать синицу.
— Доброе дело мы сделали! — высказал Берти общие чувства. Старый Смородина молча улыбнулся в ответ. Аист же, как только его отпустили, убежал в угол и оттуда настороженно косился на людей.
— Теперь пойдет на поправку! — сказал Смородина. — Рану мы ему обработали по всем правилам… Ну, скажи, разве это не чудо, что мы подкараулили как раз тот момент, когда он собрался улетать?
— И впрямь чудо! — серьезным тоном ответил Берти.
Какое-то время они помолчали, погрузившись каждый
в свои думы.
— А до чего ловко ты его поймал, прямо на удивление! На тебя глядя нипочем не подумаешь, что ты способен на такую прыть… — И Смородина с нескрываемой теплотой посмотрел на своего неразлучного друга.
— Да, кстати, дядя Янош! — спохватился тут Берти. — Видели, какого стрекача Жучка наша задала? Ни дать, ни взять заяц.
— Говоришь, деру дала?
— А вы разве не обратили внимания?
— Не до нее мне в тот момент было… Жучка, ко мне! — свистнул хозяин.
Собака прибежала на зов. Смородина положил руку на голову собаки и показал на аиста.
— Запомни, брат: с сегодняшнего дня он — свой в нашем доме…
Собака уперлась передними лапами в загородку и весело пролаяла аисту:
— Эй, Длинноногий Келе! Давай знакомиться: я — Вахур!..
Тут хозяин легонько потрепал ее по морде:
— Хватит лаять! Сказано тебе: это — свой.
Вахур лизнула широкую, загрубелую от работы ладонь хозяина, довольная обежала весь двор, попутно всполошив уток, и объявила всем обитателям двора, что Келе находится в сарае, а человек разговаривает с ним.
— И Берти тоже? — ревниво уставился на собаку Мишка.
— Да, и Берти тоже, я все слышал собственными ушами. Они вытащили у Келе из крыла детенышей Зу и вычистили оттуда всю гадость.
— Если человек взялся лечить ему крыло, то теперь Келе выздоровеет, — кивнул Мишка.
— Когда человек отойдет от сарая, я, пожалуй, опять туда сбегаю. Не составишь мне компанию?
— Успеется, — покачал головой Мишка. — А то как бы он не зазнался, этот Келе.
Собака убежала к сараю и заняла свое место подле хозяина, давая аисту понять, что после человека она здесь — главная персона.
Аист, однако, даже не удостоил ее взглядом. Он еще не успел окончательно оправиться от причиненной ему боли, но все-таки, похоже, наступило облегчение. Аист настороженно ждал, что еще учинят с ним люди. Даже не глядя в их сторону, он каждым нервом ощущал их присутствие. Конечно, люди причинили ему неимоверные страдания, они отрезали ему путь к своим, путь в дальние страны, и рану его залили словно жидким огнем, и все же в их взглядах и жестах аист не улавливает для себя угрозы. Вахур пыталась было его облаять, но человек не дал его в обиду…
Что же они затевают? Чувик сказал, что если люди до сих пор его не трогали, то теперь, мол, и не тронут…
Тогда зачем они притащили его сюда, почему не позволили ему улететь и скрыться в камышах?
И тут аист вдруг осознал, что ему и не долететь бы до камышей. От пережитых потрясений мысли его окончательно спутались. Сейчас ему казалось, что все недавние события на самом деле произошли очень давно. Да и в камыши ему больше не хотелось. Его терзал нестерпимый голод, но желание умереть прошло. Если человек или Вахур осмелятся к нему прикоснуться… Аист угрожающе выпрямился.
Но у людей, похоже, и в мыслях не было опять хватать его за крылья. И Вахур виляла хвостом в высшей степени дружелюбно.
И аист снова расслабился и закрыл глаза.
— Ну что ж, Берти, — сказал Янош Смородина, — оставим его в покое. Пусть в себя приходит и сил набирается. Пойдем отсюда, Жучка!
Аист остался один. Он не ощущал ни жара, ни озноба, и йод больше не жег рану. Зу — крупные, блестящие мухи-мертвоеды — отыскали было аиста и на новом месте, но, покружив над раненым крылом, улетели ни с чем: детенышей нигде не было видно, а оттуда, где мухи прежде отложили свои личинки, разило отвратительным, едким запахом. Не поверив собственным глазам, мухи возвратились еще раз, прихватив родичей на подмогу, но вынуждены были удалиться, и на этот раз окончательно. От аиста не укрылось, что Зу пребывают в полнейшей растерянности, он только не мог взять в толк, отчего бы это. Он осмотрел больное крыло; белые личинки, прежде кишевшие в ране, куда-то исчезли, и открытие это приятно поразило его. Он неожиданно для себя подумал о человеке. Может быть, и вправду человек хочет вылечить его? Если бы только не голод, который безжалостными когтями терзал его внутренности! Он подтачивает остатки и без того слабых сил…
А в кухне в это время происходил следующий разговор:
— Пока все у нас идет как по маслу, — заметил Янош Смородина. — Только вот чем мы его кормить будем?
— И вправду! — спохватился Берти. — Что аисты едят?
— Куриные потроха… — начал было старый Смородина, сам стесняясь своего легкомыслия, но верный Берти тут же поспешил ему на выручку:
— Агнеш можно будет сказать, что цыпленок захворал, мол, вот и пришлось его прирезать.
И когда Агнеш явилась в очередной раз, принеся аккуратно залатанные штаны Берти, один из петухов бездыханный лежал на столе, закончив свои счеты с жизнью.
— Господи, что это с ним стряслось? — всплеснула руками служанка.
— Ума не приложу! Дернулся разок, бедняга, и свалился замертно. Ну, думаю, пока не околел, надобно его прирезать, — пояснил Берти.
— Матерь божия, уж не мор ли какой на них напал?.. — запричитала Агнеш. — Неужто вы падаль эту есть собираетесь?
— Бедному да вору — всякая одежа впору, — елейным тоном добавил Смородина. — Не пропадать же добру.
— Мне бы нипочем и такусенького кусочка в рот не взять! — брезгливо заметила Агнеш, а выпотрошив петуха, решительно заявила:
— И дух от него несвежий идет…
— Только потроха не выбрасывайте, Агнеш…
Крестьянка в недоумении подняла голову.
— Можно аисту скормить, — как бы ненароком обронил Янош Смородина и с притворным вниманием уставился в окно.
— Кому скормить?
— Да аисту. Берти изловчился и поймал его. Крыло мы ему подлечили, и теперь он у нас в сарае обретается.
— Хороши оба — в доме такая новость, а они мне даже словом не обмолвятся! — Агнеш наспех обтерла руки и торопливо прошлепала к сараю, а за нею, перемигиваясь, как два сообщника, Янош Смородина и Берти.
— Надо же… и впрямь аиста споймали! — Агнеш отказывалась верить своим глазам.