— Выходит, все-таки человек тут замешан, — после долгого молчания просопел Мишка, обдумав хорошенько все услышанное. — Никак не поймешь, что у человека на уме. С другой стороны, и Карак могла бы поостеречься.
— Туда ей и дорога, — сердито распушил перья Келе. — Кто не умеет о себе заботиться, таких и жалеть нечего.
— Верно сказано, — склонил голову филин. — Чирик тоже не остерегалась и угодила мне в когти, зато я сейчас сыт. А Карак ведь славилась своим тонким чутьем, ей бы надо было только принюхаться хорошенько; но она забыла об осторожности, вот за то и поплатилась жизнью.
— Нечего ее жалеть, — грач стукнул клювом по крышке ларя. — Я раз видел: Карак набила брюхо так, что и дышать едва могла, а все-таки ходила по лугу и подбирала птичьи яйца. Жаворонки уж как ее умоляли, да напрасно. Яйца поедать — вообще примета плохая: говорят, кто яйцами кормится, не доживет до следующего гнездования. Выходит, правда.
Во время этого разговора в хлеву появилась Вахур. Она опять переела лишку, ее одолевал сон, но она не удержалась, чтобы не вмешаться в общую беседу.
— Воровка жалкая, — вот кто была эта Карак! — возмущенно вильнула хвостом собака. — Даже отсюда, со двора, как-то раз унесла одного гуся. Посмела обокрасть самого человека — вот и поплатилась теперь за это!
— Что же, козленок тоже принадлежал человеку? — продолжал недоумевать Келе.
— Выходит, что так.
— Значит, всё принадлежит человеку?
— Конечно, всё.
Глаза аиста стали холодными, как свежий ледок. Он вспомнил о своих отрастающих крыльях…
— Вольные звери и птицы — нет! — решительно тряхнул он головой.
— Вольные звери и птицы — нет! — грач негромко, но уверенно стукнул клювом по крышке ларя.
— Вольные звери и птицы — нет! — распушил перья филин.
— Но кормитесь-то вы тем, что вам дает человек! — стукнул ногой Копытко.
— Мы сейчас не на воле, — взглядом ответил коню Келе. — А вот Ух — вольная птица, и человек ничего не может с ним поделать.
— Человек может убить его.
— Если сумеет! — встопорщился филин. — Но где ему со мной справиться! Только захоти я, и мог бы жить здесь
сколько вздумается, и человек никогда бы не обнаружил меня. Человек, конечно, многое умеет, но далеко не все. Я видел, как человек мучился перед концом точно так же, как Карак, и не мог помочь самому себе, и другие люди тоже не могли ему помочь.
— Наболтали вы тут много, — запрядал ушами Мишка.
— А правда в том, что у вольных зверей и птиц свой Закон жизни, и Закон этот касается только их, а у человека — свой, и распространяется его Закон и на нас. Но кто такие вольные звери и почему они вольные? Те, кого человек не может использовать, то есть бесполезные…
— Не понимаю, что ты этим хочешь сказать, — заморгал глазами Ух, — но я очень доволен, что бесполезен.
— И я!
— И я тоже! — подхватили Келе и Торо. Вахур не зная, что возразить, молчала, Копытко задремал, пригревшись в уютном полумраке хлева. Только Му, вопреки обыкновению, вела себя беспокойно. Она то ложилась, то снова вставала, время от времени оборачивалась назад, будто ждала чего-то, и вдруг негромко замычала, сразу положив конец всем пререканиям и спорам обитателей хлева.
— Время мое приспело. Больно, ох, как мне больно! — как бы жалуясь сказала она. — Ну, да уж ничего не поделаешь: детеныш мой готовится к появлению на свет…
Все умолкли. Келе застыл как вкопанный, филин забился в свой угол, Вахур, ни слова не говоря, вышла во двор, а Мишка отодвинулся от коровы как можно дальше.
— Не пойму, к чему вся эта затея, если тебе так больно, — раздраженно махнул он хвостом, недовольный, что теперь не удастся спокойно соснуть.
— Какая затея?
— Ну вот эта… чтобы теленочек был.
— Ой-ой-ой! — жалобно замычала корова. — Да ты что, совсем рехнулся, Мишка? Неужели ты не понимаешь, как хочется иметь своего детеныша!.. Только бы Берти поскорее пришел! Берти всегда мне помогает. Вахур, ты бы позвала Берти, тебя он понимает…
— Вахур уже успела улизнуть отсюда — взглядом ответил корове Мишка. — Знаешь ведь, какая она у нас сердобольная; ей невмоготу смотреть, как ты мучаешься.
Услышав, что речь идет о каких-то мучениях, филин живо заинтересовался и даже встал на самый край балки, чтобы лучше видеть корову.
— Уверяю вас, никакой беды с Му не случится, — щелкнул он клювом. — Я чувствую, как от нее восходят токи силы и здоровья.
Это несколько успокоило корову, но затем она снова поднялась на ноги и замычала так жалобно и громко, что стекла в окошке задребезжали.
Однако Берти ничего этого не слышал, и Янош Смородина тоже, оба они спали крепким сном, как медведи в зимнюю спячку. Агнеш укрыла их потеплее и решила остаться в доме, пока они не проснутся. С одним из торговцев, возвращавшихся с базара, она передала матери, что вернется, лишь завтра, потому как у нее тут дел полно, а поздно, на ночь глядя, не хочет идти одна, так что пусть, мол, старуха побудет с детьми. И Агнеш принялась за мытье посуды.
Тут-то она и услышала, что мычит корова, однако мычание было тихое, приглушенное, и поэтому Агнеш не сразу осознала его смысл. Она смотрела на тонущий в предвечернем сумраке сад и, сама не зная почему, думала о весне. Закатная пора выдалась туманная, прохладная, от тающего снега скорее промозглая, чем холодная; а женщине думалось о весенних побегах, земле теплой, как парное молоко, и набухших почках…
Мелькнула мысль: который может быть час, — но эту мысль ей подсказало непрестанно доносящееся коровье мычание. Пора бы напоить коня… господи, чего это корова так разревелась? Доить ее ненадобно, молоко у нее давно пропало.
Агнеш прошла в дом, навела повсюду образцовый порядок и принялась подметать пол; как вдруг веник выпал у нее из рук.
— Уж не телиться ли она надумала?
Агнещ направилась в хлев, прихватив ведерко воды для коня. Поставила перед Копытком ведро с водой, потом подошла к Му, постояла минутку, озабоченно прислушиваясь к ее жалобным стонам и следя за ее мучительными, судорожными усилиями, затем повернула к выходу, сердито затягивая уголки платка.
— А эти непутевые знай дрыхнут, и горя им мало! Ужо погодите у меня!
Она влетела в дом, громко хлопнув кухонной дверью, и принялась что было мочи трясти Берти за плечи.
— Корова телится! — кричала она.
Берти даже не пошевельнулся.
— Берти, кому говорят, корова телится! — и Агнеш ущипнула его за руку.
Опять никакого результата. Видно, многовато оказалось сегодня вина да палинки.
Агнеш еще раз окинула взглядом спящих мужчин и, убедившись, что толку от них не добиться, достала из выдвижного ящика ножницы и толстую нитку. Смочив хорошенько нитку в растворе йода, она опять побежала в хлев, даже не закрыв за собой двери.
В хлеву было сумрачно. Агнеш огляделась по сторонам, ища, куда бы ей положить ножницы и нитку, и чуть не вскрикнула от неожиданности, увидев, что позади коровы лежит мокрый комок со взъерошенной шерсткой.
— А ты уж, оказывается, пожаловал, телок-милок! — и Агнеш почувствовала облегчение, пожалуй, не меньшее, чем Му, которая то таращилась перед собой кроткими, измученными глазами, то оглядывалась назад, тихонько мыча — упрашивая:
— Дайте же мне его, дайте его сюда!
— Обожди, обожди малость, — сказала Агнеш и перерезала последнюю нить, которая еще связывала новорожденного теленка с телом матери.
Му поднялась, возбужденно переступая с ноги на ногу.
Агнеш перевязала теленку пуповину, сгребла его в охапку и положила подле головы матери.
— Телка, — определила женщина, — да какая тяжеленная. Пошла прочь, Вахур, не то пинка схлопочешь!
Собака проявляла весьма живой интерес к происходящему и, едва только в хлеву смолкли коровьи стоны, пришла выяснить, что, собственно, тут делается. Агнеш смотрела, как Му вылизывает детеныша, и думала: точь-в-точь будто купают новорожденного младенца.
Малышка Бу пока еще бессмысленно моргала, но во взгляде ее уже отражалось то же кроткое спокойствие, что и у матери. Во всяком случае ее окружал удивительный мир! Солома казалась в меру теплой, но жестковатой, насыщенный неведомыми запахами воздух щекотал ноздри, а слух полнился незнакомыми звуками внешнего мира.
Вымя у коровы раздулось с бадью, и из сосков теплыми каплями засочилось молоко. Му опять замычала:
— Покормить! Хочу покормить детеныша!
Но Агнеш было невдомек, чего хочется корове, да и время для первой кормежки новорожденного еще не настало. Убедившись, что в хлеву теперь все в порядке, Агнеш вдруг вспомнила про распахнутую настежь дверь в кухню.
— Господи, они же там замерзнут совсем! — и побежала к дому. Но даже холод не потревожил мужчин, они по-прежнему спали сном праведников.
Теленок, дочиста вылизанный матерью, постепенно начал обсыхать. Теперь стало видно, что шкурка у него разномастная, в белоснежных и красновато-бурых пятнах; разок-другой малыш повел ушами, словно учился отгонять мух. Он смотрел только прямо перед собой кроткими и чуть глуповатыми глазенками.
Му легла рядом и все глядела, не могла наглядеться на своего детеныша. Боль миновала и канула в прошлое, а легкий жар, пока еще не отпускавший тело, — что он в сравнении с радостью…
— Ты здесь, — жарким дыханием обдавала она малыша, — здесь, наконец…
— Какой хорошенький теленок, — вильнула хвостом Вахур, — и большой. Прямо диву даюсь…
— Не подходи, Вахур! — предостерегающе тряхнула цепью корова, потому что собака потянулась было обнюхать теленка. — Не смей подходить, а то забодаю тебя.
— Меня? — Вахур была поражена.
— Да, тебя.
— Му, да ты что, взбесилась? Чем я тебе не угодила?
— Я против тебя ничего не имею, Вахур, но сюда не подходи близко. Вот будут у тебя свои детеныши, тогда поймешь.
— Сказано тебе — значит, и не лезь туда, Вахур, — взглядом одернул собаку Мишка. — Чего ради тебе понадобилось приставать к ней?
— Я только хотела обнюхать малыша…