— В хлев. Пока вы спали, я новую птицу словила.
Берти и Янош Смородина пошатываясь побрели к хлеву.
— Сюда глядите, в этот угол!
— Вот так радость! — просиял Смородина, а Берти уставился на телушку с такой нежностью, будто родню кровную увидел.
— Кто же вам подсоблял? — спросил Берти, подумав при этом, что посторонняя помощь обойдется им в копеечку.
Агнеш торжествующе подбоченилась:
— А вот и никто! Сама, в одиночку управилась! И ведь не бычок, а телка народилась-то!
— Телка, — кивнул Смородина, — да еще какая! — он тепло посмотрел на Агнеш, не придумав большей похвалы в ее адрес.
А корова возбужденно мычала, требуя, чтобы ей дали покормить детеныша.
Берти, обхватив телушку, поставил ее на ноги. Тонкие ножки Бу дрожали как осиновый лист, но Берти поддержал ее и подвел к животворному источнику: материнскому молоку.
Первым ощущением телушки в этом новом мире было чувство голода, а едва запах молока коснулся ее ноздрей, как пустота в желудке стала и вовсе нестерпимой. И когда Берти прижал ее мордочку к вымени и помог найти сосок, Бу решительно припала к живительному источнику и принялась сосать.
Она еще слегка пошатывалась, но молоко словно разливалось по всему телу ее, придавая ей силы. И телка тянула, тянула материнские соки… А Му непрестанно оглядывалась назад, и всепоглощающее чувство материнской любви и самопожертвования захлестывало ее, как по весне солнечное тепло заливает обновленные поля.
— Твое, все твое, — ласково шептала она детенышу, — до последней капли.
Когда Бу утолила голод, опорожнив все четыре живительных источника, Берти опять подложил ее к голове матери. Корова благодарно, но не без некоторого ревнивого чувства взглянула на Берти и принялась заново вылизывать свое детище.
— Ну, и проворная наша Агнеш, и мастерица на все руки! — восторгался Смородина по дороге к дому.
— Другой такой и не сыскать! — поддакивал ему Берти.
И никто не обратил внимания, как Вахур во время кормежки Бу заговорщицки махнула хвостом, переговариваясь с Мишкой:
— Видал, Мишка, что делается? Я собиралась только обнюхать детеныша, и Му готова была боднуть меня, а Берти таскает телку взад-вперед, и Му хоть бы что. Думаешь, мне не обидно?
Мишка не ответил приятельнице, и Вахур припустила вслед за людьми к дому, потому что оттуда несло вкусным запахом горячей еды.
Зайдя в кухню, Берти достал тарелку и ложку, поставил третий прибор — для Агнеш.
— Что же это получается: одни едят, а другие глядят? — возмущенно воскликнул он. — И не вздумайте мне перечить, не то осерчаю… — с этими словами Берти наполнил тарелку до краев и водрузил перед женщиной.
— Да-а… — вздохнул Смородина, с аппетитом прихлебывая вкусное варево из тарелки, на дне которой под ровной золотистой поверхностью супа лежали соблазнительные кусочки колбасы. — Недаром еще в старину говорили, что у человека даже голова под желудок подлаживается. Коли котел заправлен, то и машина идет полным ходом…
В последующие дни погода почти не менялась. Зима по-прежнему не сдавалась, время от времени присыпая снежком округу, но крутого нрава своего не выказывала: больших холодов не приносила. Днем на солнышке снег чуть подтаивал, по ночам его опять прихватывало морозцем, и опять все оставалось, как было. Сугробы осели, но снежный покров лежал плотно, и люди радовались этому: под снегом лучше сохраняются озимые, да и перевоз легче по санному пути — на сани поклажи можно нагрузить вдвое больше, чем на телегу. А пока что и люди, и домашние животные отдыхали, копя силы к весенней страде. Дни стояли короткие, и подолгу тянулись ночи. Едва успели оглянуться, как Рождество подоспело, а там и Новый год промелькнул.
Но постепенно снег потемнел повсюду, а в особенности в селе, и покрылся грязной коркой. К полудню у навесов все звонче стучала капель. Грачи опять усеяли поля, да и у воробьев прорезался голос; словом, теперь уже никто не боялся зимы: и слепому было ясно, что зиме приходит конец.
Стояла, должно быть, середина февраля, когда как-то утром Берти задумчиво перевел взгляд с Мишки на Келе.
— Пожалуй, пора вам перебираться обратно в сарай. Оттуда вам и во двор выходить будет сподручней, сможете и на солнышке понежиться. Ну-ка, слезай со своей деревяшки, Длинноногий!
Берти вытащил из-под аиста жердину и перенес ее в сарай, затем снял с шеи у Мишки веревку, которой ослик был привязан к яслям, и отворил дверь.
— Пожалуйте к выходу!
Мишка примерно понял, чего от них хотят, и подал знак глазами аисту, который стоял неподвижно.
— Ступай, Келе! — Берти указал рукой на дверь. Тут и аист смекнул, в чем дело, и двинулся следом за Мишкой.
Воздух снаружи был еще насыщен влагой, но тепло пробивалось даже сквозь прохладу раннего утра.
— Здесь Келе, здесь наш друг, — оживленно зачирикали воробьи.
— Да, здесь Келе, — закукарекал Курри, молодой петушок. — И мы все его почитаем.
Мишка намеренно замедлил шаги, потому что такая популярность аиста и ему была лестна.
— Кря-кря-кря, — шумели, весело хлопая крыльями, утки, — как же вам его не почитать, когда он вашего папашу в темя долбанул…
И только гуси, сохраняя достоинство, неподвижно стояли на одной лапке. Они даже головы не повернули в сторону Келе: тут он, ну и ладно. Гуси смотрели на небо, ловя взглядом своих вольных собратьев, которые сейчас возвращались из далекого, загадочного родного края.
В сарае как будто ничего не изменилось. Вот разве что гора сена у стены стала меньше, да плуг не сверкал, как прежде, прихваченный зимней ржавчиной; по углам висела разорванная паутина, но воздух тут был чище, чем в хлеву, а через распахнутую настежь дверь пригревало солнышко.
Мишка улегся возле кучи сена на своем прежнем месте, Келе вскочил на жердину, и едва они успели разместиться, как, виляя хвостом, в сарай ворвалась Вахур. От великой радости собака растянула пасть, точно в улыбке.
— Я тоже больше в хлев не пойду. Опять будем жить здесь втроем.
— Старая дружба — она самая верная, — Мишка умиленно повел ушами. — По правде говоря, мне изрядно надоело смотреть, как Му лижется со своим теленком, да и Копытко тоже нам не компания.
— Верно, Мишка, — Вахур улеглась под бок к ослику. — А маленькая Бу совсем обнаглела. Помните, как тряслась над ней дуреха-мамаша? И что бы вы думали: прилегла это я вчера вздремнуть немножко, а Бу подходит ко мне и давай со всех сторон обнюхивать. Я жду, потому что понять не могу, чего ей надо, и тут она меня как лизнет в морду. Язык у нее будто весь в мелких колючках. Представляете?..
— Ты ее укусила?
— Что ты, Келе! Вздумай я ее тронуть, Му весь хлев разнесла бы. Она пялилась во все глаза на свою нескладеху Бу и так и таяла от умиления… Выйдем погреться, когда Большое Светило взойдет повыше?
— Выйдем, — кивнул осел, — Большое Светило изгонит из нас холод и прогреет кости. А пока не поспать ли нам?
Вахур тотчас положила голову на лапы, но Келе спать не хотелось. У Келе была своя тайна, и тайна эта словно пролегла между ним и его друзьями. След от раны на крыле был едва заметен, перья с каждым днем отрастали, но в хлеву он не очень решался их разглядывать. И всякий раз, как Берти входил в хлев, аист замирал от ужаса: как бы человек не вздумал снова обрезать ему перья. В тесном хлеву от человека было и не убежать, а сейчас, когда Келе опять очутился в сарае, страх его чуть поутих. Он посмотрел на своих приятелей, сладко посапывающих во сне, и осторожно расправил крылья.
Глаза аиста устремились вдаль; за открытой дверью проглядывало бескрайнее серое небо. Там, за открытой дверью была свобода. Перья отросли уже больше чем наполовину, и крылья почти приобрели свою прежнюю форму. Келе тихо сложил крылья, нахохлился и закрыл глаза, но уснуть ему так и не удалось. Он чувствовал приближение весны, солнца, тепла и думал об упругих облаках, которые когда-то расстилались под ним и, пожалуй, опять будут простираться под крыльями. Дверь сарая была распахнута настежь; надо надеяться, что она окажется открытой и в тот момент, когда можно будет улететь прочь. Келе выглянул за дверь, и бескрайний простор как бы подступил ближе к его сердцу.
Снег сошел, и на дворе уже почти просохло. В садах из-под кустов робко проглянули тоненькие травинки, луг, правда, оставался еще бурым, не решаясь зазеленеть, но озимые посевы радовали глаз такой буйной зеленью, в какую они одеваются только раз в году.
Вдоль южной опушки леса прошлогодняя палая листва сделалась сухой и ломкой, как бумага, под кустами сотни подснежников клонили к земле свои белые головки, а на старом дубе ворковал перелетный дикий голубь.
— Гули-гули, я видел… весна идет к нам, приближается. Я сам видел, я видел ее… На голове у нее венец из цветов, она несет нам песни и любовь… Я видел ее…
— Так мы и поверили: мало ли кому что привидится! — загомонили синицы с такой самоуверенностью, что зеленый дятел — рослый красавец с красным оперением на голове — вынужден был сердито прикрикнуть на них:
— Цыц, вертихвостки, голубь зря болтать не станет!
Синички принялись испуганно оправдываться: с дятлом шутки плохи, клюв у него большой и твердый.
— Мы вовсе не голубю это говорили, а гусенице, — щебетали синички. — Гусеница пока еще не пробудилась от спячки, так что ее слова и вправду не в счет… Не сердись, мы никого не хотели обидеть.
— Тогда помалкивали бы лучше! — еще раз недовольно пробурчал дятел и выписал над лесом такую плавную дугу, будто летел вдоль кромки невидимой завесы, тянущейся до самого неба.
На светлой полянке стояли олени, нежились на припеке, и кожа у них зудела: начинался период весенней линьки.
Косули отогревались среди зарослей кустарника, зайцы пока еще прятались в норах по склонам холма, белки грызли еловые шишки. Старый фазан вышагивал по просеке, красуясь в своем весеннем уборе, — точь-в-точь заправский щеголь на променаде, а невзрачные, серые фазаньи курочки со сладостным трепетом взирали на бравого рыцаря со шпорами на ногах, и их ничуть не смущало то обстоятельство, что у блистательного красавца пустые и голова и сердце.