— Смотрите, смотрите: наш фазан идет! — восхищенно моргали курочки. — Какой красавец! — и они ревниво оглядывали одна другую.
Но стоило только голубиному воркованию подобно отдаленным звукам органа огласить лес, как звери и птицы забыли зло и вражду: сердца раскрылись, мягкие и доверчивые, будто выстланное пухом гнездо. Голубь, хлопая крыльями, взмыл в воздух и подался дальше к северу, но теплые звуки его песни эхом плыли над лесом. Деревья выпрямились, простирая вверх ветви, травинки острыми стрелками потянулись к солнцу, на кизиловых деревьях лопнули набухшие почки. Пешеходные тропы с такой плавностью поворачивали к югу, словно знали, что вскоре, одаряя песнями, смехом и охапками цветов, по ним пробежит сама Весна.
Залитая солнцем, сияла вся округа, наполнились теплом и светом даже самые укромные и мрачные уголки. Сумрак царил лишь на колокольне, где полновластным хозяином был Ух, повелитель ночной тьмы и любитель мрака. Ну, а если уж речь зашла о любви, то самое время сообщить вам, что наш филин успел стать отцом. Птенцы недавно вылупились, а теперь подрастали, и гордость филина была беспредельна.
— Ты не беспокойся ни о чем. Я сам обо всем позабочусь, — исполненный самодовольства и влюбленности, заверял он свою новую подругу. — Как они, подрастают?
— Ты только взгляни, Ух: у них и перья уже пробиваются!
— Прелестные малыши! Хоть я и отец, но сужу беспристрастно и вижу: наши птенцы — краше всех на свете. Ешь, — и филин положил к ногам своей подруги воробья, — ешь и ни о чем не тревожься. Пока я жив-здоров, я о вас позабочусь…
— О, Ух! — благодарно воскликнула филиниха. Она управилась с воробьем, а затем накормила птенцов. Но в углу, где филин хранил провиант, еще оставались два воробья и мышь: Ух был заботливым отцом и охотился целую ночь, ведь подруга его ни на минуту не покидала детенышей.
Расставание филина с обитателями хлева нельзя было назвать дружеским, хотя после расправы с крысой даже Копытко вынужден был признать, что Ух в какой-то мере заслужил право перезимовать под одной крышей с ними. После этого филин спокойно, как у себя дома, перелетал с балки на балку, а иной раз даже опускался вниз, против чего не возражал никто из обитателей хлева. Однако через какое-то время зловредность, столь характерная для филинов, взяла в нем верх, и Ух только и делал что предрекал разные беды и несчастия. Когда же он принялся рассуждать вслух о том, какое вкусное, должно быть, мясо у малышки Бу, ведь недаром же человек большой охотник до телятины (иначе для чего бы человек стал ее откармливать, как Чава?), и он-де, мол, знает, что на околице села находится тот дом, откуда телят выносят в совсем ином виде — безмолвных, неподвижных и окровавленных, — чаша терпения переполнилась.
Му заревела так отчаянно и громко, что даже вывалился наружу пучек соломы, которым было заткнуто разбитое окошко хлева.
— Вон отсюда! — ревела корова. — Привык падалью питаться, вот и нас всех норовит обратить в падаль.
— Вон отсюда! — заворчала на филина и Вахур. — Не то утром, когда человек придет сюда, я залаю на тебя, человек посмотрит наверх и тебя увидит…
— Зато когда надо было расправиться с Киз, я был для вас хорош, — глаза филина загорелись недобрым огнем.
— Пожалуй, лучше тебе улететь отсюда, Ух, — посоветовал Торо, который, сам будучи вестником печали, не принимал близко к сердцу прорицания филина, однако желал успокоить своих новых приятелей. — Что тебе, другого места не найдется? К тому же и холода уже отпустили.
— Ах, так? Ну, ладно, будь по-вашему, я улечу. Но так и знайте: я все равно стану наведываться к вам, знаю, что вы любите мои песни; усядусь тут, на крыше, и под хорошее настроение спою вам, вот так: у-у-у-ху!.. Жаль, что бедняжка Бу тогда меня не услышит, ее уже успеют спровадить в тот дом на околице… Да, ей тогда уже будет не до песен!.. У-ху-у-у! — еще раз зловеще прокричал филин и одним махом вылетел в окошко.
Обитатели хлева застыли от ужаса; у Мишки даже шерсть встала дыбом, малышка Бу, дрожа всем телом, прижалась к матери, а Вахур вне себя волчком завертелась на месте, дико при этом завывая.
— Замолчи, Вахур, не то я сорвусь с привязи и растопчу тебя копытами!
Келе, как и грач, тоже не мог взять в толк, из-за чего весь сыр-бор разгорелся. Зловещие вопли филина не внушали ему страха.
— Главное, что он убрался отсюда и больше к нам не сунется, — равнодушно зевнул аист. — И угомонитесь вы наконец. Глупый этот Ух, ничего-то он не знает и ничего не умеет, только что зло предвещать да на падаль набрасываться, даже Закон вольных птиц, и тот толком не помнит.
— Ловко же я их напугал, — с удовлетворением думал филин, направляясь к колокольне. — Теперь они небось в темноте трясутся от страха. А ведь все, что я предсказал им, — чистая правда. — Филин осторожно, не задев колокола, влетел на колокольню, но тотчас же и отпрянул в сторону, потому что из темноты на него уставились чьи-то горящие зеленые глаза.
Ух уцепился когтями за оконный карниз, перья у него встопорщились.
— Кто ты? Разве тебе неизвестно, что здесь мое место! — филин воинственно щелкнул клювом.
Из угла застенчиво вышла какая-то птица, и с Уха мигом слетел боевой задор. Более того, ему стало неловко за собственную резкость, когда он увидел, что перед ним сипуха — самочка из породы филинов.
— Меня зовут Ву. Когда я сюда прилетела, на колокольне никого не было, и я подумала, что тут самое подходящее место для грустной и одинокой птицы, которая лишилась друга.
— Места тут хватает на двоих, — вежливо заметил Ух, — но если ты не желаешь жить под одной крышей со мною… — он сделал выжидательную паузу.
Самочка деликатно промолчала, как поступают в таких случаях все особы женского пола. Она изящно переступила
с лапки на лапку, стараясь при этом, чтобы лунный свет, косо падающий в окно колокольни, выхватил нежные крапинки на ее оперении.
— Ну, что ж, устраивайся здесь, пока не подыщешь себе местечко поудобнее. Сдается мне, ты привыкла к лучшей жизни. Кстати, меня зовут Ух.
— Я наслышана о тебе, Ух. Знаю, что ты не назойлив, так что я, пожалуй, останусь тут. А где твоя подруга?
— Она погибла. — Ух понурил свою косматую голову. — У нас с тобою общая беда… Ну да ничего не поделаешь, надо как-то жить дальше. Я в этих краях знаю каждый уголок… не поохотиться ли нам вместе?
— С удовольствием… — И самочка с должной солидностью, однако и не без кокетства выскользнула в окно.
Все эти события происходили еще в январе, когда поля тонули в жидком месиве талого снега, однако ни зимний холод, ни снежный покров не могли остудить вспыхнувшей в филинах жаркой любви: она росла буйно и неудержимо, точно сорняки у забора. Ух забыл и про хлев, и про недавнее столкновение с его обитателями, забыл свои планы отмщения, словом, забыл обо всем на свете: он стал мужем, образцовым семьянином, а вскоре и отцом, причем сразу пятерых птенцов и, как мы теперь знаем, прелестных! Что прелестного можно найти в подслеповато моргающих, неоперившихся, горбоносых филинятах, мог бы сказать только Ух… Но для него свои птенцы — краше всех на свете, а ведь в конечном счете это главное.
Стало быть, как мы уже упоминали, в самом укромном уголке колокольни царит полумрак, но тем ослепительнее солнечное сияние снаружи, где даже воздух словно лучится светом. Легкий туман уже испарился, ручей блестит на солнце, колыхая яркие блики на мягких своих волнах, в склоненных ветвях ивы пробудились живительные соки, и набухшие почки готовы вот-вот раскрыться. Земля в огородах просохла — верхний слой почвы стал теплым и рассыпчатым, но пока еще кажется грязным, как заношенное белье перед стиркой. В гуще живой изгороди чистит перья веселый воробьиный народ Чури.
По садовой дорожке медленно идут Янош Смородина и Берти.
— По времени оно, конечно, копать рановато, — говорит Смородина и растирает в пальцах комочек земли. — А только взгляни: земля совсем просохла. Пожалуй, пора нам приниматься за работу.
— Что ж, начнем… Соскучился я даже, хочется в земле покопаться, — смеется Берти и спешит к сараю за лопатой, мотыгой и граблями.
— Сперва мак посадим? — громко спрашивает он из сарая. Голос его весело оглашает воздух, и так же весело отзываются лопата и мотыга, столкнувшись на его плече:
— Дзинь-дзинь… опять мы заблестим-засверкаем…
Наши приятели нежились на солнышке, когда Берти, выходя из сарая, задорно окликнул их:
— Ну, а вы чего небо зря коптите? Айда работать!
Мишке слово «работа» всегда было не по нутру; ослик отличался предусмотрительностью, и хотя ненавистной тележки вроде бы поблизости не было видно, он счел за благо глубокомысленно уставиться вдаль, словно и не слышал слов Берти.
— Мишка, забодай тебя комар, пошли, говорю! Не бойся, не стану я надевать на тебя упряжь. И ты, Длинноногий, шагай за нами.
«Ну, вот и до упряжи дело дошло, чтоб ей пусто было!» — огорченно подумал Мишка. Неохотно побрел он за Берти, а следом за ним двинулся и аист. Он понял, что человек куда-то зовет его; глядишь, и поесть дадут: всякий раз, как человек обращается к нему, он делает что-нибудь приятное для аиста.
Так они и шли к огороду: впереди Берти, а за ним вышагивали Мишка и Келе.
— Подмогу веду! — засмеялся Берти, и Смородина расхохотался тоже, а Мишка и аист остановились в нерешительности.
Мишка огляделся по сторонам: тележки нигде не видно. Люди чему-то веселятся, но им явно не до него.
«Зачем звали?» — недоумевал ослик. Но Келе был другого мнения на этот счет: аист решил, что человек приготовил здесь для него еду. И впрямь, вон какой-то здоровенный жук ползет по дорожке. Жужелица едва успела выбраться на поверхность земли, она еще не совсем очнулась после долгой спячки и даже не заметила, как над ней мелькнул клюв аиста; в следующее мгновение незадачливая жужелица перекочевала к аисту в желудок.
— Молодец, Келе! — закричал ему Берти. — Клюй смелее! Ежели этих червей да букашек не истреблять, их тут расплодится видимо-невидимо.