— Мы только передохнем немного и полетим дальше, — шевельнулся один из путников. — Твоей охоте мы не помешаем.
Келе кивнул: взгляд его смягчился, и, заметив это, одна из аистих доверчиво обратилась к нему.
— Мы думали, что окажемся первыми… а ты уже тут.
— Я и не улетал отсюда.
— Разве это возможно? — Аисты удивленно и подозрительно уставились на Келе.
— Как видите, возможно.
На какое-то время воцарилось молчание. Аисты-чужаки неуверенно оглядывались по сторонам.
— Ты нарушил Закон вольных птиц и не погиб?
— Нет. Человек дал мне тепло, дал пищу и дал свой Закон жизни. У меня болело крыло, и человек вылечил его.
— Поразительно!
— Вот именно. Но теперь прилетели мои сородичи, и вместе с ними возвратилось все, чего я был лишен. Человек видел, как я улетал, и знает теперь, что его Закону я больше не подвластен.
— У тебя есть гнездо?
— Нет, но этой весной его и не будет. Я пока еще не могу летать так, как прежде.
— Это мы видели, — оживились оба молодых мужа; они явно испытывали облегчение. Гнезда этот аист не вьет, думали они, летать толком не может, стало быть, нечего опасаться за своих подруг. Более того, Закон вольных птиц и зверей диктует: на слабого нажми силой.
— Тогда мы осмотримся тут и, если нам понравится, поселимся здесь. — Один из аистов устрашающе взмахнул крыльями. — А тебя пусть и дальше кормит человек. — И дерзкий пришелец пренебрежительно отвернулся, будто Келе тут и не было.
Келе сделал шаг вперед, и молодой аист испуганно попятился.
— Неужели тебе не ясно: у меня ничего общего с человеком, — сверкнули глаза Келе, — и я останусь с ним до тех пор, пока мне это необходимо! Если же ты вздумаешь помешать мне охотиться, я размозжу тебе голову и возьму себе в жены твою подругу. Мои крылья достаточно окрепли для того, чтобы справиться с тобой. И впредь запомни: меня зовут Келе. А теперь убирайся прочь вместе со своей подругой.
Аист и аистиха одновременно взмыли в воздух.
— Разве вы не летите с нами? — качнули они крыльями, приглашая и другую пару, но аисты не шелохнулись.
— Оставайтесь, — милостиво окинул их взглядом Келе, — и для вас тут места хватит.
И он, повернувшись спиной к молодым аистам, зашагал к калитке, где с веселым гомоном толпились утки.
— Кря-кря-кря, вот и прибыли сородичи Келе. Жизнь пр-рекр-расна, кря-кря-кря! Келе — наш вожак! — И утки прямо в луже сделали веселый кувырок через голову. А оба аиста с боязливым почтением взирали на Келе.
Келе весь день не обращал на своих собратьев внимания, во всяком случае делал вид, будто их не замечает. Он видел, как аисты пролетели над селом из конца в конец, но, судя по всему, не подыскали подходящего места, чтобы свить гнездо, потому что вскоре возвратились обратно и долго стояли на лугу. Затем они опять взмыли в воздух и зорко, со всех сторон оглядели прибрежные ивы. Время от времени они даже усаживались на одно из деревьев вроде бы отдохнуть, но глаза их внимательно обследовали ствол, толстые сучья и ответвления, прикидывая, подойдет ли это дерево для гнездовья. В таком важном деле никак нельзя торопиться, и аисты не спешили. В камышах, где уже стояла вода, аистам приглянулась старая ольха; люди обрубили у нее нижние ветки, ствол у ольхи был голый, и только на самой верхушке его чуть зеленела крона. Правда, ольха начала сохнуть, хотя снизу это было незаметно. Однако аисты, как известно, не вьют гнезд на деревьях с густыми кронами, а потому и облюбовали эту чахлую ольху. Здесь они и обосновались на ночь, когда наступили сумерки, и Келе повел обратно во двор шумную утиную братию.
От Берти за целый день слова нельзя было добиться. Хмурый, туча тучей, высаживал он на грядки рассаду, а Яношу Смородине мрачно заявил, что аист — такая же неблагодарная тварь, как и все прочие, и больше, мол, им его вовек не увидеть.
— А разве не для того мы с тобой его вылечили?
— Ясное дело, для того. А все же обидно.
— Да будет тебе!.. Я так считаю: помидоров мы посадим вполовину меньше против прошлогоднего, а то нынче все вокруг начали их разводить, много продать не удастся. Зато редиса, цветной капусты и спаржи надобно побольше. Парники ты не забыл открыть?
Как видим, Янош Смородина ни словом не осудил неверного аиста, Берти же и думать ни о чем другом не мог. У него было такое чувство, будто он чего-то лишился. Но зато к вечеру, завидев шагающего позади стаи уток Келе, Берти так и просиял.
— Ишь, вернулся. Выходит, я на тебя напраслину возвел, — пробормотал он. — А ведь мог бы и насовсем улететь.
При раздаче корма Копытко вволю наелся овса. Бу вдосталь напилась материнского молока, а Торо получил две пригоршни кукурузы вместо обычной одной.
Келе успел взобраться на самый верх поленницы, когда Берти вышел из хлева.
— Эх, ты, Длинноногий, — тихо сказал Берти. — Видать, тебя все-таки тянет к дому.
Келе стоял неподвижно, смотрел на человека и ощущал его голос даже тогда, когда человек ушел. Аист был сыт. Ему казалось, что он обязан этим человеку, хотя на самом деле наелся он на лугу: охота сегодня была удачной. Но для аиста упоминание его имени, голос человека, медленные, размеренные движения Берти и исчезновение чувства голода были неразрывно связаны друг с другом.
Этот человек не желает ему зла, чувствовал аист, и это чувство все более крепло в нем, заглушая страх за свои крылья. Аист начал погружаться в дрему, и лишь изредка просыпался, когда собака принималась лаять или пробегала к стогу, где она успела проделать довольно глубокий подкоп и расширила углубление в соломе настолько, что целиком умещалась в нем.
Пробегая в очередной раз мимо Келе, собака остановилась и задрала морду вверх.
— Чего тебе, Вахур? — шевельнулся аист.
— Мне хотелось сказать тебе, — завиляла хвостом собака, — что у меня будут детеныши. Еще ни разу у меня не было щенят, а теперь будут.
— И мои сородичи вернулись, Вахур. Скоро у ручья и в камышах заквакают Унка. Сейчас самая пора выводить птенцов, Вахур.
— Правда, иной раз мне бывает не по себе, и резвости прежней не стало, а все же иметь своих малышей — это хорошо, Келе.
— Верно, Вахур. Кто не радуется потомству, тому и жить не для чего. Жизнь — это звенья одной цепочки: мои крылья соприкасаются с крыльями моих детенышей, а через них и с теми, кто придет после нас. Так и соединяются в неразрывную цепь наши дальние перелеты и гнездования, Малое Светило и Большое Светило, все долгие пути, которыми пролетали наши отцы и которыми пройдут наши дети. Поэтому мы и не страшимся смерти — ее просто нет, ведь новые поколения продолжают жить и летать, и мы живем в них.
Собака не очень поняла аиста, но чувствовала, что тот прав. Она в задумчивости посидела у поленницы, затем поднялась и поспешно направилась к стогу. А Келе, откинув голову назад, заклекотал, приветствуя надвигающуюся ночь, и опять закрыл глаза. Он все слышал, как крылья пернатых путешественников шелестели в небе над его головой, но его сородичи уже прилетели, а остальные птицы аиста не интересовали.
Рассветная заря принесла с собою ветер. Порывы его не были сильными, но к утру он подсушил оставшуюся после дождя слякоть, и дороги сделались затверделые, ровные.
Келе теперь было безразлично, увидят, что он летает, или нет. Он взмыл, подхваченный порывом ветра, но не вылетел на луг, а принялся кружить над домом. Тугие струи ветра служили ему опорой, и аист словно по ступенькам поднимался вверх. Он испытывал необычайную легкость во всем теле, а край горизонта отодвинулся в необозримую даль. Келе увидел двух других аистов и признал, что те удачно выбрали место для гнезда.
Утки, столпившиеся внизу, у калитки, подняли невообразимый гвалт:
— Келе — наш вожак, без него мы не пойдем на луг! Спускайся к нам, Келе!
Аист стал выписывать круги, постепенно снижаясь, и наконец грациозно и плавно приземлился во дворе. Он занял свое место в арьергарде утиного полчища и прошествовал вслед за крякушами на луг.
— Всякого я в жизни насмотрелся, а таких чудес не видывал! — ахнул от удивления Берти, присутствовавший при этой сцене. — Никто его не держит, мог бы улететь, ан нет, с нами остался. Каков наш аист, а, дядя Янош?
Янош Смородина, красный от натуги, гнулся над грядками, высаживая рассаду. Привлеченный окликом Берти, он распрямился.
— Аист ведь один остался, без подруги; куда ж ему деваться?
— Мог бы найти себе другую.
— А-а, леший его знает! — опять склонился над грядкой Янош Смородина. — Может, лень ему или неохота. Вот ты, к примеру, чего себе жену не подыщешь?
— Я?.. Скажете тоже!
— Ну, видишь! Небось и аисту наша холостяцкая компания подходящей кажется… Зачерпни-ка мне воды из бочки. Похоже, сегодня жаркий денек выдастся.
Берти подхватил лейку, но с места не тронулся: слова Яноша Смородины задели его за живое.
— Страшно подумать: попадется какая-нибудь сварливая бабенка, что нам тогда с ней делать!
— Что нам с ней делать, не знаю, — пробурчал Смородина, — а вот уж она что стала бы вытворять с нами, это заранее известно. Ну, что ж ты стоишь, Берти? Неси воду!
— Несу, несу!.. У меня прямо мороз по коже подирает.
Распаленному воображению Берти представилась крикливая, вздорная баба, которая всячески помыкает ими, и ясный, пронизанный солнцем день как бы померк у него перед глазами. Отгоняя дурное видение, он покачал головой и забыл про аиста. Справедливости ради надо сказать, что и Келе на лугу тоже было не до него. Аист не обращал внимания на уток, а на гусей смотрел как на пустое место; гуси сочли это за проявление высокомерия и прониклись к аисту невольным уважением. А у Келе было такое ощущение, словно он тоже только что прилетел сюда вместе со своими собратьями: он был на воле, он был в своей стихии.
Луг ожил миллионами жизней, пробужденных солнечным светом и теплом; стебли трав заметно вытянулись вверх, по ветвям ивы с щебетом порхали различные пичужки, а в зарослях камыша насвистывала дроздовидная камышовка: