— Чек-чек-чек-чек-тек-тек-ти-ри-ри-тир!..
Камышовка славилась умением строить гнездо, она очень гордилась своим мастерством, а потому при работе не стеснялась петь во все горло. Старого гнезда своего она не нашла: люди зимой срезали камыш, но это не смутило искусную мастерицу.
— Чек-чек-чек, построим новое гнездо, что нам стоит? — и тут же присмотрела несколько близко растущих друг к другу стеблей камыша. Эти стебли она свяжет так, чтобы между ними оставалось расстояние в ладонь; и вокруг них совьет гнездо. Пять камышинок послужат ему опорой. Гнезду на них не страшны будут ни ветры, ни ураганы — упругие зеленые стебли не ломаются даже в бурю и под неистовыми порывами ветра будут только раскачивать его.
Да, Келе впервые за долгие месяцы чувствовал себя дома — на воле и среди своих собратьев. До сих пор он был тут чужаком-одиночкой, но теперь, когда прилетели и другие аисты, он больше не одинок в этом вольном мире.
Теплый весенний ветерок шаловливо пробежал вдоль берега ручья, подхватил и понес с собою звонкие голоса обитателей луга, переливчатые трели чибисов и наконец угомонился в камышах, которые сразу вдруг замерли, потому что над камышовыми зарослями невесомо парил луговой ястреб. На первый взгляд могло показаться, будто парит он без всякой цели — просто захотелось ему на солнышке погреться; однако на лету ястреб настороженно поводил головой из стороны в сторону, и ни малейшее движение в камышах не укрывалось от его зорких глаз. Ястреб, правда, вместе со своей подругой сейчас совершал свадебное путешествие, но любовь переполняла лишь птичьи сердца, в желудке же — увы! — было пусто, и ястребы усердно охотились, дабы голод не иссушил и их сердец.
Однако попытка ястребов разжиться чем-либо в камышах оказалась напрасной. Гнезда пусты, птенцы пока еще не вывелись, а птицы — будущие матери — никак не желали становиться добычей хищников. Ловить птиц на лету луговой ястреб не умеет, но зато он неимоверно ловко опустошает гнезда: неоперившихся птенцов поедает, птичьи яйца выпивает, — ничего удивительного, что обитатели камышей его терпеть не могут и замирают, едва лишь тень ястреба промелькнет над водою.
Вот и сейчас они затихли и притаились.
Келе достаточно бросить взгляд в ту сторону, чтобы понять смысл происходящего. Аист замечает и второго ястреба и догадывается, почему пернатые хищники покинули камыши и держат путь к дальнему холму с поросшими мелкой травой склонами. В камышах пока что поживиться нечем, а вот на склоне холма можно ухватить мышь, рискнувшую прибежать сюда за сухими травинками, чтобы выстлать ими норку. Стали появляться на открытых местах и суслики; они, как известно, народ любопытный: встанет такой суслик на задние лапки и глазеет по сторонам — тут только успевай его хватать.
Молодые аисты окончательно обосновались на старой ольхе и вьют там гнездо. Пролетая над Келе, они взглядом говорят ему:
— Видишь, мы носим материал для гнезда…
Келе кивает головой и опять продолжает охотиться на жуков и букашек, но сердце его сжимается от тоски. Келе не борется с ней, да и как ее побороть? Но неумолимый закон жизни сейчас велит ему думать не о закладке гнезда, а о том, чтобы крепнуть, набираться сил, пока полностью не отрастут маховые перья.
После полудня ветерок опять выпорхнул из камышовых зарослей, и Келе не замедлил воспользоваться даровым извозчиком. Он плавно кружит над равниной луга, но не поднимается слишком высоко, потому что крылья работают пока вполсилы. А кроме того, ненароком можно наткнуться на сокола, да и орлы еще не кончили свой перелет…
Аист снова опускается на землю; до сумерек он успеет досыта наесться. Сейчас набить себе желудок никакого труда не стоит, весь луг кишмя кишит разными червяками, букашками, улитками. А под вечер, пристроившись к утиной стае, Келе опять бредет вслед за утками ко двору.
У стога лежит Мишка, подле него — Вахур. Собака поводит ухом, и Мишка поднимает голову. Келе в свою очередь останавливается, хотя ему больше не о чем говорить с бывшими своими приятелями.
— Я видел, как ты летаешь, — говорят глаза Мишки. — Зачем только ты вернулся? Мы тебе нужны были, пока в холода согревали тебя, а теперь…
— Тогда для меня был один Закон жизни, теперь — другой.
— Ловко ты их меняешь, эти законы.
Келе задумался.
— Я не могу иначе, Мишка. Пришло время, и прилетели мои сородичи, я должен быть вместе с ними. Что тут плохого?
— Ну, а благодарность? — повел ушами ослик.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Ну, это… как его… — ослик растерянно почесал ногой за ухом. — Как бы тебе объяснить потолковее… Ну, скажем, мы сделали для тебя что-то приятное, а за это ты должен сделать для нас что-нибудь.
— Что я должен сделать?
— Будь с нами! Это твой долг перед нами.
— Опять я тебя не понимаю, — аист неуверенно переминался с ноги на ногу. — Может, ты велишь мне вместо того, чтобы выходить на луг, торчать тут и по-прежнему спать в сарае?
— Может, и так.
— Я не могу этого сделать, — покачал головой аист, — да и не сделаю. С тех пор как мое крыло окрепло, я опять живу по Закону вольных птиц и зверей.
— Когда ты был в беде, так тебе и Закон человека годился.
— Тогда годился, а теперь не годится; я вынужден был подчиняться — этого требовал наш Закон; подчиниться Закону человека ради того, чтобы выжить.
— Значит, по-твоему, только то хорошо, что хорошо для тебя лично?
Аист удивленно посмотрел на ослика.
— Конечно, Мишка! Как же может быть хорошим то, что плохо для меня?
Мишка раздраженно поднялся на ноги.
— Ну что ж, я, можно сказать, остался совсем один. Зайдешь в хлев, так там Му вечно лижется со своей телушкой, а Копытко без зазрения совести хвастается перед Торо, какой знаменитый был у него папаша, и уж как он бегал, быстро да красиво, ну, прямо лучше всех. А когда я спросил, зачем, мол, он бегал, так Копытко и не знал, что ответить. Спрашиваю тогда, ну и что, мол, он получил за то, что бегал, а Копытко в ответ несет вздор: отцу, правда, ничего не досталось, зато хозяину его дали красивую, блестящую бадейку или ведро какое-то, что ли, я не понял. Спрашиваю, что же, и хозяин, выходит, бегал? Нет, хозяин, оказывается не бегал… Судите сами, до чего изоврался этот Копытко! Торо простак простаком, ему что ни наплети, он всему поверит… А выйдешь из хлева, так во дворе тоже тебе никакой радости. Прежде, бывало, мы играли и резвились, ходили с Вахур туда-сюда, а теперь ее с места не стронешь. Знай лежит себе, покряхтывает, а то уставится в одну точку, и всех разговоров у нее, что о детенышах, которых еще нет и в помине… Вот и выходит, что я совсем один остался.
Келе стоял не двигаясь, Вахур лежала тихо, не вмешивалась в разговор.
— Скажи, Мишка, — шевельнулся вдруг Келе, — хорошо, по-твоему, если бы мы опять были вместе?
— Конечно, хорошо!
— И если бы я опять жил вместе с вами в сарае?
— Очень хорошо!
— И мы опять играли бы, как прежде? И Берти приносил бы тебе мягкой кукурузы, репы или хлеба с солью… это, по-твоему, было бы хорошо?
— И ты еще спрашиваешь!
Келе задумался.
— Тогда я не понимаю тебя, Мишка: выходит, и ты тоже желаешь лишь того, что хорошо для тебя самого!..
— Это совсем другое дело! Тебе этого не понять.
— Где уж мне! Да я и не хочу понимать. Если кто-то из вольных зверей или птиц поступает не так, как говорит, или говорит не то, что думает, он погибает: а если он преступает наш Закон, мы сами уничтожаем его.
Мишка смущенно покосился на Келе:
— Это закон человека, Келе, а значит, так и должно быть… понапрасну я стал бы объяснять тебе… Ну, а потом… существуют же исключения… да и обстоятельства могут измениться…
— Нет, Мишка, это не закон, — покачал головой аист, — я и слышать о нем не желаю. Но если я почувствую, что мне необходимо вернуться к вам, то я вернусь. И это будет хорошо как для тебя, так и для меня. А теперь мне пора уходить.
Мишка долго смотрел вслед аисту.
— Если бы я мог взобраться на поленницу, лягнул бы я этого Келе так, что он бы у меня слетел вниз кувырком. И пускай бы тогда разглагольствовал про Закон, верно, Вахур?
— Не знаю, — собака задумчиво вильнула хвостом, — не знаю, что тебе на это сказать. И вообще… у меня скоро будут детеныши…
Мишка сердито затряс головой, точно отгоняя слепня, затем поднатужился и всю свою досаду излил в истошном вопле, взбаламутив весеннюю, предвечернюю тишину.
— Когда собака ощенится, я бы, пожалуй, оставила одного щенка, — как-то сказала Агнеш.
— Двоих, — поправил ее Берти.
— На кой леший мне две собаки? Одной за глаза хватит.
— Я к тому, что на одного щенка уже охотник сыскался, — пояснил Берти. — Стало быть, двоих уже пристроили.
— И не двоих, а троих, — спохватилась Агнеш. — Помнится, Пали тоже просил не обделить его.
Вахур, растянувшись на брюхе, лежала в сенях; заслышав свою кличку, она подняла голову и лениво вильнула хвостом. И конечно, собаке уж никак было не додуматься, что люди в этот момент заняты тем, что распределяют ее щенков. Скажи ей об этом кто-нибудь — Мишка, к примеру, — она все равно бы не поверила: как можно решать судьбу щенят, которые еще даже не появились на свет!..
— Собака наша уж и место себе приготовила в стогу, — заметил Берти. Хорошо, что Вахур не поняла его слов, ведь она была уверена, что ей удалось сохранить свое убежище в тайне. Углубление она рыла по ночам, а днем подходила к стогу, лишь когда людей не было поблизости. Но следы выдали собаку. Впрочем, Берти отнесся к своему открытию равнодушно, да и другим, похоже, это было безразлично, а ведь Вахур всем — и Копытку, и Му, и даже Торо — уши прожужжала, что у нее скоро будут детеныши.
Вахур сидела у хлева и смотрела вверх; туда же смотрели и все, кто находился сейчас во дворе: утки, гуси, куры; Берти, Смородина и Агнеш глазели не менее самозабвенно, чем обитатели птичьего двора. Рты у людей от удивления были полураскрыты, Агнеш склонила голову набок и в этот момент определенно напоминала гусыню. А в воздухе совершал свой утренний полет аист Келе.