— Рано или поздно улетит он от нас, — сказала Агнеш. — И то чудо, что до сих пор тут загостился.
— Нет, наш аист не улетит, он здесь прижился, как у себя дома. А стоит мне его кликнуть, — Берти пришла вдруг дерзкая мысль, — так он и спустится.
— Ну, Берти, ты ври да не завирайся!..
Отступать было поздно. Берти вышел на середину двора и позвал:
— Келе! Келе-е!
Короткое эхо, оттолкнувшись от стен, прокатилось в саду. Утренний ветерок начал стихать, и аист и без того собирался спуститься на землю. Заслышав свое имя, он посмотрел вниз; увидел, что утки дожидаются у калитки, да и человек его зовет…
Аист пошел на снижение; выписываемые им круги все сужались, затем, внезапно развернувшись, он коснулся ногами земли возле стаи уток.
— Да, Берти, ловко ты отличился! — Смородина похлопал Берти по плечу.
— Колдовство, да и только! — прошептала Агнеш.
— Это пустяки! — отмахнулся Берти, опьяненный успехом. — Был у меня раньше дрозд, так тот высвистывал, что твой военный оркестр… А Келе я сейчас велю уток вести к ручью.
Берти, от гордости не чуя ног под собою, зашагал по двору, а следом за ним увязалась и Вахур.
— Ступай, Келе, — Берти отворил калитку, — да за утками присматривай. Пойди и ты, псина, проветрись.
Келе стремился теперь держаться от человека как можно дальше, поэтому он первым вышел за калитку, а следом за ним выкатились бестолково суетящиеся крякуши. За утками степенно последовали гуси, а в конце шествия неохотно плелась Вахур.
— Опасный человек наш Берти, надобно его остерегаться, — вырвалось у Агнеш.
— Берти и мухи зря не обидит, чего ж его остерегаться!
— Еще чего доброго и меня приворожит, — гнула свое Агнеш.
— Ну, для этого он уже недостаточно молод, — улыбнулся Янош Смородина, а сам с затаенной гордостью посматривал на Берти, несколько ошалевшего от похвал.
— Никакого колдовства, все было на ваших глазах… — смущенно закашлялся Берти и ушел на кухню; его самого больше всех поразил столь небывалый успех.
Собака удивленно озиралась вокруг: она давно не была на этом лугу, а перемены тут произошли большие. Кругом, куда ни глянь, все зелено, даже блекло-желтый прошлогодний камыш наполовину оделся в зелень. Вахур несколько раз подряд громко чихнула: плавающая в воздухе цветочная пыльца попала ей в нос. Собаки терпеть не могут цветочной пыльцы и аромата цветочного не выносят. Для них это вовсе и не аромат, а запах, скорее даже неприятный. Аромат бывает у мяса, даже если мясо чуть подпорченное… Впрочем, погодите, не все так уж плохо на этом лугу. Есть, к примеру, одна трава, которая помогает при рези в желудке. Для Вахур аптека здесь на лугу, а последнее время у нее неладно с пищеварением. Собака медленно бредет по лугу, и ее тонкое чутье безошибочно подсказывает ей, мимо чего она проходит сейчас, что осталось за спиной и что поджидает впереди. У собак отличное зрение и превосходный слух. Но свет — его в рот не положишь, и звук — не более чем пустой звук, а запах — это уже ощутимая реальность, как кусок мяса, который держишь в зубах.
Вот Вахур останавливается на месте, шарит носом в траве, будто выбирая, какую взять, затем, склонив голову набок, — целебная травка очень тонкая, — пытается ее перекусить. Острыми клыками тут не управишься, вот и приходится пускать в ход коренные зубы, приспосабливаясь к непривычной пище.
— Что это ты делаешь, Вахур? — поворачивает к ней голову Келе, который, охотясь на букашек, забрел сюда.
— Мне это необходимо, — продолжает грызть травинку Вахур. — От этого пройдет боль, а то она как зубами вцепилась изнутри. Да и малышам, наверное, пойдет на пользу, ты ведь знаешь, Келе…
— Знаю, знаю, ты уже говорила.
— Смотри-ка, — собака вскидывает голову вверх. — Чи!
Над лугом пролетела ласточка.
— У них уже давно начался перелет, просто они не садятся тут, — поправил перья Келе. — А эти, как видно, здешние. Что-то на этот раз они припозднились.
Ласточки теперь уже прибывали со стороны камышей целыми стаями. Держась низко над лугом, они проносились с молниеносной быстротой. Три дня они отдыхали в камышах, ловили комаров, козявок — все, что попадется, побывали в селе. Осмотрели свои старые гнезда, обсудили, что и где надо подремонтировать, поздоровались с обитателями дома и снова улетели к ручью, потому что только там можно было собрать грязи и глины, необходимых для постройки гнезда.
Ласточки заметили аиста и лежавшую подле него собаку.
— Келе, Келе! — заверещали ласточки. — Будь осторожен, Келе, опасайся Вахур! Чи-чи-и-и!
Келе подвинулся ближе к собаке, давая понять, что причин для опасения нет.
Теперь уже добрый десяток ласточек взволнованно взмахивал крыльями над собакой под собственные пронзительные крики.
— Неужто ты не боишься, Келе? У Вахур такие большие, острые зубы, Вахур загрызет тебя… чи-и-и-и… Вспомни, что говорит наш Закон, Келе… чи-ии.
Собака с грустью смотрела на аиста.
— Ну, скажи сам, Келе: разве я когда-нибудь трогала их?
Келе тоже надоело слушать визгливые причитания ласточек.
— Вахур не трогает меня и вас не тронет. А вы не суйтесь не в свои дела! — аист резко взмахнул крыльями.
Испуганные ласточки бросились врассыпную и, очутившись на берегу ручья, в полном недоумении уставились друг на друга. Маленькие черные глазки их тревожно поблескивали, и в эту минуту ласточки забыли даже про материал для гнезда.
Утки при виде ласточек зашлись от радости.
— Племя Чи прилетело! Жизнь прекрасна, кря-кря-кря! Вы не видали Келе? Келе — теперь наш вожак, кря-кря-кря!
Ласточки были еще более обескуражены. Похоже, все они рехнулись: Келе живет один, без подруги, Таш произвели его в вожаки, Вахур не трогает Келе, — нет, тут что-то неладно… Нарушен извечный порядок, а это к добру не приведет… Но тут ласточки вовремя вспомнили про свои гнезда, и на этом с тягостными размышлениями было покончено.
Келе промышлял не отходя далеко от Вахур, но скоро почувствовал, что наелся до отвала. Изрядную порцию букашек он закусил лягушкой, едва успевшей вылезти из своего зимнего убежища. Затем аист опять присоединился к греющейся на солнышке собаке. Лягушка не успела еще опуститься до желудка, и Келе пришлось повернуть голову набок, точно у него вдруг вырос зоб.
Так и застал своих приятелей Мишка, который, соскучившись в одиночестве, вышел поискать их.
— Что у тебя с шеей, Келе? — ослик сочувственно повел ушами, хотя, прежде чем отправиться на луг, решил, что разговаривать с аистом будет только в случае необходимости, да и то самым строгим тоном. — Что с тобой опять приключилось?
— Унка, — аист сделал энергичное глотательное движение; загадочная опухоль поползла вниз, а там и совсем исчезла, давая понять, что лягушка попала в нужное место, то бишь к аисту в желудок.
— Я тоже решил выйти на луг: уж кому как не мне тут самое раздолье. Вкуснее молодой травы лакомства не сыщешь. — Мишка отщипнул пучок травы. — Да и вы тут рядом.
— Так ты зачем пришел, Мишка, — травы пощипать или с нами повидаться? — глаза Вахур смотрели вопросительно.
Взгляд у Мишки сделался неприязненным, но понимая, что собака не хотела его обидеть, ослик сдержался.
— И за тем, и за другим. А в чем дело? Может, вы мне не рады?
— Что ты, напротив! Вот мы и опять вместе, можно бы даже и поиграть, но только прыгать я не могу, ведь ты знаешь, что…
— Знаю, Вахур, знаю, столько раз говорено об этом!.. Но это твое дело.
— Да, — собака примирительно кивнула, — конечно, это мое дело. Поэтому-то я о нем и говорю.
Аист поднял голову:
— Смотрите-ка, и Ката вывела своих малышей.
Вдоль ограды, где трава была не так высока, Ката — старая наседка — вела цыплят.
— Куд-куд-куд-куда же вы?.. Идите все ко мне, — и наседка разворошила муравьиную кучу, сбив с ног при этом двух цыплят, — дело вполне простительное, если учесть, что у курицы сзади нет глаз.
— Куд-куд-кудах… ешьте только белые крупинки.
Цыплята усердно склевывали муравьиные яички, а муравьи с таким же усердием пытались спасти из своего порушенного хозяйства все, что только можно.
Ката снова и снова ворошила муравейник. Цыплята, желтые пушистые комочки, весело перекатывались по залитой солнцем траве, а старая наседка время от времени с тревогой посматривала на небо.
— Кудах-тах-тах… ешьте побыстрее да пойдем дальше.
Ката взяла на себя большую ответственность: ей пока еще не разрешалось выводить малышей на луг, но калитка осталась открытой, а зеленый луг манил обилием съедобных насекомых, и Ката — надо признать — в вопросах воспитания цыплят разбиралась лучше, чем Агнеш.
Расправившись с муравейником, Ката повела своих детенышей дальше — держась все время на почтительном расстоянии от кустов у ограды — и не переставала поучать малышей, как и положено опытной, многодетной матери.
— Куда-куда!.. Главное для вас — есть, пить и спать! Куд-куда? Идите сюда!
Вот курица долбанула клювом большого черного жука-дровосека, чтобы и детеныши могли им полакомиться.
— Будете хорошо есть, вырастете большими! — и выводок медленно двигался вдоль садовой ограды.
Но не только Ката подкармливала своих малышей. Вылупились из яиц птенцы и в гнездах вольных птиц: на земле, на деревьях, на воде, в лесу, в поле, в дуплах деревьев, на чердаках — всюду пробудились молодые жизни, согретые теплым дыханием весны. И эти птенцы, голые или покрытые пухом, но одинаково беспомощные, только и знали, что просили есть. Курице было легче, потому что цыплята, едва раскрыв глаза, встают на ноги; они бегают, сами ищут корм, ловят муравьев, а вольные птицы должны непрестанно кормить своих беспомощных детенышей! В особенности несладко приходится хищным птицам; там мать иногда по целым неделям не покидает гнезда, и самец вынужден заботиться о пропитании не только детей, но и своей подруги. В таких случаях птица-мать или подхватывает в воздухе сброшенную ей добычу, или на лету принимает ее у самца, или же дожидается, пока тот доставит пищу в гнездо и передаст, так сказать, из клюва в клюв.