— Оглох ты, что ли? — проворчала собака, а когда Мишка опять мечтательно возвел глаза к небу, не выдернула: — Чтоб тебе взбеситься! — и умчалась прочь.
— Я вас приучу к порядку! — улыбнулся про себя Мишка. Он был возмущен поведением собаки: Вахур стала чересчур самостоятельной и не позволяла больше командовать собою. Мишка чувствовал себя задетым, а надо сказать, что ослик был существом злопамятным.
Но не только Мишка был мстителен по натуре, — не менее злопамятной оказалась и Агнеш, которая никак не могла забыть свое вчерашнее поражение. Сегодня она пришла к Смородине позже обычного, а когда, покончив с мытьем посуды, заглянула в сарай, то застала там Мишку одного.
«Вот ты где попался мне, длинноухий!» — злорадно подумала она и огляделось по сторонам.
Мишка мирно дремал, даже не подозревая, какая его подстерегает опасность, как вдруг в глазах у него потемнело: Агнеш со всей силы хлестнула его кнутом по голове.
— Вот тебе, получай!
Ослик с перепугу метнулся в сторону и налетел на дощатую стену сарая; тут он окончательно очухался и стал прикидывать, куда бы убежать. Только сейчас он заметил разгневанную Агнеш, которая опять занесла хлыст для удара. Мишка не боялся женщины, он просто не мог взять в толк, за что его наказывают, и от этого глубоко расстроился и обозлился. Пробегая мимо Агнеш, которая меж тем изловчилась и еще раз вытянула его хлыстом, Мишка на мгновение остановился и лягнул свою обидчицу: безжалостно, двумя ногами сразу, как и подобает в отместку за поруганное мужское достоинство.
При других обстоятельствах Агнеш подняла бы неимоверный переполох, глядишь, и в обморок хлопнулась бы, но на этот раз она только осторожно пощупала ушибленное место и со злостью, какой хватило бы на истребление целой деревни, направилась в дом.
Берти в это время находился в дальнем углу сада; он обирал гусениц с яблони, и сверху через открытую дверь сарая ему хорошо была видна разыгравшаяся внутри сцена. От смеха у него даже слезы покатились по щекам, застревая в выцветших усах. Он поспешил незаметно соскользнуть с дерева на землю, чтобы Агнеш не догадалась, что он был свидетелем ее позора. Берти сперва хотел было вмешаться и избавить Мишку от незаслуженного наказания, но потом события развернулись с такой быстротой и приняли, по мнению Берти, столь благоприятный справедливый оборот, что его вмешательства не потребовалось.
И вот Берти, сидя на земле, беззвучно смеялся и утирал слезы. Затем он поднялся и, скроив самую серьезную мину, направился домой полдничать. Конечно, по обыкновению он прихватывает разных лакомств для Мишки. На этот раз порция ослика даже несколько больше обычной. Остановившись перед кухонной дверью, из-за которой — Берти это доподлинно известно — подсматривает Агнеш, он демонстративно подзывает к себе Мишку.
— Ешь, Мишка, это все тебе.
В глазах у ослика безграничная тоска.
— Меня побили, — так и говорят эти глаза, однако Берти делает вид, будто не понимает.
— Ешь, Мишка, ты заслужил, — и пока ослик расправляется с угощением, Берти треплет его по холке, зная, что ослику приятна эта ласка.
Келе теперь редко залетал во двор. Правда, он, как и прежде, по утрам выводил уток на луг, но на этом считал свои обязанности выполненными. Утки далеко разбредались вдоль берега, змеящегося в камышах, перья их сверкали белизною, сами крякуши заметно подросли и
раздобрели, да и как иначе, ведь все вокруг сейчас было устлано сплошной скатертью-самобранкой, только успевай есть.
Молодые аисты уже давно были заняты насиживанием, и когда Келе увидел под ольхой яичную скорлупу, разбросанную по земле, он понимающе кивнул: значит, птенцы уже вылупились.
Теперь Келе летал все больше и дальше, летал по-настоящему; как-то раз, пролетая над гнездом, он увидел двух аистят, с любопытством озирающихся по сторонам.
— Да, время бежит…
Поля постепенно стали желтеть, ослепительная весенняя зелень их поблекла, по вечерам раздавалось пение перепела, а фазан обеспокоенным стрекотом сгонял своих птенцов в одно место. Лето вступило в свои права. Прорезался голос у осокообразных листьев кукурузы, сухо зашелестели злаки, а по лугу зелеными волнами колыхалась трава, качались головки цветов, а вместе с ними и гудящие рои пчел. Поля и луга испускали пряный, стойкий аромат, оделись цветом все растения, которым положено цвести; стебли трав сделались плотными и твердыми, но не успели еще увянуть. Словом, наступила пора, когда травы созрели в самый раз и сено из них получается особенно сладкое и душистое — то есть наиболее ценное.
И вот однажды на рассвете зазвенели косы, и подрезанные травы правильными рядами распластались по лугу. Солнце вскоре осушило росу, проступившую слезинками на помертвелых цветочных ликах. Травы, подсыхая, съеживались с тихим шелестом, а стебли со срезанными верхушками уже залечивали рану, и корни их грезили о новых побегах.
Келе с высокого берега ручья наблюдал за работой людей и размышлял при этом: уж не затем ли они срезают высокую траву, чтобы пернатому люду легче было ловить жуков и букашек? Но тут ему вспомнился сарай, сено, которым человек кормит своих верных слуг, когда наступает зима и густой снежный покров окутывает всю округу. Келе подумал, что он к тому времени будет далеко, на берегу Большой Реки, пересекающей пустыню, где в крохотных глинобитных хижинах ютятся живые люди, а в гигантских, островерхих каменных сооружениях обретаются мертвые.
Неизвестно, сколько времени провел бы в праздных размышлениях Келе, застыв на высоком берегу, если бы не крик смертельно испуганного скоропута:
— Ой-ой-ой! Си… она погубит нас, убьет! Помогите! Ой-ой!..
Келе неспешно направился к кустарнику.
— Да не причитай ты! Говори, где она?
Но бедняга Четт уже лишился дара речи; он неподвижно уставился на какую-то ветку, а в глазах его застыл смертельный ужас. По ветке медленно подбиралась к гнезду толстая змея. Взгляд ее, источая леденящую злобу, парализовал бедную птицу, гибкое тело двигалось вперед медленно и неотвратимо, как сама неминучая гибель. Аиста змея заметила слишком поздно; заметив, она тут же свилась в клубок, но Келе успел нанести удар, и притом прямо в голову. Затем он вытащил из кустарника судорожно извивающуюся змею, наступил на нее ногами и бил клювом, пока жертва не затихла.
А через какое-то время аист опять стоял на возвышенном берегу, ощущая приятную тяжесть в желудке. Змее досталось поделом: ведь она, поедая птенцов, хладнокровно убивает молодые жизни, губит лучшие — так и неспетые — песни.
— Келе спас гнездо, спас наших малышей, — скоропутиха с глубочайшим почтением раскланялась перед аистом.
— Келе плотно пообедал, и этим он обязан нам, — застрекотал скоропут, который уже успел позабыть свой недавний страх. А впрочем, несмотря на дерзость замечания, скоропут был прав.
Келе слышал, о чем говорят скоропуты, и тоже не согласился с самкой. Не проживи аист целую зиму вблизи человека, он ни на миг не дал бы себе труда задуматься о происшедшем и уж, конечно, был бы поражен столь нелепым умозаключением скоропутихи. Спрашивается, какое ему, аисту, дело до птенцов скоропута: если бы он смог до них добраться, да к тому же был бы голоден, он преспокойно отправил бы скоропутят следом за Си; но Келе не был голоден, и до гнезда, запрятанного в чаще кустарника, тоже не доберешься. Он уничтожил Си, потому что змея — для него хорошая пожива, а будь она несъедобной или безвкусной, как прошлогодняя засохшая ветка, Келе и шагу не сделал бы ради спасения скоропутов.
Сытый аист стоял на берегу и обводил взглядом скошенный луг.
Тут из камышей вылезли утки: — Мы тут, мы тут, кря-кря-кря… мы готовы, веди нас, Келе. Прекрасный выдался денек, верно, Келе? Мы слышали, что тебе удалось поймать Си… должно быть, ты плотно набил желудок, Келе. — И утки, тяжело переваливаясь, вскарабкались на берег и двинулись вслед за аистом. Во дворе они опять разбрелись в разные стороны, а Келе взлетел на крышу и, заняв свое привычное место у печной трубы, наблюдал оттуда, как Берти в глубине сада кормит Мишку.
Берти укрепил загородку из планок, и дверь хлева теперь остается на ночь открытой. Обитатели хлева наслаждаются ночной прохладой, а Зу, кровожадное племя мух, ослабленное многочисленными потерями, ищет спасения на потолочных балках.
Для мух и впрямь настали трудные дни. Их ряды редели не только под натиском Чи (одна пара ласточек свила гнездо себе прямо тут, в хлеву), немало преуспел в этом и Торо, который, неторопливо шагая по краю тележки, равномерно постукивал клювом по стене. Каждый такой щелчок означал, что еще одна муха, обретя бесславную кончину, перекочевала грачу в желудок.
Когда ласточки обнаружили в знакомом хлеву присутствие нового жильца, они принялись кружить вокруг грача, возбужденно хлопая крыльями, и громогласно требовали, чтобы Торо немедленно убирался прочь. Берти, оказавшийся свидетелем этой жаркой перепалки, с улыбкой вмешался:
— Ну что вы расшумелись? Не тронет он вас, не бойтесь.
— Чи-и… чи-и… убийца и жулик… пожиратель яиц, убирайся отсюда, не то мы тебе глаза выклюем!
Торо, будучи птицей миролюбивой, доверчиво взмахнул крылом: — Смотрите, у меня крылья не в порядке, я пока еще не могу летать как следует. И вообще прошу не путать меня с воронами, у меня с ними ничего общего.
— Какая разница, давай проваливай отсюда! — и одна из ласточек спикировала так близко от Торо, что тот от неожиданности чуть не свалился на землю.
— Кар-р! — предостерегающе каркнул грач, оправившись от минутной растерянности. — Кар-р! Если хоть одна из вас еще вздумает приблизиться ко мне, пощады не ждите!
Притихшие ласточки расселись вдоль края гнезда, и боевой задор их сменился страхом.
— Но ведь тут наше гнездо, — обеспокоенно защебетали они. — Как же нам не бояться за своих птенцов!
— Я и мои сородичи не трогаем птенцов, разве что иногда, если подберем их на земле. Так говорит наш Закон.
— Закон говорит, что здесь тебе делать неч