— Килли, — сверкнули глаза Келе, и молодые аисты придвинулись к нему ближе. В глазах у них читалась тревога.
— Ястребиха, — взглядом указал Келе. — Лучше нам держаться вместе.
Ястребиха действительно способна была нагнать страху. Коварная, быстрая и очень сильная, она была вдвое крупнее ястреба-самца, в пять раз сильнее его и в десять раз превосходила его кровожадностью. Об этой Килли ходила дурная слава по всей округе: именно она ухитрилась вытащить у почтальона канарейку прямо из клетки, а однажды залетела в хлев, чтобы поймать укрывшегося там голубя. У белок в лесу при виде ее от ужаса закатывались глаза. Ястребиха задушила Калана, самого старого из здешних зайцев, и ей ничего не стоило вытащить ежа из его колючей шубки. Ноги у нее толстые и мощные, лапа — с детскую пятерню, а когти — кинжально-острые крюки длиною в полтора сантиметра. Килли только что растерзала и съела горлинку на берегу ручья, а сейчас гонит вдоль камышей другую, рассчитывая отнести добычу птенцам.
Птенцам нужна пища, — и Килли с головокружительной быстротой преследует горлинку. Но та уже немолодая,
опытная, она не дает выгнать себя на открытое пространство над лугом. Килли оттесняет ее от камышей, но горлинка при каждом удобном случае бросается назад, к ивам, где игра в прятки идет не на жизнь, а на смерть. Ястребиха вот-вот готова выпустить когти, но горлинка в порыве отчаяния врезается в такое густое переплетение ветвей, что ястребихе приходится отступать. Горлинка устала, но и ястребиха тоже выдохлась. Горлинке придает силы смертельный страх, ястребихе — лютая злоба; но Килли успела перекусить, а в желудке у горлинки всего лишь несколько семян сорной травы. Держись, горлинка, держись! И птаха, словно угадывая, в чем ее спасение, залетает в самую чащу, где Килли приходится пускаться в обход; наконец горлинке удается проскользнуть в камыши. Килли настигает ее сверху, но горлинка забивается под высокую кочку и затаивается. Кочка напоминает большой гриб, со шляпки которого свисают вниз осока и другие травы. Килли понять не может, куда девался ее ужин. Пропал, да и только. Ястребиха дважды прочесывает все окрест — никакого результата. Поглядим еще разок. Килли летит низко над землей, от нее не укроется движение ни одного листка, — но все понапрасну. Подхваченная жаждой мести, ястребиха взмывает ввысь. Схватить, убить, — дрожит в ней каждый нерв, но вокруг пусто, только аисты стоят на лугу, по мнению Килли, слишком близко друг к другу; поэтому она — теперь уже замедлив темп — равнодушно пролетает над ними. Однако аисты отлично знают, какие чувства обуревают ее.
Замечают ее и Ра, однако слишком поздно; ястребихе удалось незаметно подкрасться к ним под прикрытием копен.
— Кар-р!.. — отчаянно вскрикивает один из птенцов. Вороны всем семейством набрасываются на ястребиху, вся родня ополчается на защиту, и Килли изрядно достается, пока она медленно тащит свою жертву к лесу. Вороны почти прижимают ее к земле, дважды она роняет добычу, но птенцам нужна пища, и ястребиха с исклеванной в кровь головой, растрепанная, загнанная, кладет вороненка на край гнезда.
— Ешьте, — с нежностью смотрит она на своих птенцов, — ешьте, пока не остыло.
Птенцов не надо упрашивать.
— И с Ра не связывайтесь без крайней нужды…
По глазам птенцов видно: они запомнили материнский наказ.
Перышки молодой вороны кружась падают на землю.
На лугу опять тишина и спокойствие; аисты невозмутимо продолжают промышлять жуков и лягушек, да и вороны забыли о постигшей их утрате.
Утки давно уже бестолково топтались на берегу ручья, с беспокойством поглядывая на Келе, который вместе с двумя другими аистами стоял на берегу, но на Таш не обращал ни малейшего внимания.
— Кря-кря-кря… Келе, домой пора!
Келе не знает, как быть, наконец взглядом призывает своих сородичей, и они все вместе направляются к калитке: впереди Келе, за ним утки, а замыкают шествие два аиста-чужака. Утки вне себя от восторга.
— Кря-кря-кря, жизнь хороша! Келе и его собратья оберегают нас!
Утки торопятся поскорей попасть во двор, чтобы сообщить удивительную новость Вахур и всем остальным.
— Кря-кря-кря, Вахур…
— Не галдите, мои малыши спят!.. Они такие прелестные, у них уже прорезались глазки.
Ошарашенные утки смолкли было, но тут у колодца появился Берти с корзинкой кукурузных зерен в руках, и крякуши со всех ног бросились к нему, отставив все разговоры в сторону.
Аисты опять стоят на лугу друг подле друга. Молодая пара посматривает на старую иву, где они провели прошлую ночь, а Келе поглядывает в сторону дома. Всего лишь один взгляд, но для аистов он означал совещание по важному вопросу. То, что они останутся вместе, было решено, однако и старого аиста, и молодую пару влекло к себе привычное пристанище.
Наконец Келе взмыл в воздух, как бы говоря:
— Давайте прикинем сверху, где нам будет лучше.
Аисты поднимались все выше и выше. Теплые токи, струившиеся от земли, как бы подталкивали их вверх. Крыльями почти и не приходилось работать. Они свернули к лугу, затем опять возвратились к дому. Сад стоял притихший, двор казался мирным, а беленые стены домика манили уютом. Аисты не стали возвращаться на луг. Выписываемые ими круги делались все уже, и вот они начали плавно снижаться, пока все вместе не опустились на дом Смородины. И тогда Келе, откинув голову назад, затрещал клювом, предупреждая хозяев, что привел гостей.
— Вижу, вижу, что вас трое, — улыбнулся Берти. — Ничего, крыша выдержит.
После той памятной грозы с градом жара с удручающим постоянством повторялась изо дня в день. Лето дало созреть зерну, подрасти отаве, а птенцам — вылететь из гнезда. Как ретивый работник, оно провело жатву и обмолот и теперь предоставляло кукурузе, картошке, моркови и свекле наливаться соками и тучнеть; осталось только подрумянить те немногие плоды, что уцелели от града. Над лугом нависла мягкая тишина, дороги замерли в безмолвии, лягушачьи оркестры распались, птичьи хоры смолкли; птицы продолжали воспитание птенцов, которые постепенно разбредались по свету, самонадеянно полагая, как и свойственно молодежи вообще, что они сами все знают. Цветы на лугу отцветали, поля посерели, зелень камышей поблекла, но с каждым днем и солнце уже палило не так сильно — словом, лето доживало свой век.
Свежим сеном забили все сеновалы, в сараях полно всякого добра, чердаки ломились под тяжестью зерна, запахом свежей муки пропитались кладовые. Ночь отвоевывала у дня все новые минуты, а на ночном небосводе высыпали новые звезды — провозвестницы осени.
Полуденное сияние лета клонилось к закату; земля, пресытившись изобилием, лениво подбирала остатки летнего пиршества и думала о том, что пора и на покой.
В рассветном сумраке мягче и приглушеннее звучал колокольный звон, походка и движения людей стали медленнее, мухи лениво жужжали в окне, а собаки умудрялись зевать, лаже когда лаяли.
Ласточки успели вырастить уже второй выводок. Их крошечные, живые глазки внимательно следят за полетом юных птенцов; порой родители задумчиво и подолгу сидят на краю гнезда — точь-в-точь старики у печки, которым приятно помолчать вместе, да и к чему слова, если думают они одинаково и об одном и том же.
С грачом ласточки уживались мирно; Торо, даже будь он голоден, не стал бы трогать их гнездо. Правда, ему было к нему и не подобраться. Он отъелся, растолстел, перья его отливают блеском; он уже может летать, хотя и не так хорошо, как прежде, ну, а уж дружба его с Копытком просто удивительна. Копытко теперь и не мыслит себе жизни без грача в хлеву: кто стал бы истреблять Зу, эту плодовитую и настырную породу, а главное, где найти столь благодарного слушателя! Всякий раз, когда Копытко принимается расписывать ему, до чего ловкий и проворный, умный и благородный был у него отец — одним словом, этот… как его… ах, да! — породистый скакун, глаза у грача вспыхивают от восхищенного изумления.
Бу возмужала и окрепла, мать на нее не нарадуется. Вот корова с телкой вышли к колоде на водопой, Бу неудержимо шалит и резвится под протестующие крики уток и кур.
— Кря-кря-кря, приструнила бы ты, Му, свою дочку. Большая уже, а все носится задравши хвост…
Му, разомлев от счастья, расплескивает недопитую воду.
— Верно, она у меня большая, рослая, все это говорят… — и гордая за своего детеныша корова направилась к хлеву, а телочка с неописуемой резвостью еще раз обежала двор и выскочила к тому месту за соломенным стогом, где собака, лежа на брюхе и умиленно виляя хвостом, любовалась неуклюже барахтающимися щенками. Детеныши у Вахур поистине очаровательны: толстенькие, на шее у каждого белый ошейник; забавные хвостики торчат вверх и вилянием одобряют все, что происходит на свете: жизнь прекрасна, игры у них замечательные, солома мягкая и теплая, словом, от них исходит ощущение счастья, как от колбасы — аппетитный запах… И тут Бу, исполненная такого же радостного ощущения жизни, нечаянно налетела на них.
Неправда, будто телка — как впоследствии утверждала Вахур — растоптала ее детенышей, но зато подлинный факт, что собака не раздумывая вцепилась телке в ногу, а потом с неистовым лаем гонялась за ней по двору. Счастье еще, что корова находилась в хлеву и ничего этого не видела; зато на шум вышел Берти.
— В-рр… она задавила моих детенышей, — пожаловалась собака.
Смысла жалобы Берти не понял, зато увидел, что нога у телки в крови, и, схватив палку, как следует огрел собаку.
— Будешь знать, как кусаться! — кричал он. — Я тебе задам…
Берти перевязал телочке ногу и пошел проверить, отчего скулит щенок.
— Ну, что тут у вас стряслось? — Берти завернул за стог и тут только понял, из-за чего произошла потасовка.
— Больно… — пострадавший щенок поднял лапку.
— Ну-ка, покажи! — и Берти взял малыша на руки. Остальная троица, оживленно виляя хвостиками, принялась объяснять:
— Какой-то большой зверь наступил ему на лапку.
Тут подоспела и мать, обеспокоенно виляя хвостом.