Действительно, в момент прибытия европейцев в Андах уже шла гражданская война за династическое наследство, которой европейцы в полной мере воспользовались (Hemming 2003). В Мезоамерике различные этнические группы, такие как Тлашкала, восстали против мешиков, правивших империей ацтеков. Они присоединились к европейцам с целью свержения своих прежних господ. С этой точки зрения прибытие европейцев стало одним из эпизодов циклического процесса роста и падения империй коренного населения, который уже шел на протяжении большей части тысячелетия. Новые господа воспользовались последней фазой этого цикла.
Однако есть и альтернативный, во многих отношениях более образный взгляд на произошедшее. Увеличение численности коренного населения привело к процессу, который Эстер Бозеруп (Boserup 1965) обозначила как сельскохозяйственную интенсификацию. Нововведения приподнятых полей, чинампас, террасирования, оросительных систем и каналов в Мезоамерике и Андах свидетельствовали о процессе, с помощью которого суммарный сельскохозяйственный продукт мог расти даже при снижении маржинального продукта отдельных сельскохозяйственных работников. Социокультурные и относящиеся к собственности установки требовали, чтобы производители вырабатывали средний продукт, который распределялся в клане или родовых группах (известных как calpulli в Мексике или ayllu в Перу). Таким образом, была возможна высокая плотность населения. Интенсификация сельского хозяйства обеспечила стимул к дальнейшим сельскохозяйственным нововведениям для тех, кого Джин Уилкен (Wilken 1990) называет «добрыми фермерами» Мезоамерики; это были не совсем «землевладельцы-новаторы», а продвинутые земледельцы, которые очень хорошо справлялись с задачей обеспечения своих сообществ, использующих «традиционные» методы, продуктами питания. Получаемый излишек позволял в целом хорошо обеспечивать население продуктами (Ortiz de Montellano 1990), что обеспечило основу для более развитой экономики, в которой имел место нараставший обмен, основанный на специализации. Была возможность содержать и большое количество тех, кто не относился к категории сельскохозяйственных производителей, например жрецов, знать, воинов и ремесленников. Как об этом кратко выразился ведущий исследователь колониального землевладения Карлос Семпат Ассадурян (Assadourian 2006: 278), «ограничивающих мальтузианских факторов не было». Очевидно, что в этой экономике существовали рынки, поскольку, согласно записям завоевателей, их присутствие было почти повсеместно, по крайней мере если не в Андах, то в Мезоамерике. Эта экономика не была рыночной — по крайней мере еще не была, — то есть такой, где предложение, спрос и обладание частной собственностью направляли бы распределение ресурсов и вознаграждений.
Таковы были цивилизации, обнаруженные пришедшими туда европейцами. Именно их дальнейшее развитие остановило завоевание. Оружием и завезенными неизвестными болезнями завоеватели истребили американских индейцев. Местная рабочая сила, этот имевшийся в изобилии до их прихода фактор производства, теперь стала дефицитной. Ровно обратное произошло с землей. Поэтому, пока артефакты интенсивного сельского хозяйства постепенно выходили из употребления и ветшали, коренное население, которое раньше существовало в избытке, оказалось в другой ситуации. Труд коренных жителей был потенциально очень ценен, так как, став теперь дефицитным фактором производства, играл определяющую роль. Денежная оплата труда — которая была прописана как обязательная для рабочих из числа аборигенов в Новых законах 1542 года — неизбежно должна была расти в реальном выражении, то есть как количество товаров и услуг, которыми могло располагать уцелевшее коренное население. Это поставило завоевателей в самое затруднительное положение. Если бы они последовали рыночным сигналам при распределении рабочей силы, то коренное население разбогатело бы, а новые землевладельцы оказались в нищете. Однако очевидно, что это не входило в их планы. Как, по словам Бернала Диаса, заметил Кортес, он пришел не затем, чтобы пахать землю, как крестьянин. Для этого были «индейцы».
Поэтому завоеватели были вынуждены изобрести или модифицировать существовавшие институты для распределения и использования когда-то имевшейся в избытке рабочей силы. Их целью теперь было проигнорировать или обойти этот растущий и непривычный дефицит. Это в конечном итоге и было сущностью поразительного списка институтов под названием энкомьенда, репартимьенто и пеонаж. В первые десятилетия завоевания рабочая сила приобреталась этими средствами, через статус завоевателя, использование связей при дворе, монаршего расположения или незаконные платежи — выражаясь современным языком, за счет стремления к получению ренты. Это не был «капитализм» в том смысле, в котором могли бы его понять мы: колонисты не выставляли свои заявки на ресурсы исходя из того, насколько продуктивно они могли бы их использовать. Экономическая эволюция, если не сказать процветающая экономика, была намертво заморожена в результате завоеваний и его демографических последствий. Дефицит теперь работал, так сказать, не в ту сторону, и демографическая катастрофа была тому причиной.
Трудно представить себе масштаб сокращения коренного населения под давлением европейцев. Вместо того чтобы пытаться сделать невероятное — определить среднюю плотность населения «Мексики» или «Перу» в XVI–XVII веках, было бы правильнее изучить в качестве примеров несколько хорошо задокументированных регионов. Для Мексики, благодаря тщательному исследованию Элеаноры Мелвилл (Melville 1994), мы можем рассчитать соотношение плативших дань индейцев и площади земли в долине Мескиталь.
В 1560-х годах эта цифра составляла около 1,у/км2. К 1570-м она упала до 1,2/км2. К 1580-м соотношение было 0,8/км2. К 1590-м плотность населения составляла 0,5/км2. Иными словами, в той степени, в какой данная статистическая характеристика надежна и репрезентативна, численность платившего дань населения Мексики — фактически взрослых мужчин, или, анахронистически, «рабочей силы» — во второй половине XVI века упала более чем на 50 %. И долина Мескиталь не была уникальна. Эмма Перес-Роча (Perez-Rocha 2008:49) рассчитала, что число плативших дань в Койоакан, одной из важнейших энкомьенд в Новой Испании, упало на 41 % с 1563 по 1598 год. Этот же показатель для Перу приблизительно за тот же период (1561–1591) указывает на аналогичное, хотя и относительно менее резкое, снижение на 25,6 %, в то время как численность населения в 146 энкомьенд с 1573 по 1602 год демонстрирует падение на 30 %. Иными словами, соотношение численности коренного населения и площади земли во второй половине XVI века в главных районах европейского вторжения сократилось на величину от 30 % до 50 %. Сравнение при терминальной дате по всему контактному населению, хотя и неопределенного размера, показало бы еще большее снижение.
Разрушение популяций коренного населения — вызванное хорошо известным сочетанием эпидемий европейских болезней, насилия в ходе завоевания и сопровождавших их деструктивных последствий в форме социальной дезорганизации — имело, по самой меньшей мере, два важных следствия.
Во-первых, в той степени, в которой у завоевателей был четко продуманный план эксплуатации, а не просто серия более или менее блестяще успешных импровизаций, он опирался на то, что Хосе Миранда (Miranda 1980) назвал «суперпозицией» обществ, или то, что другие (Garcia Martinez 2012: 1915–1978) обозначают термином «косвенное управление» в рамках энкомьенды, на применении которой настаивали завоеватели. «Испанцы использовали [существовавшую до испанцев дань] в том виде, в котором нашли ее в самом начале, и превратили ее, приведя в соответствие европейским стандартам, в социально-экономический режим Новой Испании». В сущности, и с подходящими изменениями — в том числе монетизацией, стандартизацией и корректировками, компенсирующими снижение численности населения — они приходили и собирали налоги, которые до этого поступали правящему Тройственному союзу (конфедерации городов-государств в момент расцвета империи ацтеков) и другим туземным этническим государствам, а также альтепетлям. Но достаточно очевидно, что для того, чтобы эта стратегия работала, нужна была репродукция производящего класса, которой не происходило. Миранда (Miranda 1980: 35, 247) предложил два поразительных примера того, что произошло с данью, существовавшим до завоевания натуральным налогом, — показательным, если не практически единственным критерием оценки излишков коренного производства. В Метатуйка (Мексика) до 1537 года дань была зафиксирована в размере от семи до девяти «поклаж» «ткани»; к 1550-м годам она упала до двух-трех поклаж; а к 1560-м годам уже до одной поклажи — или на 50 % после 1550 года и на значительно большую величину в процентах с более раннего времени. Это близко к тем данным, которые Мелвилл (Melville 1994: 171–177) установила для населения в Мескиталь. В Миштеке, Туштепек, эта картина, если не сам товар (какао), ничем не отличалась. В обширном районе центральной Мексики шел процесс падения численности коренного населения, объемов производства и его излишков.
Карл V стремился добиться повиновения от влиятельного класса колонистов (encomenderos) с 1540-х годов, и сокращение местного населения принесло способствовавший этому, хотя и парадоксальный, результат. Модель «суперпозиции», встроенная в энкомьенду, предполагала непрерывное существование плотного платящего дань населения, или рабочей силы. Исчезновение этого населения означало, что материальная основа этой модели прекратила свое существование, несмотря на продолжавшиеся попытки королевской власти обеспечить рабочую силу для горнодобывающих, сельскохозяйственных и государственных предприятий — так называемую систему репартимьенто. Ее специфика была различна в разных колониях. В Мексике, после неудачного эксперимента по направлению коренного населения на государственные предприятия, от системы