репартимьенто отказались, трудно сказать, с какими результатами для предложения рабочей силы в частном секторе, но, пожалуй, это было связано с так называемой депрессией XVII века, изученной Вудроу Бора (Borah 1951). В Мексике, утверждает Бора, истребление коренного населения, от которого зависел класс колонизаторов в отношении как рабочей силы, так и налогов, вызвало продолжительный период обнищания, который не прекращался до конца XVII века. Ведь только тогда население Мексики начало неуверенно восстанавливаться, при этом испытывая существенные демографические изменения, к которым относится появление нового класса под названием каста, или «смешанная кровь», при отсутствии роста численности коренных популяций.
Горнопромышленники, рынки и капитализм
Самые тонкие и показательные примеры того, каким образом европейцы боролись с изменением запаса факторов производства, представлены долгосрочным переходом от интенсивного сельского хозяйства к экстенсивному пасторализму и затем к экстенсивному сельскому хозяйству и рурализации Мексики и, в некоторой степени, Перу. Однако показательные свидетельства мы находим и в сфере горной добычи. Хотя о добыче серебра, свободном труде в Мексике и его важной роли в Потоси уже написано немало, приложенные европейцами усилия, направленные на то, чтобы избежать зависимости от рынка и свободного труда в Перу, поражают. Если капиталистические рынки вообще имели шанс развиться, то только в Мексике и в сфере добычи серебра, но не в Перу.
Например, согласно Брук Ларсон (Brooke Larson 1998: 61–62) и другим историкам горной добычи в Андах, использование в конце XVI века миты (испанизированная форма mit’a), или трудовой повинности среди индейцев, позволило увеличить рабочую силу среди коренного населения на треть или даже на половину. Как подчеркивает Ларсон, митайо получали половину зарплаты свободных рабочих в Потоси, четыре реала в день против одного песо. У митайо не было права получения доли добытой руды, как это было заведено у свободных горнорабочих в Мексике и Перу. Кроме того, существовала значительная доля «карманных индейцев» (indios defaltriquera), вероятно, в некоторых случаях составлявшая минимум 20 % занятой в горнодобывающей отрасли силы, которые откупались от миты. Иными словами, были «горнопромышленники», чье «производство» представляло собой не что иное, как налог на рабочую силу среди коренного населения. Хотя, по оценкам, размер этой субсидии для шахт Потоси в 1610-х годах составлял 3,8 млн песо при выработке в районе 30 млн песо в год, в эту цифру, по всей видимости, не входит стоимость производства, которым mitayos жертвовали в своих деревнях. Это предполагает, что субсидия по меньшей мере в 15 % предоставлялась за счет использования того, что ни в коей мере не являлось свободным наемным трудом. Существование «карманных индейцев» означало дополнительное искажение. Это не был капитализм: это была рента колоссального масштаба, которую взимала корона и ее агенты, горнопромышленники: трудно вообразить, чтобы распределение, отражавшее реальные затраты на оплату труда, напоминало бы что-то подобное. Это не было и просто преходящим явлением. Энрике Тандетер (Tandeter 2006: 343) делает категорический вывод: «ключом к выживанию и расширению Потоси была мита».
Ситуация с добычей серебра в Мексике обычно описывается в совсем других терминах, и, пожалуй, не без оснований. Общее направление «принудительного» труда в противоположность «свободному», вышедшее на первый план в дискуссии о Перу и Мексике с XVIII века, нигде не проиллюстрировано более наглядно, чем в этой отрасли. Это различие — между «свободным» и «принудительным» трудом в Мексике и Перу и, если продлить это различие, между рыночным и нерыночным обменом — поддерживает, на первый взгляд, ощущение, что эти две экономики развивались в разных направлениях еще до прибытия европейцев. В Перу любое развитие в сторону рыночного обмена и «капитализма» в значительной мере блокировалось транспортными издержками и явлением, которое Джон Мурра (Murra 1978) обозначил термином «вертикальность». Единственное исследование относительных транспортных издержек (Calvo 1980: 31) это подтверждает. В колониальный период в Перу (на маршруте Хуанкавелика — Потоси) транспортные расходы были в 3,5 раза выше на тонно-километр, чем в Мексике (на маршруте Акапулько — Веракрус). В результате обмен между этническими группами в различных экологических нишах, или в различном микроклимате, в основном носил характер взаимности и перераспределения — церемониальный обмен между членами одного рода — а не рыночного обмена, по крайней мере в Центральных Андах.
Аргумент о том, что рынки и свободный труд лучше развились в Мексике, чем в Перу, не нов, хотя современные историки склонны им пренебрегать. И все же огромные различия по всей империи были несомненно достаточно очевидны современникам. В XVIII веке Хосе Антонио Арече, испанский чиновник, направленный в Перу для доклада о состоянии дел в колонии, открытым текстом изложил это сравнение:
Эта страна ни в чем не похожа на Мексику. Там в целом имеется правосудие; здесь — повседневная тирания. Там индейцы покупают то, что им подходит; здесь — то, что выделяет им коррехидор (местный магистрат). Там люди заключают сделки на свободном рынке; здесь происходит вынужденная продажа… [Наличие трудовой повинности для индейцев] и [характер] провинциальной торговли держат [Перу] в предсмертном состоянии (Borah 1983: 411).
Эффектом предположительно более свободного рынка труда в Мексике была более острая конкуренция за рабочую силу и, соответственно, более высокие зарплаты и лучшие условия труда. Более того, притом что серебряные рудники в Мексике были вынуждены платить более высокие зарплаты и нанимать свободных рабочих, они еще и могли себе это позволить[38].
Хотя историки утверждают, что мексиканские рудники в XVIII веке становились менее прибыльными, это представляется сомнительным. Этот аргумент основан на смешении покупательной способности серебра по отношению к маису и количества добываемого серебра. Так как мексиканский песо был определен в терминах веса, «номинальная» стоимость добывавшегося серебра более или менее определялась его количеством. Нет причин и, конечно же, смысла в его «дефляции» для получения «реальной» стоимости. Производство серебра было таким, каким оно было; его покупательная способность, определяемая с помощью некоторой корзины товаров — нечто другое. Поэтому я использовал индекс Тандетера (Tandeter 2006: 340, 341) «производства серебра в физических объемах» для получения индекса производства на рис. 13.1.
РИС. 13.1
Индексы выработки серебра в физических объемах, Мексика и Потоси, 1710–1810
Источники: Enrique Tandeter (2006: 340–341).
РИС. 13.2
Производство серебра и потребление ртути, 24-летняя скользящая средняя, 1700–1800
Источник: наборы данных, предоставленные Ричардом Гарнером, www.insidemydesk.com/hdd.html.
К началу XVIII века Мексика сменила Перу в качестве ведущего испанского производителя серебра. После 1770 года рост добычи в Мексике превосходил перуанский до начала в 1810 году войн за независимость. Трудно вообразить, что сравнительное преимущество и растущая прибыльность не объясняли прогресса мексиканской добычи серебра на протяжении 40 лет.
Более того, нечто явно необычное происходило с продуктивностью мексиканской добычи. В рис. 13.2 я использовал данные Ричарда Гарнера о потреблении ртути (главного элемента, используемого в восстановлении руд путем амальгамирования) и производстве серебра. Приблизительно до последней четверти XVIII века эти два показателя следуют друг за другом, что неудивительно, если предположить, что технология извлечения металла была одной и той же. Однако потом между ними возникает разрыв. Можно было бы интерпретировать его как свидетельство повышения продуктивности крупного фактора производства и, таким образом, как показатель предположительного снижения затрат. Было ли это так, остается неясным. Однако активное извлечение короной средств из мексиканских горнопромышленников и торговцев совпало как с явным изменением в продуктивности, так и с заметным ускорением мексиканского производства. Дела в сообществе мексиканских серебряных промышленников шли очень хорошо — по крайней мере достаточно хорошо, чтобы платить конкурентоспособные зарплаты, восхищавшие таких наблюдателей, как Гумбольдт, даже при том, что короне и ее агентам, таким как Хосе Галвес, хотелось бы, чтобы эти зарплаты были ниже, и тогда мадридский двор получал бы налоги с более высоких прибылей собственников (Costeloe 1986; Marichal 2007).
Коуз, Хант и некоторые вариации на эти темы: промышленность и сельское хозяйство в колониальных условиях
Хотя мексиканские рудники могли конкурировать за свободных рабочих, другие секторы американской экономики и их предприятия этого не могли. Здесь наблюдалась вездесущая дилемма такого способа производства жизненно необходимых товаров, при котором относительные цены были бы сравнительно низкими. Это был, по сути, парадокс «бриллиантов и воды», перенесенный в колониальный мир. Казалось, выгодно производить такие товары, как серебро, которые не имели ценности в терминах потребления, но невыгодно производить товары, которые явно имели такую ценность, например маис или ткани. С быстро убывавшей рабочей силой и, по сути, «пустой» свободной землей для любых целей, рост реальных зарплат, как указал Евсей Домар (Domar 1970), «съедал» любой экономический излишек. В некоторых местах, а именно на Карибах, в Бразилии, а также некоторых прибрежных равнинных районах Мексики и Перу, было разрешено, принято и поощрялось рабство африканцев. Но по Новым законам 1542 года индейцев нельзя было обращать в рабство, если только они не были взяты в плен на войне. Европейцам, как бы сильно они ни хотели соблюдать этот запрет лишь условно, было трудно обходить его, хотя бы потому, что он давал королевской власти инструмент борьбы де-юре с существовавшей де-факто автономией