энкомьендерос (а позже крупных землевладельцев, или асьендадос). Архивы полны случаев, когда корона настаивала на номинальной свободе коренного населения, которую колонисты притворно принимали, одновременно делая практические шаги для того, чтобы правовые агенты короны (алькальды, коррехидоры) никогда не приводили в исполнение законы, которые должны были отстаивать. Такие схемы — являясь разновидностью регуляторного «захвата» начала Нового времени — дезориентировали давний спор о «капитализме» в Латинской Америке, поскольку результат, «свободный» труд, зачастую ни в коей мере не свободный в современном смысле, зависел в той же мере от семантики, сколько от существа дела. Он также отражал, как показал Хосе де ла Пенья (de la Pena 1983: 189–238), тенденцию монархии Габсбургов жаловать своим подданным колониальные земли. Таким образом она покупала стабильность у себя дома, однако ценой создания олигархии землевладельцев в колонии, весьма способной оспаривать королевские прерогативы. Это было решающим обстоятельством, так как крупные колониальные землевладельцы и другие предприниматели оспаривали, использовали, а иногда и узурпировали королевские прерогативы для собственных целей получения ренты.
На первый взгляд трудно представить себе два института, которые имели бы между собой меньше общего, чем асьенды и обрахе (текстильные мануфактуры) в колониальной испанской Америке. Первая была сельским, аграрным и ориентированным на первичное производство предприятием; вторая же была в основном (если не исключительно) предприятием городским, промышленным, и занималась преимущественно производством шерсти или хлопка. Они были, если позволить себе чрезмерное упрощение, крестьянскими и «пролетарскими» по составу, но оба вида предприятий представляли собой рациональную реакцию на сокращение коренного населения, так как и те и другие старались заместить все более дефицитную рабочую силу более доступным фактором производства, например землей в асьенде или даже компетентным руководством в обрахе. И все же ни одно ни другое не использовало свободный труд в современном смысле, а в случае сельского хозяйства имело место требование, чтобы рабочая сила не была отделена, по крайней мере не полностью отделена, от средства производства, то есть земли. Получившийся в итоге комплекс институциональных адаптаций лишил историков возможности назвать свою находку «капитализмом», даже если в ней очевидным образом присутствовала максимизация прибыли. Проблема, опять же, заключалась в том, чтобы избежать вознаграждения дефицитного фактора, труда, что пошатнуло бы основы всего колониального предприятия.
Когда население колонизаторов начало серьезно разрастаться, определенно с 1570 по 1620 год, одной из самых насущных проблем было постоянное обеспечение потребителей достаточным количеством товаров, доступных за обычную плату, таких как продукты питания и ткани. По большей части эти товары выращивались или производились в Америках: любой другой вариант сделал бы колонизацию невозможной, поскольку импорт был слишком дорогим. Прибыли севильских коммерческих предприятий в Америке в этот период были невообразимы. Антонио-Мигель Бернал (Bernal 1992: 178, 192), опираясь на тщательный анализ архивных документов, называет их «баснословными». Доход на инвестиции в предприятия на Карибах, в Центральной Америке, Мексике и Перу составлял 100 %, а то и 200–300 % для таких товаров, как оливковое масло и вино. В целом уровень цен в Америках оценивался на 10–35 % выше (в зависимости от района), чем в Севилье. Поэтому стимул заменить оливковое масло и вино, а также обычную ткань, был непреодолим.
Хлопок (в отличие от шерсти, для его производства не нужны были овцы или тягловые животные) изначально произрастал в Мексике и Перу. Его использование в качестве объекта дани было обусловлено невозможностью его выращивания на altiplano, где находилось большинство уцелевшего коренного населения. При ацтеках хлопок завозился из прибрежных равнинных районов, что, пожалуй, свидетельствует о том, что его транспортировка была слишком дорогой при обычных «рыночных» стимулах (в той степени, в которой они работали), поэтому фактически обеспечивался за счет использования принудительного труда. Нечто подобное произошло и при европейцах, так как хлопок стал главным продуктом репартимьенто, особенно в Южной Мексике, на Юкатане и в Гватемале. Здесь производство хлопка финансировали и организовывали торговцы или колониальные магистраты, или же и те и другие, они же в основном контролировали и хлопковую торговлю. Как заметил главный исследователь этого института Роберт Патч (Patch 2002: 9–10), будучи технически нелегальной практикой, по крайней мере в Гватемале, «репартимьенто была важна, поскольку позволяла испанским коррехидорам, мэрам и губернаторам-алькальдам приобретать ценные товары по ценам значительно ниже рыночных». Патч делает вывод: «практически [репартимьенто] стала принудительным видом системы надомного труда, в рамках которой майя были вынуждены работать на испанцев за плату ниже рыночной».
Мануфактуры (обрахе) прославились в той же мере благодаря своим угнетающим условиям труда, что и в качестве прототипов фабрик, в которых еще не механизированные этапы производства в основном объединялись в одну операцию и под одной крышей. С существованием таких «мануфактур» всегда был связан вопрос об их явно капиталистическом характере: очевидно максимизирующем прибыль, но с фиксированными издержками, которые не компенсировались прогрессивными технологиями, даже в XVIII веке. Вывод, к которому логика приводит историков, состоит в том, что «закрытый» характер obraje был связан со стремлением, в значительной мере успешным, снизить расходы на оплату труда за счет ослабления мобильности рабочей силы, если не сказать препятствования ей. Obraje были не фабриками, а своего рода тюрьмами, и широкое использование в них труда осужденных и отрабатывавших долги, имело одну, и лишь одну, цель: нанять и сохранить, или удержать силой, рабочих, которых за конкурентоспособную плату нанять было бы нельзя. Представляется, что документы, сохранившиеся с 1790-х годов в промышленном центре Керетаро (Мексика), подчеркивают успех принуждения, когда затраты на оплату труда представляли собой неожиданно (и, пожалуй, невероятно) малую долю от общих затрат. В работе Сальвуччи (Salvucci 1987: 44) на примере еще более убедительных данных из Керетаро 1840-х годов, когда уже имела место некоторая механизация, показано, что оплата труда добавленной стоимости в текстильном производстве составляла 50 %, а не общепринятые 75 %.
Ограничения мобильности рабочей силы были достаточно распространены для того, чтобы возникли трудные вопросы о существовании «свободного труда» в их контексте. Действительно, в Мексике имелся продолжительный период с конца XVI и включая середину XVII веков, когда использовались рабская рабочая сила из Африки, замещавшая коренное население, чья реальная оплата труда резко выросла из-за сокращения численности населения, особенно в Пуэбла и Тлашкала. В Андах работа на обрахе всегда связывалась с митой и энкомьендой. С восстановлением численности коренного населения в XVIII веке продажа африканских рабов через британскую Компанию южных морей в Мексике угасла, но пришедшую на смену рабам рабочую силу нельзя было однозначно назвать «свободным трудом».
Такие инструменты, как авансовая выплата зарплаты или заем, однажды получившие категорическую формулировку «пеонажа», служили препятствиями для мобильности рабочей силы, часто неожиданным образом. Такой доступ к кредиту и даже средствам пропитания (в форме пайка) в обрахе не принимался как должное городскими рабочими, чей жизненный уровень был привязан к волатильным ценам на маис. Наконец, организация обрахе соответствовала теории фирмы Рональда Коуза, согласно которой внутренняя иерархия организует производство более эффективно, чем рынки, особенно когда использование рынков очень дорогое. Рынки ресурсов в колониальный период не всегда точно и тем более медленно передавали рыночную информацию, учитывая плохие условия связи. Рынки труда, по-видимому, стали менее надежны из-за установившегося при относительно низких уровнях реальных зарплат равновесия между работой и досугом. Бесконечные жалобы европейцев на «врожденную леность» коренного населения (Schwartz 1978) служили в качестве оправдания принудительного труда и усиливали нежелание европейцев обращаться к рынкам труда, которые они считали ненадежными. Пожалуй, Адам Смит и последующие наблюдатели не нашли бы в этой хаотичной реальности особого сходства с «капитализмом». Она не служила задаче широкого распределения дохода или богатства. Но с позиции европейцев и их подхода к ведению бизнеса в колониальных условиях она была рациональной.
Историки рассматривают эту ситуацию с разных точек зрения, и не все они друг с другом согласуются. Одни считают, что адаптация коренного населения к рынкам, особенно в Мексике, проходила относительно просто. Другие подчеркивают сопротивление аборигенов и их желание вести свои дела в основном независимо от европейского правления или в легкой оппозиции к нему, и даже их оппортунизм, с помощью которого они настолько эффективно, насколько могли, использовали колониальную систему в своих целях. Иногда трудно понять, что можно вынести из столь противоречивых взглядов, или, возможно, их следует встроить в более тонкую модель реального функционирования рынков труда в колониальных условиях. Именно это сделал Шейн Хант в своей работе об «асьендах и плантациях в Латинской Америке» (2011: 425–485).
Описание труда и землевладения у Ханта имеет явную неоклассическую ориентацию, но не опирается на модели совершенной конкуренции. Скорее, оно рассматривает следствие из фундаментальной материальной реалии, привнесенной колониализмом: неравенство власти и диспропорция доступа к земле и труду между землевладельцами и крестьянами.