Хотя великие инновации конца XVIII века в производстве текстиля и стали увеличили реальные доходы за счет снижения стоимости этих продуктов, они, видимо, не расширили в значительной степени долю населения, занятого в промышленности. Однако производство сконцентрировалось географически. В начале XVIII века занятость во вторичном секторе была широко распределена. Пропорция мужчин в этом секторе в северных графствах (47 %) была выше, чем в преимущественно аграрных южных графствах, но и на юге пропорция составляла 39 %. К началу XIX века занятость в промышленности сконцентрировалась в полумесяце, образованном графствами, идущими от Вест-Райдинга Йоркшира через Ланкашир, затем через Южный и Западный Гламорган в Южном Уэльсе. В южных графствах доля промышленных рабочих сократилась более чем на четверть, до 28 %, а на севере, в основном в Ланкашире и Вест-Райдинге, она увеличилась до 62 %. Основная доля деиндустриализации на юге относилась к текстильной промышленности. Также значительно сократилась занятость мужчин в производстве одежды — предположительно из-за подъема производства готовой одежды в Восточном Мидленде и из-за феминизации торговли (Shaw-Taylor et al. 2010). Другим фактором была замена производства чугуна на основе древесного угля производством на основе каменного угля, которая переместила предприятия этой отрасли к угольным бассейнам.
Британия в начале XVIII века уже была в значительной мере индустриальной экономикой. Производство было широко распределено, а производственные единицы по-прежнему малы. Тем не менее они несомненно работали для рынка и испытывали давление конкуренции. Текстиль, одежда, обработка кожи, пищи и напитков и строительство безусловно являлись самыми крупными секторами, в середине XVIII века на них приходилось более трех четвертей производства. Рабочие-металлисты производили широкий ассортимент скобяных изделий и мелочей для потребительского рынка, а также инструмент для сельского хозяйства, строительства и промышленности. Высокий уровень промышленного производства был следствием относительно высокого уровня дохода. Эффективное сельское хозяйство освободило рабочую силу, и имелся потребительский спрос — даже доход строительных рабочих обеспечивал превышение над уровнем прожиточного минимума, а ремесленники могли позволить себе приобретение скромных предметов роскоши, в том числе импортную бакалею, особенно сахар, чай и табак, и умеренного количества промышленных товаров.
Экспорт внес важный вклад в индустриализацию Британии. Крафтс подсчитал, что в 1801 году экспорт достигал 45 % промышленного производства (Crafts 1985: 127). Экспорт шерстяных тканей на европейские рынки полностью доминировал в британском экспорте до начала XVIII века. Промышленные товары продолжали доминировать в экспорте на протяжении XVIII века, но в его составе произошли важные изменения. С третьей четверти XVIII века экспорт в Америку почти сравнялся с экспортом в Европу и был весьма разнообразным: шерстяные ткани составляли только немногим больше четверти его объема, металлические изделия — примерно до 20 %, а разнообразные производственные товары были почти так же важны, как шерсть (Davis 1962, 1979).
Конкурентная имперская экспансия и меркантилизм характеризовали экономику Атлантики XVIII века. Британия, Франция и, в меньшей степени, Нидерланды оспаривали имперские амбиции Испании и основывали колонии на островах Карибского моря, а англичане — и на Северо-Американском континенте. Колониальные экономики вращались вокруг основных экспортных товаров (в основном — сахара, но в британском Чесапикском заливе еще и табака), производимых рабами из Африки. Меркантилистские правила оставляли торговлю каждой имперской державы за ее подданными. В меркантилистском окружении при развитии рынков для промышленного экспорта англичане чувствовали себя лучше, чем их соперники. Успех пришел не из-за превосходных колоний на островах Карибского моря — британские острова производили дорогой сахар, не способный конкурировать без протекции с быстрорастущим производством во французской Сан-Доминик (Сан-Доминго), и их процветание зависело от английских потребителей, плативших более высокие цены за сахар для их поддержки. Английские колонии также были ненамного больше по сравнению с колониями их соперников. Но Британскую империю отличало большое население в колониях на материке, которое поддерживалось, по крайней мере вне Чесапика, не основным экспортным товаром, а перспективой установления независимого существования на новой земле.
Поселенцы добились успеха, и население быстро росло. К третьей четверти XVII века около 60 % английского промышленного экспорта в Америку поступало в колонии на материке (Davis 1979). Эти колонисты финансировали свой импорт, продавая простые сельскохозяйственные и лесные продукты на острова, производящие сахар, и обеспечивая торговые и транспортные услуги. Таким образом, англичане платили за свой сахарный импорт экспортом промышленных товаров. Тогда до какой степени рост английского промышленного экспорта зависел от вест-индского рабовладения? Конечно, в итоге произведенные рабами товары финансировали экспорт в Америку. Однако ответ на более интересный вопрос о том, мог ли существовать такой экспорт без рабовладения, не так ясен. Континентальные колонии процветали в значительной степени вне зависимости от рабства. Вероятно, англичане поселились бы и население быстро росло бы, даже если бы вест-индских рабовладельческих колоний не существовало. Колонисты все равно нуждались бы в европейских промышленных товарах. Не имея возможностей сбыта в Вест-Индии, они вынуждены были бы найти другие способы финансирования импорта, уступавшие тем, которые они использовали, и импорт был бы меньше, но вероятно, что он оставался бы существенным и помогал бы поддержать раннюю индустриализацию Британии.
Выводы в отношении индустриализации Британии
Британская индустриализация имела глубокие корни в уже хорошо развитой капиталистической экономике, которая на протяжении долгого времени взаимодействовала с рынками. Товарные рынки развились задолго до «черной смерти». Они могли немного уменьшиться в результате сокращения населения, но оставались значительными и расширились, когда в XVI веке население восстановилось. Более важно и более необычно, что рынки факторов производства существовали и в эпоху позднего Средневековья. В Англии раннего Нового времени большинство прав на землю закреплялось рыночными договорами. Кроме того, большинство английских мужчин и женщин имели опыт взаимодействия на рынках труда в сельской местности или в городах. Сельское хозяйство было необычно производительным, возможно, из-за его капиталистической организации. Рынок аренды земли позволял расширяться успешным фермерам, а их менее успешные соперники теряли землю. В начале XVII века семейный труд сохранял свою важность на большинстве английских ферм, но большая часть возделываемой земли обрабатывалась нанятой рабочей силой. В таких обстоятельствах решения относительно рабочей силы принимались в соответствии с состоянием рынка труда. Феодальные отношения давно исчезли. Значительный класс крестьян-земледельцев, который был задействован в товарном рынке только косвенно и организовывал труд вне зависимости от рынка труда, отсутствовал — как минимум в смысле традиционных прав или прав собственности на их землю.
Проникновение рынков привело к тому, что историки экономики стали называть «смитовским ростом» после наблюдения Адама Смита о том, что рост специализации и производительности ограничивался размерами рынка. Смит различал три процесса, являющихся признаками роста: специализация и обмен, использующий сравнительные преимущества; накопление капитала; технологические усовершенствования. Все это можно обнаружить в Британии XVIII века. Сельскохозяйственные улучшения стимулировались рыночными возможностями, представленными наиболее отчетливо ростом Лондона в качестве торгового, административного, производственного и потребительского центра. Современная индустриализация часто рассматривается как процесс, заменяющий минеральными источниками энергии доиндустриальные источники, базировавшиеся на мускульной силе людей и животных и использовании дерева, которые целиком зависели от сельскохозяйственных ресурсов. Британия разрабатывала месторождения каменного угля в качестве источника энергии и топлива задолго до индустриализации конца XVIII века. Англичане учились использовать уголь как минимум с XVII века (Allen 2009a, 2009b; Аллен 2014; Hatcher 1993; Nef 1932). Строители экспериментировали в использовании угля для обогрева домов, и к XVIII веку ньюкаслский уголь обогревал дома Лондона. Уголь обеспечивал тепло и для многих промышленных процессов, от пивоварения до очистки меди. Мастера по выплавке чугуна экспериментировали с углем, но до конца XVIII века оставались нерешенными химические проблемы. В текстильном производстве, самой крупной отрасли индустрии до промышленной революции, большое число торговых промышленников, многие иммигранты, приехавшие в Англию из-за военных действий в Нижних Землях и из-за религиозной нетерпимости во Франции, и другие, вдохновленные континентальными примерами, разработали новые технологии и материи (так называемые Новые текстильщики — New Draperies).
Учитывая такое развитие в Британии, представление о котором получено на основе статистического анализа, долгосрочных международных сравнений уровня жизни, а также долгосрочной перспективы в области институтов и инноваций, представляется некорректным переоценивать значение знаменитых десятилетий — 1760-х и 1770-х годов, а также достижения Аркрайта, Уатта и Корта. Пересмотра заслуживают два вопроса. Во-первых, каков был вклад этих изобретений в экономический рост? Здесь статистический анализ указывает на ограниченность этого вклада. Что еще более важно — ознаменовали ли эти события начало новой эры более быстрого и более устойчивого технологического прогресса? По сегодняшним стандартам технологические изменения и рост уровня жизни до XIX века был настолько медленным, что он еле заметен. Рост, в основном происходивший за счет технологических изменений, ускорился в середине XIX века и в конечном итоге в XX веке достиг около 1 % в год (Crafts 2004a; Crafts and Harley 1992; Crafts and Mills 2009). Хотя технологический прогресс в текстильной промышленности конца XVIII — начала XIX века был быстрым и оказал очень заметное влияние на расширение уже крупного текстильного сектора и его концентрацию в городских фабриках, его влияние на общий рост было скромным. Инновации конца XVIII века можно рассматривать как результат последовательных исследований и разработок, которые развивали существовавшие идеи в ситуации высоких зарплат; эти изобретения вписываются в более протяженный континуум смитовского роста.