Индустриализация в континентальной Европе
История о распространении индустриализации в Европе, в соответствии с замечанием Маркса о том, что «страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего», обычно строилась вокруг распространения ведущих отраслей британской промышленной революции — фабричного текстильного производства; черной металлургии; машиностроения — на таблицах данных о потреблении хлопка, выпуска чугуна, добычи угля и протяженности железных дорог (Landes 1969; Pollard 1981). Это обеспечивает понимание отдельных отраслей и процесса передачи технологий, но не соответствует рассматриваемому вопросу по трем причинам. Первое — этих отраслей недостаточно для того, чтобы объяснить успех Британии. Второе — местные условия, особенно дорогая рабочая сила и дешевая энергия угля, сильно влияли на успех этих отраслей в Британии и воздействовали на развитие на континенте. Третье — британские отрасли росли из-за падения цен и преимущества Британии как первопроходца поддерживали широкий экспортный рынок. Последователи едва ли могли повторить такой результат.
Британские технологические достижения, особенно в текстильной отрасли и черной металлургии, заметно повлияли на промышленность на континенте, но реакция на них в разных странах сильно различалась. Импорт из Британии бросал вызов традиционным производителям, которые пользовались протекционистскими тарифами. Британские технологии копировались, особенно в раннем текстильном производстве, с помощью технического шпионажа и, что более важно, с помощью найма квалифицированных британских рабочих, а после 1843 года — с приобретением британского оборудования (Bruland 2003). Текстильное производство имитировало британские методы, но их реализация различалась от места к месту. Франция, столкнувшись с дешевым импортом из Британии после наполеоновских войн, ответила сильными протекционистскими мерами. Поэтому машинное прядение стало внедряться с помощью британских квалифицированных рабочих, но с более высокими издержками, чем в Англии (Landes 1969: 158–163; Milward and Saul 1973: 270–277, 316–322). Однако в Пруссии протекционизм был умеренным, поэтому импорт британской пряжи расширялся одновременно с ткачеством на ручных станках. В конце 1830-х годов около двух третей использовавшейся в германских государствах хлопковой пряжи было импортировано (Pollard 1981: 181).
Распространение основанной на каменном угле черной металлургии было более сложным, потому что успех зависел от угля и руды и потому что старая технология, основанная на древесном угле, давала превосходный металл, доминировавший в сегменте высоких цен. И здесь тарифная политика играла важную роль. Франция использовала полную тарифную защиту, а германский Zollverein применил более низкие тарифы со структурой, поощряющей импорт чугуна для последующей местной переработки. Континентальные металлурги применяли новые технологии в различной степени и в различных комбинациях в зависимости от ресурсов и рынков. Чугунные чушки, выплавленные на древесном угле, продолжали выпускаться, но каменный уголь все в большей степени использовался для изготовления сварочного железа. Даже на французском рынке с высокими протекционистскими тарифами чугун, выплавленный на каменном угле, сначала встретился с трудностями на конкурентном рынке. Появление железных дорог в 1840-х годах создало массовый спрос на металл более низкого качества, и производство чугуна, выплавленного на каменном угле, наконец началось в угольных бассейнах Франции, Бельгии и Силезии, а после устройства глубоких шахт в 1840-х годах — в германском Руре (Evans and Ryden 2005; Fremdling 1997, 2000). Во всех прочих местах отсутствие каменного угля препятствовало развитию отрасли.
Наиболее важной технологией, распространившейся из Британии, несомненно, были железные дороги. Они стимулировали инвестиции и финансы и использовали успехи черной металлургии. В фундаментальном смысле они объединяли рынки разных государств, уничтожая препятствия для большей специализации и в промышленности, и в сельском хозяйстве.
В истории текстильной промышленности и черной металлургии Бельгия и Германия выступают в целом успешно, а Франция разочаровывает. Бельгия считалась высокоиндустриальным регионом, имея в 1870 году около 30 % национального дохода в промышленном секторе (только Британия с 34 % имела больше) (Broadberry, Fremdling, and Solar 2010: 170). В середине XIX века фабричные текстильные производители стали преобладать над традиционными производителями текстиля (существовавшими со средневековых времен), но это не создавало трудностей для традиционных ткачей на ручных станках. Что важнее, инженерные фирмы развили впечатляющие мощности в машиностроении (хотя они медленно разворачивались в сторону новых отраслей в последние годы века).
В Бельгии черная металлургия продолжала расти с успешным переходом к производству стали и развитием более крупных фирм и заводов. Однако она потеряла свое изначальное континентальное лидерство, уступив соперникам из Германии (Milward and Saul 1977: 154–165).
После революции 1848 года Германия добилась больших успехов. Начавшееся строительство железных дорог и политические изменения позволили занять производству чугуна и стали почетное место. В последнюю четверть века германские металлургические фирмы увеличили размер, капиталоемкость и современность заводов, а такие фирмы, как Krupp, стали технологическими лидерами. Германия заняла второе место в мире по производству стали после Соединенных Штатов и экспортировала ее, особенно на рынки континентальной Европы (Landes 1969: 249–269). Как следствие развития железных дорог, вместе с черной металлургией стало процветать машиностроение. Немецкие капиталисты обеспечивали не только внутренний рынок, но и значительную часть Европы большинством станков, за исключением текстильного оборудования.
Общепринятая история рассказывает о развитии некоторых важных отраслей, но следует спросить, насколько это проясняет процесс современного экономического роста. Хотя эта глава названа «Британская и европейская индустриализация», безусловно важным является вопрос о процессе, который обеспечил продолжительный рост дохода на душу населения. Рассматривая ситуацию в Британии, мы могли заметить, что «британская модель» текстиля и черной металлургии способна объяснить только небольшую часть британского роста. Такое же заключение применимо к континентальной Европе. Объяснения, предполагающие, что современный экономический рост произошел в результате воспроизводства достижений лидирующих секторов Британии середины XIX века, преувеличивают роль и вклад немногих новых отраслей.
Во-первых, наиболее изученные отрасли, принимаемые в качестве индикаторов возникновения экономического роста, составляют только скромную долю производства и намного меньшую часть национального дохода. Металлургия и металлообработка в Германии, включая производство чугуна и стали, а также машиностроение, около 1870 года составляли примерно 15 % от объема промышленного производства. А так как все производство, включая горнодобывающую промышленность, строительство и энергетику, давало немногим более четверти национального дохода, то упомянутые отрасли составляли менее 4 % национального дохода (Broadberry et al. 2010: 168–174).
Металлургия и металлообработка в Германии в 1913 году была примерно в десять раз больше, чем в 1870-м. Это впечатляющий рост, но некоторые простые подсчеты позволяют взглянуть на него в исторической перспективе. Прежде всего, мы можем преувеличить эффект отрасли, предположив для простоты, что рост произошел без увеличения доли потребляемых ею ресурсов (таким образом не уменьшая объем производства других секторов экономики). На самом деле, хотя производительность в металлургии демонстрировала впечатляющий рост на 2,4 % в год (Milward and Saul 1977: 26), это, плюс увеличение рабочей силы в соответствии с ростом населения, дало бы увеличение выпуска металла немногим меньше чем в четыре раза. Если бы весь десятикратный рост произошел бы за счет увеличения производительности, национальный доход вырос бы примерно на 35 %. Это представляется серьезной цифрой, но на деле означает темп роста около 1 % в год. Население Германии росло на 1,16 % в год, так что один рост производительности в производстве металла обеспечил бы снижение дохода на душу населения. Будет более реалистично, если мы примем, что остальная экономика росла такими же темпами, как росла численность населения; тогда рост производства металла увеличил бы доход на душу населения примерно на 20 %, или менее 0,5 % в год. Так как доход Германии на душу населения вырос более чем вдвое с 1870 по 1913 год, вклад металлургии и машиностроения был скромным. Многие возразили бы против того, чтобы придавать большое значение вышеприведенным расчетам. Ведь главная мысль о происхождении динамичных изменений в этих расчетах отсутствует. Однако историки, занимающиеся количественными исследованиями, любят цитировать Сэмюэла Джонсона по поводу результатов простых подсчетов: «В этом, сэр, состоит польза подсчетов. Они придают определенность тому, что ранее неопределенно блуждало в сознании» (цит. по: McCloskey 1981: 105).
Другой отраслью, на которую обращает внимание традиционная история, является производство хлопкового текстиля, которое стало первым примером фабричной системы в Британии. И снова, если цель не состоит в отслеживании подражания Британии, такое внимание выглядит странным. Фабричное машинное хлопкопрядение стало распространяться по всей Европе, и текстильное производство возросло, но, если мы предпримем подсчеты, аналогичные приведенным выше, мы получим такие же результаты. В среднем объем текстильной и швейной промышленности превосходил металлургию и металлообработку немногим более чем в два раза, но рос медленнее. Однако больше беспокоит тот факт, что текстильное производство в континентальной Европе зависело от протекционистских мер по защите от более эффективной британской промышленности. Это, разумеется, относилось и к производству металлов до последней четверти века, когда германская промышленность стала конкурентоспособной. Такого роста промышленности массового производства текстиля не произошло, и, следовательно, реальные доходы европейских потребителей снизились из-за роста их национальной текстильной промышленности. Разумеется, было несколько исключений. Во Франции и в Италии росло производство шелка, обе страны процветали на экспортных рынках и не сталкивались с конкуренцией со стороны британских фирм. Французские фирмы успешно действовали в сфере модного текстиля и одежды. Получавшие протекционистскую поддержку отрасли хлопчатобумажной промышленности создали на континенте городские фабрики и могли стимулировать производство машин и в целом расширить технологические возможности, но большая часть оборудования отрасли импортировалась из Британии. Трудно отстаивать утверждение о том, что текстильная промышленность была двигателем роста.
Железные дороги — третий индикатор индустриализации, и здесь дело обстоит несколько иначе. Транспортные услуги, разумеется, зависят от места и не торгуются на рынке. Железнодорожные технологии были быстро приняты по всей Европе с небольшим запозданием, связанным с правительственной политикой и финансами. Технологии и финансы были легкодоступны, хотя скромные коммерческие перспективы в отсталых областях вели к участию государства в финансировании или непосредственно с помощью государственного займа, или с помощью гарантированного дохода по железнодорожному займу. В обоих случаях большинство капитала поступало от иностранных инвесторов. Непосредственное воздействие железных дорог на транспорт варьировалось в зависимости от существовавшей ранее транспортной системы и уровня коммерческого развития. В особенности влияние было незначительным в областях с развитым водным транспортом. Различные подсчеты экономии транспортных издержек из-за использования железных дорог, хотя и несколько сомнительные, дают результат порядка 5 % национального дохода (Broadberry, Federico, and Klein 2010: 81). В отличие от чугуна, стали и текстиля, улучшения на транспорте из-за появления железных дорог почти всегда в значительной степени способствовали росту.
В частности, более дешевые, быстрые и надежные транспорт и связь (благодаря телеграфу, который сопровождал железные дороги) объединяли экономики государств, делая возможной более глубокую специализацию и в промышленности, и в сельском хозяйстве. Эффективные производители расширялись за счет небольших местных и сравнительно неэффективных фирм и домашнего производства. Например, Берлин, расположенный в захолустном сельскохозяйственном районе к востоку от Эльбы, далеко от основных рынков в Западной Германии, стал основным центром производства машиностроения и потребительской продукции для всей Германии. Большое влияние было оказано на сельское хозяйство. Историки сельского хозяйства отмечают, что доступ к рынку был существенным фактором инвестиций и технологических усовершенствований (Allen 2003; Grantham 1989; Hoffman 1996). Железные дороги позволили удаленным областям Европы быть более тесно связанными с городскими центрами и стимулировали развитие производительности. Тем не менее влияние железных дорог было велико только тогда, когда оно успешно взаимодействовало с более широкими силами экономических перемен.
Доход на душу населения и неадекватность «британской модели»
Историки провели подсчеты предположительного национального дохода в прошлом. Эти цифры следует рассматривать как незавершенную работу и использовать с осторожностью. Данные, которыми пользуются современные статистики, недоступны ранее середины XX века, а чиновники, собиравшие более ранний статистический материал, не мыслили в понятиях концепции национального дохода. Тем не менее практически невозможно думать об экономическом росте без оценки суммарной деятельности.
ТАБЛИЦА 16.1
ВВП на душу населения в основных европейских странах, 1750–1913
(в «международных» долларах 1990 года Гири — Хамиса)
Источник: Broadberry and O’Rourke 2010: 2; Maddison 2007.
Без них мы опираемся на ощущения, которые переоценивают непривычное, яркое и новое. В табл. 16.1 содержатся данные по европейским странам с XIX века до Первой мировой войны. Они показывают (как и приведенные выше цифры реальной оплаты труда за длительный промежуток времени), каким было изменение доходов в Европе до индустриализации XIX века. Самые высокие доходы были в Нидерландах и Британии, а низкие доходы преобладали на южной и восточной периферии. Показатели национального дохода также соответствуют выводу историков о том, что Германия добилась особенных успехов, но этот успех прежде всего состоял в преодолении исходной отсталости. Даже в 1913 году Германия не достигла выдающегося дохода на душу населения. Статистика национального дохода также выявляет уязвимость рассуждений об экономическом росте, основанном на индустриализации, движимой текстильной и металлургической промышленностью. Они объясняют успех Германии и Бельгии, но параллельные истории неудач Нидерландов и Франции должны быть отброшены.
ТАБЛИЦА 16.2
Структура промышленности (% от производства) Великобритании, Франции и Германии, 1870
Источник: Broadberry, Fremdling, and Solar 2010: 170–171.
Когда мы рассматриваем структуру промышленности Франции, нас поражает малый размер металлургической и горнодобывающей отраслей, которые в распространенных представлениях сильно преувеличиваются (табл. 16.2). В целом французская экономика росла достаточно медленно по сравнению с британской и германской (1,6 % в год по сравнению с 1,9 % и 2,8 % в Британии и Германии), но за тот же период население Британии выросло на две трети, население Германии почти удвоилось, а французское увеличилось всего на 14 %. В результате в табл. 16.1 мы можем увидеть, что подушевой доход в Германии рос не намного быстрее, чем во Франции, а во Франции — значительно быстрее, чем в Британии. Рост во Франции происходил в условиях совершенно иной по сравнению с Германией и Британией структуры экономики. Металлургия и горнодобывающая промышленность были не важны прежде всего потому, что Франция не имела достаточных запасов угля. Индустриализация шла по другому направлению, и сельское хозяйство сокращалось сравнительно медленно, не оказывая негативного влияния на общий рост. В 1870 году и во Франции, и в Германии половина работающего населения была занята в сельском хозяйстве; к 1913 году его доля в Германии упала до 35 %, но во Франции она оставалась на уровне 41 %. Более медленный рост населения во Франции оказывал меньшее давление на ее сельскохозяйственный сектор.
Исследования по французской экономике сейчас убедительно оспаривают рассуждения о ее провале. О’Брайен и Кейдер показали, что производительность во французской промышленности в XVIII и XIX веках была высокой. Они следующим образом описывают разницу между французской и британской промышленностью:
Добавленная стоимость на одного рабочего во Франции оставалась высокой, так как промышленность специализировалась на дорогостоящей продукции. Производство в мастерских, часто организованных по семейному принципу, могло обеспечивать для такой продукции, различающейся по качеству и стилю, квалифицированную рабочую силу и эффективно обслуживать местные и прочие конкретные потребности (O’Brien and Keyder 1978: 178–179).
Индустриализация Европы принесла механизацию, большие фабрики и интенсивное использование минерального топлива, но они не являлись необходимым условием экономического роста. Во многих отраслях малые капиталистические предприятия оставались эффективными и доходными. В последние годы XIX столетия развились новые отрасли промышленности и Франция добилась успеха, достигнув лидерства, например в автомобильной промышленности, самолетостроении и электрическом машиностроении. Недавние подробные исследования сравнительной статистики дохода подтверждают высокий уровень производительности во французской промышленности начала XX века (Woltjer, Smits, and Frankema 2010).
Статистика национального дохода выявляет еще две успешные экономики, которые не следовали британскогерманской модели — Нидерланды и Данию. Нидерланды детально описаны в другой главе. Здесь лишь необходимо заметить, что хотя представления об относительной неудаче роста нидерландской экономики в XVIII и XIX веках в значительной мере соответствуют действительности, подушевой доход оставался высоким, несмотря на неудачу в освоении так называемых ключевых отраслей. Эффективные услуги, специализированное сельское хозяйство, связанное с ним пищевое производство и другие отрасли легкой промышленности обеспечивали доход, который соперничал с британским почти на всем протяжении XIX столетия. Ситуация с Данией впечатляет еще сильнее. Структура экономики в еще большей степени специализировалась на пищевой промышленности, чем нидерландская, но датчане с 1820 по 1913 год добились почти такого же уровня роста дохода на душу населения, что и немцы, но с совершенно другой специализацией.
Гершенкрон, относительная отсталость и конвергенция
Исследования развития отраслей, оказавшихся на переднем крае британской промышленной революции, рассказывают о распространении технологии, но не дают соответствующей основы для понимания механизмов, участвующих в возникновении современного экономического роста. В своем эссе по европейской экономической истории, возможно, самом влиятельном в течение двух последних поколений, Александр Гершенкрон предложил типологию истории европейской индустриализации, которая делала акцент на изначальных условиях отсталости в начале индустриализации и обращала внимание на систематические замены «предпосылок» роста, которые наблюдались в случае британской индустриализации (Ger-schenkron 1962; Гершенкрон 2015).
И современники, и историки в равной степени были уверены, что самые развитые экономики находятся на северо-западе, в Британии и Нидерландах. При движении на восток по равнинам Северной Европы постепенное увеличение отсталости становится очевидным. Возможно, стоит обсудить сравнительное отставание Франции vis-a-vis с «экономиками Северного моря». Однако западные германские государства несомненно были более отсталыми, чем Франция или Нижние Земли. При пересечении Эльбы степень отсталости увеличивалась, а Россия определенно была далеко позади. При движении с севера на юг проявляется аналогичная градация, хотя в более слабой степени из-за наследия прошлого коммерческого успеха городов и климата, влияющего на сельское хозяйство. Юг Франции отставал от Севера; Италия, несмотря на блестящее прошлое, отставала значительно. Балканы, на которые повлияла и их полная испытаний история на периферии Османской империи, и их географическая раздробленность, отставали еще сильнее.
Гершенкрон предполагал, что отсталость была многомерной, но различные показатели давали одинаковый результат. Самым очевидным показателем был доход на душу населения, или общий уровень жизни, но характер отсталости был также заметен по ряду институциональных параметров. Три из них, являющиеся характеристиками развитого капитализма, таковы: организация сельского хозяйства; степень коммерциализации и урбанизации и общая распространенность товарных рынков; развитие рынков факторов производства и в отношении труда, и в отношении капитала. Капиталистическое сельское хозяйство с хорошо развитыми рынками труда и земли преобладали в Британии и, в другой форме, в Нижних Землях; крестьянские фермы доминировали в сельском хозяйстве Франции и Западной Германии; за Эльбой аристократы-землевладельцы занимались возделыванием земель с помощью феодальных отношений, используя подневольный труд крепостных и рабочий скот. Самым крайним случаем было крепостничество в России. Размер рынков уменьшался с запада на восток. Британия и Нидерланды имели хорошо развитые финансовые рынки; Франция, хотя немного и отставала, также имела развитые, хотя и несколько отличные, институты (Hoffman, Postel-Vinay, and Rosenthal 2001). В Западной Германии происходило некоторое развитие финансовой системы, в Восточной же Германии его не было. В Британии и в Нидерландах рынки труда доминировали при размещении рабочей силы, и большинство населения пользовалось этими рынками. В XVIII веке во Франции и Западной Германии около двух третей рабочей силы было занято в сельском хозяйстве на основе традиционной крестьянской семьи, а не рынка труда. Крепостничество к востоку от Эльбы основывалось на несвободном труде из-за обязанности работать на землевладельцев.
Гершенкрон выдвинул ряд гипотез в отношении влияния относительной отсталости, некоторые из которых выдержали критический анализ лучше, чем другие. Его предположения включали гипотезу о том, что индустриализация в более отсталой экономике начинается с более быстрого рывка, чем тот, который характерен для более развитых экономик. Этот быстрый рост возникает от нескольких связанных обстоятельств. Первое — имелся разрыв между технологическими возможностями, демонстрируемыми развитыми экономиками, и рассматриваемой экономикой. Если институционные силы, препятствующие развитию, могут быть преодолены, появляется потенциал для быстрого догоняющего развития. Второе — в отсталых экономиках большинство населения занято в непроизводительном сельском хозяйстве, организованном на основе семейного или подневольного труда (или некоторой их комбинации), требующем небольшого количества товаров на рынке и, таким образом, не обеспечивающем основы для развития промышленности по производству потребительских товаров. Чтобы начался рост, необходимо достичь «союза развития» производственных отраслей, которые могут обеспечить рынки друг для друга. В этом случае рост начинается с «большого рывка».
В условиях отсталости товарные рынки и рынки факторов производства были плохо развиты и, следовательно, предприниматели не могли рассчитывать на широкую конкуренцию между покупателями и продавцами, чтобы быть уверенными, что продукция может быть легко продана по конкурентным ценам или что сырье и полуфабрикаты легко могут быть приобретены в необходимых количествах. Во время промышленной революции в Британии существовали широкие рынки, позволявшие фирмам развивать узкую специализацию и концентрироваться на производственной нише с уверенностью в том, что сырье может быть приобретено с легкостью, а готовая и даже промежуточная продукция в длинной производственной цепочке может быть продана. В отсталых экономиках фирмы приходят к выводу, что необходимо принимать иерархическую организацию внутри фирмы, чтобы преодолеть налагаемые рынком ограничения. В результате возникают более крупные фирмы, которые часто интегрируют весь процесс от поставок сырья до продажи готовой продукции под контролем руководства (Harley 1991).
В более отсталых экономиках финансы тоже были в меньшей степени ориентированы на рынок. В Британии небольшие фирмы были способны финансировать развитие различными способами, потому что финансовые операции были хорошо отлажены. Фирмы обычно росли за счет средств, аккумулированных в ранее существовавшем рыночном производстве, за счет личных контактов, за счет существующей сети торговых кредитов и за счет краткосрочного финансирования, которое были готовы предложить британские коммерческие банки. Помимо этих способов, хорошо развитые финансовые рынки с помощью коммерческих векселей и фондовой биржи поддерживали развитие диверсифицированных портфелей для инвесторов. В случае такой капиталоемкой инфраструктуры, как шоссейные дороги и каналы, для привлечения более широких источников финансирования организовывались тресты и компании (Harris 2000: section 2). Когда железные дороги требовали исключительно больших объемов капитала на короткий срок, они могли занять их непосредственно на фондовой бирже. В условиях умеренной отсталости, по версии Гершенкрона прежде всего в случае Германии, но также Франции и Италии, коммерческие источники и финансовые рынки не имеют достаточной емкости, чтобы обеспечить некоторые виды финансирования, и их заменители развивались в форме больших универсальных банков, начиная с Credit Mobilier во Франции, доминировавших затем в кредитной системе Германии. Эти институты принимали депозиты и выдавали коммерческие кредиты, но также стремились приобретать долговременные позиции в финансировании крупных фирм и действовать в качестве посредников в выпуске и распространении акций между инвесторами. В условиях исключительной отсталости, примером которой являлась Россия, условия были слишком отсталыми даже для поддержки банков такого типа, и государство играло важную роль в промышленном финансировании с помощью государственных займов, дающих инвесторам, особенно на более богатом Западе, инструмент, который они хотели бы иметь.
Отсталость также влияла на выбор фирмами технологий новых отраслей. Отсталость создавала для предпринимателя трудности выбора между использованием последних технологий, разработанных в более развитых экономиках для соответствия их условиям высокой оплаты труда, и дешевым трудом отсталой экономики. На самом деле дилемма в большой степени была ложной. Неквалифицированный физический труд и вправду был дешев, но квалифицированный труд, и особенно дисциплинированный труд, подходящий для фабричного производства, был более редким, чем в развитых экономиках. Поэтому, несмотря на очевидную парадоксальность ситуации, в таких отраслях, как производство стали, в отсталых экономиках применяли самые передовые технологии, уменьшавшие потребность в рабочей силе на ключевых этапах производства, но с максимально возможным использованием дешевой неквалифицированной рабочей силы на подсобных операциях.
Отсталое сельское хозяйство играло главную роль в размышлениях Гершенкрона и было темой двух из его основных работ (Gerschenkron 1943, 1966). Он заключил, что вклад сельского хозяйства в процесс роста падал с возрастанием отсталости, потому что бедность сельского хозяйства и непрочность связи сельскохозяйственных рабочих с рынком ограничивали вклад сектора в спрос. Из-за своей институциональной природы сельскохозяйственный сектор не высвобождал труд и не создавал ориентированную рабочую силу, как это происходило в Британии.
Схема Гершенкрона дает существенное понимание вариантов европейской индустриализации, в особенности когда она соединяется с пониманием важности угля для развития промышленности по британской модели. Особенно полезно подчеркнуть различия в институциональной структуре, возникшей в различных странах. Неудивительно, что при таких обобщениях теряется слишком многое для того, чтобы они могли быть надежным гидом по сложной экономической истории современной Европы. Гершенкрон, несмотря на свою открыто провозглашенную цель заменить великое обобщение Маркса о том, что более отсталые страны следуют путем индустриализации, проложенным первопроходцами, по-прежнему рассуждал в понятиях имитации британского опыта больших городских фабрик и динамичной черной металлургии. Новые предпосылки, которые он определил, — большие иерархические фирмы, ключевая роль банков и государства в финансах и применение наиболее передовых технологий для преодоления ограничений из-за трудовых ресурсов в отсталых экономиках — в значительной степени соответствовали «крупным отраслям» и, как многие рассуждения с подобной целью, в меньшей степени помогают пониманию менее ярких достижений в других секторах.
«Большой рывок» Гершенкрона на старте индустриализации, как выяснилось, трудно обнаружить в сводной статистике (Crafts, Leybourne, and Mills 1991). Однако существует связь с идеей сближения уровней дохода среди экономик «клубов роста», в которых экономики, которые изначально получали более низкий доход, имели тенденцию расти быстрее и приближаться по уровням дохода к изначально более богатым экономикам. Сближение определенно произошло в Западной Европе к концу XX века, хотя на европейской периферии это было малозаметно до середины XX века. Сближение, разумеется, ни в коем случае не гарантируется. В мировом масштабе история XIX и XX веков является одним из эпизодов «великой эпохи расхождения» внутри небольшого «клуба» успешных экономик Западной Европы и стран европейской цивилизации, росших значительно быстрее, чем более бедные экономики в других местах, увеличивая глобальное неравенство.