Когда мы переходим от рассмотрения «великих» отраслей к более общему обзору экономик и генерируемых ими уровней дохода, отсталость и ее последствия для роста по всей Европе возвращает наше внимание к сельскому хозяйству. Высокая сельскохозяйственная производительность на раннем этапе была определяющим фактором сравнительно высокого дохода в Британии. Выполненные Алленом последние оценки сравнительной выработки на одного работника в сельском хозяйстве для некоторых ключевых европейских стран представлены в табл. 16.3 вместе с оценками за годы, непосредственно предшествовавшие Первой мировой войне.
Высокая производительность в Нидерландах (и в Бельгии) в конце XVIII века очевидна, но более удивительна низкая производительность в других регионах. Современники не видели этих данных, но относительная отсталость континентального сельского хозяйства была очевидной и ассоциировалась с институтами сельского хозяйства. В Англии капиталистическое сельское хозяйство достигло вершин. Во Франции и в несколько меньшей степени в Западной Германии крестьяне-землевладельцы с прочными правами на землю обрабатывали ее семейным трудом. Во Франции права крестьян на землю были расширены Революцией, и как заметил Патрик О’Брайен, «Освободив крестьян от обязанностей перед сеньорами и отменив десятину, революционеры также передали сельскохозяйственный доход обратно тем, кто обрабатывал землю. Одним ударом налоговые и юридические реформы 1790-х облегчили бремя крестьянству и укрепили его способность процветать на малых участках земли» (O’Brien 1996: 228).
ТАБЛИЦА 16.3
Выработка на одного работника в сельском хозяйстве, Англия=100
Источники: кол. 2 (Allen 2000: 20); кол.3 (Broadberry, Federico, and Klein 2010: 66); кол. 4 (Allen 2006: 43).
В Германии к востоку от Эльбы преобладала более отсталая феодальная система поместного сельского хозяйства Gutsherrschaft (крупное барское хозяйство, фольварк. — Прим. ред.). Аристократы обрабатывали свои земли до максимально возможной степени с использованием подневольного труда крепостных, которые относились к двум классам. Более зажиточные крестьяне с правами собственности были обязаны предоставлять рабочий скот и определенные трудовые повинности. Бедные крестьяне без прав собственности обеспечивали только труд. Размер трудовых повинностей, требовавшихся с фермерского хозяйства, был значительным:
Как правило, можно сказать, что подневольный труд для крепостных с землей в собственности не превосходил двух-трех дней в неделю. А для крестьян без собственности это зависело исключительно от требований государств. Достаточно часто требовалось четыре, пять или шесть дней принудительного труда с крестьянского хозяйства. Так как значительное большинство крестьян <…> не имело прав на землю, то мы можем совершенно уверенно говорить, что подневольный труд более трех дней в неделю был очень распространен в этих областях (Harnisch 1986: 45).
Эта система обеспечивала дешевый труд, капитал в виде рабочего скота и возведенные крепостными сооружения, что обеспечивало фундамент системы, выгодной для землевладельческой аристократии. Харниш цитирует выдающегося померанского чиновника, который писал: «управление государством с подневольным трудом может не привести к максимально возможному доходу и несомненно вызовет массу возмущения и раздражения <…> но это было удобно и дешево» (Harnisch 1986: 45). В России крепостничество укоренилось еще сильнее и возлагало на крестьян более тяжелые обязанности, предоставляя еще меньше свободы.
Институты и продуктивность сельского хозяйства в Северной Европе приглашают к дальнейшему рассмотрению триптиха Роберта Бреннера о классовых структурах, различающихся в смысле условий и приоритетов для занятых в сельском хозяйстве — средствах социального воспроизводства, — возникших в века, последовавшие за «черной смертью». Бреннер рассматривал институты, возникшие в эпоху позднего Средневековья и в ранее Новое время, определившие возможности развития в XVIII и XIX веках. Он делал упор на технологические усовершенствования, которые произошли в британской системе и позволили труду выйти из сельского хозяйства и расширить рынок несельскохозяйственной продукции. С другой точки зрения безземельность и наемный труд в сельской местности ликвидировали возможность для сельскохозяйственной рабочей силы оставаться в крестьянском натуральном сельском хозяйстве.
Во Франции крестьянские коммуны получили существенные de jure и de facto права собственности на землю, которые были существенно укреплены Революцией (Brenner 1976: 68–72; O’Brien 1996). Бреннер описывает движущие силы крестьянского сельского хозяйства следующим образом:
С одной стороны, крестьянин имеет все возможные стимулы для того, чтобы оставаться на своем участке, так как этот участок создает основу его существования и существования его семьи и наследников. С другой стороны, видимо, чисто экономические силы подрывали крестьянскую собственность, только в очень длительной перспективе. Таким образом, суть дела в том, что крестьянина-собственника обстоятельства не вынуждали обрабатывать надел так прибыльно и эффективно, как поступал бы его потенциальный конкурент для того, чтобы выжить, так как не существовало никаких непосредственных способов для конкурентов «победить» его. Другими словами, крестьянин не должен был быть конкурентоспособным, потому что он на самом деле не должен был быть способен «бороться за свое место» в мире рынка — рынка арендаторов и товарного рынка. В отличие от арендатора, крестьянин-собственник не должен обеспечивать уровень ренты, равный тому, который землевладелец мог бы получить с любого другого арендатора, рискуя при этом лишиться участка по истечении срока аренды. В отличие от независимого ремесленника, он не должен быть способен производить свой товар достаточно дешево, чтобы выгодно продать его на рынке — или уйти из бизнеса. Все, что было нужно для выживания крестьянина-собственника (предполагая, разумеется, что он производил пищу), — достаточное производство для того, чтобы обеспечить семью минимальным пропитанием и платить налоги (Brenner 1976: 72–73)
При движении дальше на восток в крепостном сельском хозяйстве движущие силы опять становились другими. Здесь экономические отношения были включены в систему принудительных отношений аристократического государства. Классическое эссе Бреннера опять дает нам жесткую оценку:
Структура классовых отношений на востоке имела в качестве результата «развитие неразвитости», препятствующее увеличению производительности в целом и индустриализации в частности. Прежде всего, доступность подневольных работников, чьи услуги могли бесконечно интенсифицироваться господином, препятствовала введению сельскохозяйственных усовершенствований. Второе — увеличивающееся извлечение господином излишков у крестьянства постоянно ограничивало рост внутреннего рынка промышленных товаров. Третье — факт прямого силового контроля над подвижностью крестьян означал ограничение промышленной рабочей силы, что вело к удушению промышленности и упадку городов. Наконец, землевладельцы в качестве правящего класса, доминировавшего в своих странах, проводили политику того, что было названо «антимеркантилизмом»; они пытались узурпировать посреднические функции торговцев и поощрить промышленный импорт с запада, таким образом подрывая многое из того, что осталось от городской и промышленной организации (Brenner 1976: 60).
Оценки Бреннера жестки и переоценивают отсталость, но хороши в качестве отправной точки. Французские крестьяне определенно не были столь равнодушны к экономическим возможностям, как утверждает приведенная цитата. Они реагировали на рыночные возможности, как показывает адаптация к железным дорогам и распространение качественного виноделия. Тем не менее для французского сельского хозяйства XX века были характерны привязанность крестьянской семьи к ферме и небольшой размер типичной фермы. Французская ферма по английским стандартам была мелкой и плохо капитализированной. Она имела только 60 % от количества рабочего скота, приходящегося на одного работника в британском сельском хозяйстве; только 24 % стоимости продукции приходилось на мясо и молоко (в Британии приходилось 67 %) и, таким образом, было меньше натуральных удобрений (O’Brien and Keyder 1978: 113–119).
Самым большим изменением, которое произвели французские крестьяне для защиты своей независимости, было резкое снижение рождаемости. К концу Наполеоновских войн уровень рождаемости во Франции упал радикально, уменьшив рождения в браке задолго до того, как это произошло где-нибудь еще, так что население росло на 10 % за поколение по сравнению с около 40 % в других странах. С 1820 по 1913 год население Западной Европы примерно удвоилось; население Германии возросло более чем в 2,5 раза, а Франции — меньше чем на треть. Несомненно, поддержание владения крестьянской семьи и связь с землей были ключевыми причинами. Сыновья оставались дома, даже если доход фермы на работника падал ниже оплаты труда в городских профессиях. Крестьянское землевладение и медленный рост населения сделали эту стратегию возможной. Напротив, в британском капиталистическом сельском хозяйстве фермеры нанимали работников только до тех пор, пока маржинальный продукт труда не опускался до уровня оплаты труда, поэтому количество труда было значительно ниже при большем среднем продукте, чем на крестьянской ферме (Crafts and Harley 2004; Cohen and Weitzman 1975). О’Брайен и Кейдер заключали в своем сочувственном исследовании французской экономики: «французские фермеры, вероятно, делали все, чего можно ожидать, принимая во внимание <…> ограничения на инвестиции, налагаемые меньшими размерами владений и производства» (O’Brien and Key-der 1978: 139). Малые владения были результатом институциональной истории и служили тормозом для экономики в целом. Однако французское крестьянство совершенно определенно предпочитало семейные фермы, и владение землей позволяло им осуществлять свои предпочтения даже ценой потери потенциальных сельскохозяйственных рент. Тем не менее на протяжении XIX века французское сельское хозяйство выступало достойно. Выработка на одного работника несколько сократила разрыв с британской; с 1880 по 1910 год сельскохозяйственная производительность росла на 1,5 % в год, что слегка быстрее, чем рос национальный доход на душу населения (Broadberry, Federico, and Klein 2010: 66).