Со своей стороны этого великого раздела, историки более поздних периодов были довольны собственными историями, которые чаще всего начинались примерно с 1000 года: до этого «ничего не происходило». Изменения пришли только с ростом торговых городов и торговой буржуазии в Средневековье и Новое время (или даже только с началом промышленной революции). Для периода между этими моментами историки Античности и более поздних периодов, таким образом, использовали простую модель исторического развития, в которой движение происходило только в одном направлении. Обсуждение античной экономики преимущественно сводилось к тому, чем она не являлась и почему.
Преимущество этой пессимистической модели заключалось в том, что она подчеркивала отличие нашего современного процветающего капиталистического мира от мира далекого прошлого, в котором не было современного экономического роста. Это был продукт осознания того, что доиндустриальное прошлое действительно является иностранным государством и потерянным для нас миром. Никто больше не мог написать то, что однажды написал Михаил Ростовцев:
Я не сомневаюсь в том, что некоторые современные итальянские города, или большая их часть, очень мало отличаются от своих римских предков. <….> Можно сказать, что в отношении комфорта, красоты и гигиены города Римской империи, достойные последователи своих эллинистических родителей, были не хуже многих современных европейских и американских городов (Rostovtzeff 1957: 142–143).
Слабое место этого противопоставления современного мира и доиндустриального прошлого заключается в том, что оно слишком легко игнорирует возможность изменений в доиндустриальном обществе, а также отличия до-индустриальных обществ друг от друга. Не все доиндустриальные общества жили с минимальными средствами к существованию. Благосостояние некоторых из них было намного выше, хотя и без промышленной революции и современного экономического роста (Allen 2009).
Наши предшественники периода Возрождения, например, четко осознавали эти различия и рассматривали классическую Античность (а точнее, Древний Рим) как эпоху, превосходившую их собственную. Учитывая, что в их время, например, 35 000 человек жили в руинах Рима, который когда-то вмещал миллион жителей, их восхищение и благоговение вполне понятны. Рим был и веками оставался источником вдохновения и восхищения — в культурном, административном и экономическом отношениях. Это восхищение начало угасать только тогда, когда Европа Нового времени впервые стала превосходить Древний Рим на ранних этапах промышленной революции. Римские инженеры задали высокие стандарты, и в Риме использовалось больше железа и других материалов, чем в каком-либо предшествующем обществе (и во многих последующих), но Рим не построил Железного моста и не овладел энергией пара. Таким образом, высокая оценка достижений Рима была вытеснена либеральным оптимизмом по поводу Нового времени и новым романтическим медиевизмом, который отрицал то, что Средние века вообще были темным периодом, вместо этого утверждая, что Средние века были колыбелью нового мира.
Конечно, экономика современных стран намного более успешна, чем экономика стран доиндустриальной эпохи. В среднем мы живем по меньшей мере вдвое дольше, нас значительно больше, но при этом наш уровень жизни намного выше, чем в любой момент доиндустриального прошлого. Наконец, этот уровень жизни повышается буквально с каждым годом, и весьма существенно, и это повышение охватывает все большую часть мирового населения. Прошлое и в самом деле превратилось в другую страну. И тем не менее это не обязательно означает, что весь до-индустриальный период сжимается в неизменяемый мир, где жизнь всегда была тупа и коротка. Одна из популярных моделей доиндустриальных экономических изменений — мальтузианская: с ростом населения падает маржинальная производительность труда, и, соответственно, трудовой доход. Этот процесс отодвигался назад в результате возникновения таких разрушительных препятствий для роста народонаселения, как голод и эпидемии, когда уменьшение численности населения снова позволяло повысить производительность труда. Таким образом, долгосрочные тренды роста населения и его благосостояния развивались в противоположных направлениях. Исторический вопрос заключается в том, все ли было здесь учтено: правда ли, что нельзя было убежать от Мальтуса?
Реальные показатели: население и другие тренды
Интересно, что едва ли проводилась какая-либо эмпирическая проверка этого пессимистического современного ортодоксального взгляда. Критике подвергался тезис о том, что римская элита не занималась торговлей и производством, но едва ли кто-нибудь пытался измерить реальные экономические показатели: нам всем казалось, что мы знаем о том, что римская экономика не показывала особо выдающихся результатов, и никто из нас никогда не представлял, как мы могли бы эмпирически измерить экономические показатели. Все, что делало большинство из нас, сводилось к обсуждению возможных объяснений стагнации. Реальные же данные представляют собой настоящую проблему, так как за некоторым исключением у нас нет архивных или иных документальных источников, из которых мы могли бы получить статистику. Самое большое исключение представляет собой римский Египет, где благодаря сухим пустынным условиям сохранилось несколько наборов административных документов, написанных на папирусе. Но даже они составляют лишь малую толику тех материалов, которые находятся в распоряжении историков Нового времени, хотя их, без сомнения, достаточно для того, чтобы показать, что во времена Древнего Рима как государственные, так и частные административные записи велись в изобилии.
Кроме Египта, почти вся современная история Древнего Рима была написана на основе античных литературных источников, авторы которых в основном принадлежали к элите. Эти отрывочные свидетельства, как правило, лишены какой-либо надежной количественной информации и, по самой крайней мере, требуют серьезного анализа предпочтений, влиявших на объективность их авторов. Таким образом, непосредственные данные о зарплатах и ценах чрезвычайно скудны. Современные историки, интересующиеся Древней Грецией и Римом, могут не осознавать, что, например, гениальные реконструкции римского ВВП часто бывают основаны на горстке данных (Goldsmith 1984; Hopkins 1980; Lo Cascio and Malanima 2009; Maddison 2007; Мэддисон 2012; Scheidel and Friesen 2009; Temin 2013). Это все равно что реконструировать изменения ВВП США в XX веке на основании данных чуть больших по объему, чем цена гамбургера в Кентукки в 1930-е, автомобиля в Виргинии в 1960-е, зарплата электрика в Сан-Франциско в 1990-е и налоговый доход, полученный с деревни в Луизиане в 1940-е годы (см.: Scheidel 2010, где дается информация о зарплатах и ценах). Иными словами, эти реконструкции составлены из данных, взятых из очень различных регионов и периодов, и не дают возможности дифференцирования во времени и пространстве. Рост как процесс изменения во времени в этих реконструкциях остается невидимым. И все же ничего лучшего попросту нет. Поэтому, хотя большое количество количественных построений могут представляться реальным результатом, это впечатление обманчиво.
Однако в последние несколько лет наметился потенциал совершенно другого методологического подхода к исследованиям. Хотя у нас нет письменных свидетельств об экономической деятельности в Риме, у нас есть материальные остатки римской цивилизации. Современные археологи Рима далеко ушли от стереотипа Индианы Джонса и заняты общей реконструкцией экономической и социальной жизни прошлого (кроме множества других вопросов). Они пользуются прогрессивными методологиями, результаты которых могут ближе подвести нас к реалиям жизни античного мира. Эти новые методологии можно разделить на три группы. Первая группа связана с повышенной детализацией современных раскопок, сюда входит археометрия. Вторая группа — это археология поселений, в частности полевые исследования, включающие сбор данных с большой площади для реконструкции моделей расселения и землепользования. Третья группа включает совокупный анализ классов находок, например столовой посуды, амфор или останков кораблекрушений. Если одно кораблекрушение заключает в себе умеренный интерес, то анализ хронологии и географического распределения всех известных кораблекрушений во много раз более информативен. Следуя профессиональной традиции, археологи зачастую по-прежнему концентрируются на уникальном и частном, однако эта традиция начинает меняться под действием важных исследований совокупных наборов данных. В частности, многие из этих данных позволяют построить временные ряды и, таким образом, проанализировать экономические изменения во времени. С переходом от объяснений культурного характера к реальным показателям использование археологических данных, представляющих собой косвенные источники для определения классических переменных, таких как численность населения, производство и потребление, приобрело большую, чем когда-либо, актуальность.
Эти новые категории исторических свидетельств и новые методы потребовали новых видов объяснения, помимо тех, что опираются на культурные соображения. Современная экономическая теория нерешительно заняла более значимую, чем раньше, позицию в обсуждении этой темы, хотя и сводящуюся к определению соответствующих переменных (Jongman 1988, хотя здесь отражен значительно более пессимистичный взгляд; Jongman 2012b). Наконец, и, опять же, в отличие почти от всех исследований последних лет, здесь потребовались некоторые серьезные количественные построения.
Новые данные временных рядов действительно противоречат современной ортодоксальной точке зрения, согласно которой в древнеримском обществе преобладала крайняя нищета и стагнация и где ничто и никогда не менялось. В самую первую очередь я покажу, что в течение последних нескольких столетий до нашей эры во многих частях Древнего Рима происходил мощный рост численности населения, и не только в центральных его районах, но