Говоря об управлении водными ресурсами, мы также обнаруживаем, что в Китае имеется богатый опыт управления водными потоками для транспортных целей, орошения сельскохозяйственных земель и предотвращения наводнений. Иногда проекты управления водными ресурсами были направлены прежде всего к одной цели, но часто встречались конкурировавшие между собой приоритеты и интересы, которые делали процесс принятия решений в лучшем случае сложным, а в худшем — неудачным. В некоторых случаях вода представляла собой общественный товар, или по крайней мере ресурс, требующий государственных инвестиций в инфраструктуру. Однако вода была также ресурсом, который мог регулироваться местными организациями, которые распределяли воду для орошения и взимали с людей плату за обслуживание проектов контроля водных ресурсов в соответствии с прогнозом выгоды, которую каждый из них получал в результате орошения. Права собственности на воду были как менее разработанными, так и более сложными, чем права на землю. Как и в случае с разрушением лесных угодий, к началу Нового времени китайцы начали сталкиваться с экологическими проблемами, регулируя водные потоки вдоль своих крупных рек.
Безусловно, государственная поддержка контроля водных ресурсов отчасти была вызвана заботой о собственной выгоде — расширение производственной базы повышало экономическую выработку, которую государство могло обложить налогами. Это можно рассматривать как максимизацию хранения богатства, так как в результате у людей создавалась способность генерировать дополнительное богатство, которое позволяло государству собирать больше налогов. Поразительно, что, кроме стремления введения нормирования, государству удавалось мобилизовать капитал и рабочую силу для крупных проектов водного контроля в стиле командной экономики и в то же время позволить организациям в местных сообществах управлять оросительными системами в соответствии с расчетами выгод и издержек. Государство также пыталось соблюдать баланс интересов производителей и купцов по отношению к оросительной воде и транспортным маршрутам, памятуя о том, что богатые люди, стремясь к осушению новых земель, подрывали жизнеспособность транспортных маршрутов и подвергали соответствующие районы все большей опасности наводнений, сокращая площадь водной поверхности. Как и в вопросах управления земельными ресурсами, усилия китайцев по достижению конкурировавших между собой целей с необходимостью означали неспособность выполнить пожелания всех сторон. Но подобные ситуации, пожалуй, необычные для других государств в начале Нового времени, в Новое время стали значительно более обычными.
Что касается рынков и торговли, то отношение государства к ним менялось. Государство контролировало производство и продажу соли как источника государственного дохода. Некоторые торговые сети, как и сети по продаже зерна, активно продвигались чиновниками как средство обеспечить сглаживание годовых колебаний в пределах конкретных регионов за счет изменения перемещений между ними. Китайские чиновники обычно разрешали торговлю в империи XVIII века при минимальном налогообложении и регулировании. За исключением государственной монополии на производство и распределение соли торговля облагалась налогом в нескольких портах по низким ставкам, в определенные годы составляя менее 5 %, а в другие чуть более 10 % в общих государственных доходов с конца XVII по начало XIX века (Zhou Zhichu 2002). Эти небольшие ставки могли еще сильнее снижаться на зерно, чтобы дать купцам стимул к перевозке товара по маршрутам, обеспечивавшим снабжение тех, кто страдал от дефицита зерна. Чиновников серьезно заботили поставки зерна, так как обеспечение зерном считалось основой социальной безопасности и, соответственно, политической стабильности. Чиновники, служившие в регионах, полагавшихся на торговый импорт, активно поддерживали рыночный принцип спроса и предложения среди людей, входивших в их юрисдикции с тем, чтобы эти люди получали прямую выгоду от импорта зерна. Чиновники же в регионах, экспортировавших зерно, беспокоились об исходящих потоках зерна в неурожайные годы. По всей империи чиновники проявляли смесь различных подходов к удерживанию зерна вне рынка. Когда они подозревали, что накопление зерна было рыночной манипуляцией горстки богатых и влиятельных людей, они классифицировали такую деятельность как неприемлемый способ поднятия цен путем придержания товара. Однако чиновники также замечали, что удерживание зерна вне рынка было необходимо для его доставки на другие рынки, где цены были выше; такие перемещения зерна из районов с низкими ценами в районы с высокими ценами понимались как полезные (Wong 1999).
Изменчивость экономической политики в зависимости от географического расположения региона, в котором она применялась, отражала понимание государством различных проблем и возможностей, существовавших в разнообразных природных и социальных контекстах. В большинстве развитых торговых районов чиновники в основном стремились обеспечить беспрепятственное функционирование рынков. В менее экономически развитых районах чиновники стремились обеспечить производство и определенно не позже чем в середине XVIII века ожидали, что увеличение производства повысит объемы торговли. Прибрежные районы, где люди стремились к морской торговле и имели для этого возможности, представляли особые трудности и особые перспективы. В конце XVII века новая династия Цинь не была уверена в верности населения, жившего на юго-восточном побережье; создание помех для торговли рассматривалось как приемлемая экономическая цена за повышение политической безопасности. В другие времена чиновники осознавали важность морской торговли для населения прибрежных районов (Wong 2004). К 1500 году позднее имперское государство располагало сложной традицией политических шагов для формирования экономической деятельности, как для увеличения доходов, так и для достижения стабильного социального порядка. Выбор официальной политики колебался. Два общих подхода определяют конечные точки имевшихся возможностей. Во-первых, государство могло выбирать между политикой активной помощи или вмешательства для контроля или направления экономической деятельности; так, например, регулировалась горная добыча и обмен зерна, поставлявшегося для расквартированных на северо-западе войск, на соляные ваучеры (Terada Takanobu 1972: 80–119). Во-вторых, государство могло удовлетвориться наблюдением за частным сектором и даже неформально делегировать ответственность или полагаться на других в достижении своих целей; среди примеров тому рыночный надзор и опора на элиту в борьбе с голодом (Mann 1987; Will 1990). Между крайними точками государственного контроля и косвенного мониторинга располагались всевозможные действия по перенаправлению, сосредоточению или ограничению экономической деятельности частного сектора.
При значительном разнообразии методов, на протяжении XVIII века существовало базовое соглашение о типе экономики, к стабилизации и расширению которого стремились чиновники с целью поддержания такого общества, в котором большая часть населения оставалась в деревнях, где производились как товарные культуры, так и ремесленная продукция. Чиновники, как правило, сходились в том, что видели основную опору в аграрных налогах, а также в их небольшом размере. Так как на протяжении значительной части XVIII века они могли и хотели перемещать свои ресурсы по стране, минуя границы между провинциями, не только в столицу, но и в другие районы, где существовал спрос на определенную продукцию, будь он вызван неурожаем или военными расходами, у чиновников не было особой необходимости занимать деньги — они могли перемещать ресурсы в пространстве вместо того, чтобы занимать деньги, которые возвращались бы из будущих налогов. Таким образом государство направляло усилия, по меньшей мере частичные, на дополнение и расширение естественной рыночной сферы. Кроме того, оно стремилось уравновесить логику обычного обращения в некотором районе, по крайней мере в отношении зерна, с требованиями рыночного обмена, отправляя зерно на большие расстояния. Способы циркуляции по правилам рынка, обычая и государства оказались долговечными и были взаимосвязаны, дополняя друг друга, при этом также ограничивая и определяя те действия, которые предпринимались в границах каждого из них.
Во всех районах государство инвестировало как в контроль водных ресурсов, так и, особенно на протяжении большей части XVIII века, в поддержание крупных запасов зерна для помощи бедным и для защиты населения в целом от неурожаев. Государство понимало, что легкое налогообложение позволяло удержать у людей больше богатства, что, в свою очередь, уменьшало вероятность возникновения среди них социального конфликта, повышало их производительность и вероятность уплаты ими налогов. Для оценки элементов китайской экономической политики и практики, повторявших существовавшие в других частях света, а также тех, что были более характерны именно для этого региона, последний раздел настоящей главы содержит сравнение экономики Китая до 1850 года с экономикой других империй, Европы, а также Китая после 1850 года.
Китай в сравнительном контексте
Другие империи
Одно из предыдущих поколений ученых противопоставляло империи современным национальным государствам, рассматривая империи как более древнюю форму правления на более обширных территориях, чем характерно для национальных государств последнего времени. Этот общий подход акцентировал исторические изменения во всем мире, последовавшие за развалом череды империй, на смену которым пришли режимы, построенные на идеях и институтах, возникших в Западной Европе. Этот подход представил мир национальных государств системой политических режимов, отличных от всего, что встречалось ранее в мировой истории. Это позволило изучать режимы различного размера и в разной степени обеспеченных богатством и властью, но при этом было проигнорировано строительство европейских заокеанских империй в ту же эпоху, когда формировались национальные государства. Чтобы преодолеть эти сложности, некоторые ученые осознанно расширили понятие «империя», вместив в нее более разнообразные политические формы, существовавшие на протяжении множества исторических эпох. Например, Джейн Бербанк и Фредерик Купер в своей работе «Империи в мировой истории» занимаются «различными способами, с помощью которых империи обращали завоевание в управление и тем, как империи уравновешивали включение людей в государство, сохраняя различия между ними» (Burbank and Cooper 2010: 15). Для достижения такого включения правители посылают своих агентов — гражданских администраторов, военных, судей и сборщиков налогов — и ассимилируют местных лидеров, беря их к себе на службу, часто жалуя им титулы имперского режима. Бербанк и Купер говорят следующее:
империя была изменчивой политической формой, и мы подчеркиваем многообразие способов, которыми достигалось сочетание включения в империю и сохранение различий. Долговечность империй в значительной степени зависела от их способности объединять и менять стратегии, от консолидации территории до насаждения анклавов, от свободного надзора посредников до жесткого контроля, направленного сверху вниз, от откровенного утверждения имперской власти до отрицания имперского поведения. Объединенные королевства, города-государства и государства-нации были в меньшей степени способны так же гибко реагировать на изменения в мире (Burbank and Cooper 2010: 16).
Это определение империи весьма вместительно и включает в себя множество различных режимов — империя как категория долговечна, даже если конкретные империи не имеют этого свойства. Хотя у империй есть репертуар стратегий и методов, которыми они могут воспользоваться, немногие смогли эффективно их применять на отрезке времени, превышающем несколько поколений. Способность использовать различные методы прямого и косвенного управления и ассимилировать местных лидеров, а также делегировать верных последователей из центра указывает на ограничения и того и другого.
Империям в целом не хватает некоторого подобия действующих по правилам администраторов, образующих бюрократию. Такие условия в основном противоречат знаменитой формулировке современного бюрократического правления, данной Максом Вебером. Вебер рассматривал эту форму правления как фундаментально отличную от каких бы то ни было форм личностного использования администрации, образованных правителями до Нового времени, в том числе теми, кто правил империями. Тем не менее именно управляемую по правилам бюрократию развила Китайская империя за века от империи Хань и ее современницы в Риме, пройдя через середину имперского периода, когда халифат Аббасидов процветал и посылал войска в помощь династии Тан, подавлявшей военное восстание, и особенно в поздний имперский период, когда Османская, Российская империи и империя Великих Моголов на вершине своей власти и успеха вместе управляли землями, по площади уступавшими империи Цинь.
Развитие бюрократических возможностей управления в раннюю, среднюю и позднюю имперскую эру включало рост бюрократии в абсолютном выражении, выстраивание ведомств в вертикальной иерархии, а также создание функционально особых ведомств вне шаблона рутинного администрирования. Принципы и практика, развитые в Китайской империи, в различной степени были заимствованы правительствами в Корее и Вьетнаме и вдохновили менее успешные усилия по государственному строительству в царстве Рюкю. Однако китайский опыт империи с развивавшимся бюрократическим правлением был более долговечным и повлиял на значительно большее количество популяций, чем попытки, предпринятые где-либо еще. Существо хорошего управления и цели бюрократического правления включали множество элементов, рассмотренных в настоящей главе, в качестве политик, призванных повлиять на организацию экономической деятельности во всей империи. Вероятность или даже воображение, не говоря уже о применении, политики в таких сферах, как собственность на землю и управление ею, хранение и циркуляция запасов продуктов, а также контроль водных ресурсов для производства и транспорта не могли бы существовать без регулярного доступа к ресурсам и способности мобилизовать рабочую силу для осуществления крупных проектов. Можно было бы рассматривать эти возможности как часть командной экономики Китайской империи, однако такая характеристика не позволила бы должным образом отразить направленность и эффект этой политики, которая по меньшей мере в той же степени была ориентирована на повышение благосостояния подданных, в какой она была ориентирована на наполнение государственной казны, и зависела от активной поддержки рыночных институтов, признания прав частной собственности и использования контрактов. Ничто из этого не вписывается очевидным образом в традиционные определения империи.
Рассмотрим «Теорию экономической истории» сэра Джона Хикса, где предлагается концептуально ясный подход к экономике империи, противопоставляемой экономике других видов государства. Хикс пишет, что развитие и поддержание рынков в мировой истории редко. Рынки не защищены перед крахом, когда войны и социальные волнения приводят людей к опоре на обычаи там, где требуются принципы взаимной поддержки. Они в той же мере подвержены атакам ненасытных деспотических государств, таких как империи, которые устанавливают командные структуры, подрывающие действие рыночных принципов. Если предположения Хикса поместить в контекст более широкой и более поздней дискуссии между историками о том, что отличает империи от других государств в мировой истории, мы можем начать понимать, что так сильно отличало Китайскую империю от других империй. Если другие империи по отдельности были хрупки и командная экономика была частью общего набора стратегий, к которому они все прибегали, вероятно, политическая способность Китая к воспроизводству зиждилась отчасти на заботе о торговой экономике, которая дополняла и объединялась с более командно ориентированной политикой. Китай не вписывается в образ империи Хикса, поэтому постулированные им взаимоотношения между политическими формами и экономическими институтами становятся менее ясными. В случае Китая непросто провести границу между обычаем, рынком и командным управлением так, как это делал Хикс, или в целом так, как это часто делается в европейской истории, где выбор между этими тремя системами представляется взаимоисключающим.
Долговечность и способность к росту, проявленные торговыми институтами, развившимися в Китае после X столетия, делают очевидной совместимость рынка в Китае с китайскими имперскими институтами правления. Эти институты ни в коей мере не были типичны для империй в целом. Но это лишь половина того, что отличает Китай от других империй. Для того чтобы государство развило свою экономическую политику, было необходимо построение эффективных экономических институтов снизу, делающее возможным рыночный обмен. О способности китайцев эффективно и действенно организовываться как для производства, так и для обмена свидетельствует заметный рост сельскохозяйственного и ремесленного производства после X века и их непрерывное развитие, а также дальнейшее усовершенствование крестьянских организаций в последующие века. Отчасти способность производства и обмена расти на протяжении столь значительного периода существования Китайской империи после 1400 года зависела от политической стабильности, которую обычно обеспечивало имперское правление в следующие четыре с половиной столетия. Все остальные имперские пространства обычно завоевывались и побеждались в течение четырех с половиной веков, поэтому эти имперские режимы не могли обеспечить мирные условия, способствующие экономическому росту, который был возможен в Китае. Тем не менее на самом деле мирные условия на огромной территории не были необходимым условием роста торговли, так как в других империях существовали локальные области коммерческого производства и обмена. Так на самом деле было в погруженной в конфликты Европе. Теперь перейдем к сравнению Китая и Европы. Одним из первых отличий, которые нам предстоит рассмотреть, является возможность роста торговли в Китайской империи, где в целом сохранялся мир, и в Европе, которая в начале Нового времени, как правило, была погружена в войны.
Китай и Европа
С точки зрения наиболее успешных моментов в эпоху Ханьской и Римской империй, Китай в начале Нового времени был, как и на протяжении множества предшествующих веков, крупной и относительно мирной империей, тогда как Европа была политически раздроблена и склонна к войнам. В одном общем смысле мир делал возможной материальную безопасность внутренней дальней торговли в Китае, в то время как в Европе та же торговля была внешней и подвергалась перебоям и насилию, которых не было в Китае. Следовательно, ceteris paribus мы должны предположить, что в начале Нового времени в Китае была возможна дальняя торговля в большем, чем в Европе, объеме. По огромному разнообразию маршрутов, обслуживавших многочисленные каналы обмена внутри Китайской империи, фактически перемещались более разнообразные товары и на суммарно большее расстояние, чем в европейской торговле. Несмотря на свое различие, а также различные комбинации формальных и неформальных механизмов, представляется маловероятным, и тем более очевидным, что китайские институты были менее успешны в продвижении экономического роста, чем европейские. Ассоциация европейской практики начала Нового времени с последующим современным экономическим ростом заставляет нас интерпретировать эти различия в пользу Европы. Такие умозаключения представляют собой часть общего движения, направленного на объяснение того, что Кеннет Померанц незабываемо обозначил как «Великое расхождение» между китайской и европейской экономикой, которое резко проявилось в XIX веке. Ученые выдвинули множество интерпретаций, относительная важность которых с трудом поддается оценке, так как у нас нет моделей, убедительно демонстрирующих обязательные способы взаимодействия различных причинно-следственных связей, как нет у нас данных, позволяющих протестировать эти модели путем сопоставления.
Для самого Померанца «Великое расхождение» решительным образом зависело от доступа англичан к хлопку из Нового Света, сверхприбыли, ставшей возможной сначала благодаря колонизации, а затем и распространению рабства (Pomeranz 2000). Эмпирически, безусловно, нельзя отрицать, что европейцы начала Нового времени отправились в дальние страны и установили там режимы эксплуатации и экстракции ресурсов, особенно в Северной и Южной Америках. Но эта возможность сыграла свою роль только для экономического роста в объяснении Померанца, произошедшего благодаря изменениям в технологии производства хлопковой ткани, создавшим огромный рост спроса на сырой хлопок в Британии в начале XIX века. Технологические изменения были необходимым условием для экономического значения американского хлопка. Во-вторых, что столь же важно для тех, кто хочет подчеркнуть решающее значение доступа Европы к Новому Свету, необходимо отделить особые институциональные черты колониализма и рабства от более общего вопроса перемещения продуктов сельскохозяйственного производства из одной области в другую согласно принципам рыночного обмена. Рабство не было необходимым основным трудовым отношением в производстве хлопка для того, чтобы происходил обмен — хлопок, возможно, был дешевле при таком режиме, и, соответственно, в отсутствие рабства спрос на него мог бы снизиться, однако насколько иным было бы основное сравнительное преимущество британских текстильных фабрик перед другими производителями при ином сельскохозяйственном трудовом режиме?
Вопросы отделения политических процессов от влияния экономики на новые области производства, входящие в более крупные сети обмена, а также вопросы о том, какие характеристики этих процессов были или не были необходимы для других, последующих экономических изменений, не могут быть разрешены просто с помощью обращения к данным, так как мы ищем контрфактический ответ. Эта проблема связана с более общим контрастом между Китаем и Европой, который помещает эти два мировых региона в крайние позиции по отношению к тем, где существуют или не существуют территориально крупные государства. Политическая раздробленность Европы как региона прямо связана со стимулами для европейских правителей конкурировать между собой за рубежом. Экономический эффект для победителей в этой конкурентной борьбе был менее очевиден, чем представляется в результате исключительного анализа предпосылок подъема Британской империи в XIX веке. Испания, безусловно, была европейским победителем в Латинской Америке и поэтому имела возможность эксплуатировать серебряные месторождения Нового Света. Рост ее запасов серебра не привел к мощному экономическому росту. Успешное установление ренты не влечет за собой с необходимостью позитивные экономические изменения. Политическая конкуренция европейцев внутри и за пределами Европы повлияла на распределение добычи, но не всегда способствовала изменениям к лучшему в экономике какой-либо страны.
Жан-Лоран Розенталь и я выделили несколько важных экономических эффектов, следующих из политических различий между империей и политической конкуренцией среди мелких государств начала Нового времени (Rosenthal and Wong 2011). Мы утверждаем, что в начале Нового времени существовало большое количество важных форм ремесленного производства, которые, ceteris paribus, с большей вероятностью размещались в сельской местности, чем в городе, так как там были ниже затраты на оплату труда, а труд был главным фактором производства во многих процессах. Труд был дешевле в связи с тем, что стоимость продуктов питания в сельской местности была ниже, кроме того, риски для общественного здоровья повышали стоимость рабочей силы в городах. Поэтому следует объяснить большую вероятность размещения европейского ремесленного производства в городах, а не в сельской местности. Мы утверждаем, что главной тому причиной была угроза войн. В начале Нового времени в Европе эта угроза была выше, чем в Китае. Кроме того, когда опасения по поводу войны в Китае росли, как это было в период с X по XIII век, ремесла становились городским занятием в большей степени, чем в последующие периоды. С нашим предположением также согласуется тот факт, что угроза войны в те периоды и в тех местах в Европе, где мы видим процветание сельских ремесел, была меньше. Притом что в целом на протяжении эпохи раннего Нового времени этот контраст преимущественного расположения ремесленного производства в сельской местности благоприятствовал Китаю по сравнению с Европой, он также имел и более долгосрочные последствия совсем иного порядка. В то время, когда труд был дешевле в сельских районах, капитал был дешевле в городах, поскольку ниже была стоимость контроля и дешевле обходилась информация о заемщиках. Поскольку капитал был дешевле в городах, а труд был дешевле в сельской местности, относительность цен факторов производства стала причиной возникновения европейского уклона в сторону капитала, а не в сторону труда. Так как использование технологий обычно требовало дополнительных капитальных вложений, вероятность таких изменений в Европе была выше, чем в Китае. Спрос на технологические изменения в начале Нового времени был, таким образом, выше, чем в Китае, независимо от конкретных функций предложения, которые имела наука и технология в этих двух регионах мира.
В главе книги о капитализме в мировой истории мы можем задать вопрос: насколько важен был сам по себе капитализм в возникновении экономических контрастов между Китаем и Европой? Причина явных различий в XIX веке, которую усматриваем мы с Розенталем, уходит гораздо глубже в политическую историю обоих регионов, но не зависит ни от институтов частной собственности, контрактов и рыночных институтов, ни от государственной поддержки экономического развития. Если мы последуем определению капитализма как концентрации крупных объемов капитала ограниченным количеством фирм, которые развивают и контролируют рынки, то мы на самом деле получим вероятного кандидата на объяснение различий раннего Нового времени между Китаем и Европой, поскольку развитие европейской морской торговли и производства на самом деле включало ограниченное количество фирм, привлекших существенные объемы капитала для развития и контроля новых рынков. Рыночная экономика, развившаяся в Китае, не опиралась на аналогичный набор движущих факторов.
Объяснение этим различиям в политической экономии Китая и Европы можно было бы изложить, однако определенно не в рамках настоящей главы. Более актуальным является вопрос о том, произошел ли промышленный капитализм из европейского торгового капитализма. Может показаться интуитивно очевидным, что промышленный капитализм возник из торгового капитализма, и существуют всеми почитаемые подходы к пониманию возникновения современной экономики различных стран, которые продвигают именно такую точку зрения. Однако если «промышленная» составляющая капитализма является ключевой для современного экономического роста, то именно развитие этого потенциала и возможностей заслуживает особого внимания при объяснении экономических изменений, произошедших в XIX веке. Когда становятся доступны возможности в сфере технологий и квалификации, возникает вопрос о спектре институциональных установок, которые могут поддержать и действительно продвинуть индустриализацию и современный экономический рост. Для понимания значения капитализма этот вопрос становится некоторой версией установления разновидностей капитализма или ограничений капитализма как общего термина для ключевых видов экономической деятельности в современном мире. Позднейшая история Китая становится одним из объектов, на примере которых мы можем заняться рассмотрением проблем и выбора объяснений.
Китай до 1850 года и его влияние на более Позднее время
Ученые, изучающие китайскую экономику начиная с конца XIX века, обычно не находят экономическую практику периода до XX века актуальной для понимания как современного экономического роста, так и характера современной китайской экономики. Конечно, если поставить рубежом приблизительно 1850 год, то мы видим Китай, раздираемый на части крупными восстаниями, и реконсолидация государственного потенциала управления империей в 1860-е годы никогда не включала того рода эффективной государственной поддержки аграрной экономики, которая существовала в предыдущее столетие. Если, однако, мы обратим внимание на более раннюю экономическую практику в Китае, то сложно будет отрицать ее вероятную актуальность для последующего экономического роста на основании ее несоответствия европейским институтам. Изберем ли мы точку зрения государственного подхода к экономической деятельности или экономических агентов, организующих свое производство и обмен, актуальность практики прошлого может быть не менее существенной, чем для понимания изменений в экономике стран более изученных регионов мира, таких как Европа или Северная Америка.
В имперском Китае было всего два серьезных момента значимого государственного вмешательства в промышленное производство и распределение до конца XIX века. Пожалуй, это не столь удивительно, учитывая ограниченность возможностей промышленности во всем мире до XIX века. Как уже было кратко отмечено в настоящей главе, китайские государства раннего и среднего имперского периода следовали политике контроля как производства, так и распределения, прежде всего соли и железа, а в позднейший период и более широкого спектра товаров. Однако более обычным в поздний имперский период или в раннее Новое время, если говорить о периодах мировой истории, стали тесные официальные отношения с купцами определенного рода, которым выдавались лицензии на занятие жестко регулируемыми видами торговли, такими как торговля солью и торговый обмен с европейцами, а также более свободные взаимодополняющие отношения со значительно большим количеством купцов, которые организовывали торговый обмен и от которых ожидалось управление делами с минимальным прямым участием чиновников; в совокупности их деятельность уменьшила более ограниченную торговлю солью и торговлю с европейцами, в результате чего несколько избранных купцов стали очень богаты. Китайское государство начала Нового времени не сильно зависело от косвенных налогов или государственной монополии и поэтому не имело стимула выстраивать значительно более тесные отношения между государственными чиновниками и купцами, наблюдавшиеся как в европейской истории начала Нового времени, так и в истории других регионов мира; китайские чиновники и купцы играли, скорее, дополняющие роли, основанные более на разделении труда, чем на смешении их интересов, — купцы организовывали торговый обмен, а чиновники в основном предоставляли им самим управлять своими делами. С учетом этих условий, таким образом, не удивительно, что первая реакция китайского государства в конце XIX века на возможности и угрозы, которые представляли западные промышленные технологии, привела чиновников к образованию партнерства с предпринимателями для строительства верфей, горнодобывающих предприятий и фабрик, которое основывалось на взаимном дополнении интересов, но не имело четких правил управления их отношениями (Chan 1980).
К началу XX века китайское государство провело ряд бюрократических реформ, установив новое министерство промышленности, которое затем включило в свою сферу сельское хозяйство и торговлю. По плану и намерению по крайней мере последнее китайское имперское государство начинало создавать бюрократический аппарат, преследуя цель одновременного продвижения сельского хозяйства, промышленности и торговли; такое обобщенное видение представляло собой расширение и продолжение предшествующего комплекса задач по обеспечению расширения и стабильности аграрной экономики, существовавшей до того, как стали доступны созданные на Западе промышленные технологии (Wang Kui 2008). Хотя это государство прекратило существование в 1911 году и его новый бюрократический аппарат не мог эффективно разрабатываться правительствами республиканского периода, сами по себе экономические субъекты достигли некоторых из тех результатов, на которые были рассчитаны усилия государства в начале XX века по созданию связей между сельским хозяйством, торговлей и промышленностью.
Развитие новых отраслей промышленности в четверть столетия, следующую за основанием Китайской Республики в 1912 году, включало как отрасли, построенные в городах, прежде всего в Шанхае, а также фабрики, образованные в более скромных городах, так и введение новых технологий в сельское домашнее производство. Важные примеры сельских ремесел, получивших новую жизнь с вводом новых технологий, можно встретить в северной китайской области Гаоян, где привезенный из Японии ткацкий станок с железными шестернями позволил распространить ремесленное производство среди домохозяйств, которые формировали большое количество малых фирм, занятых в разного рода текстильном производстве. Методы работы этих домохозяйств в значительной степени были теми же, что практиковались в сельском Китае на большей части территории страны в поздний имперский период, что говорило о том, что такая система могла воспользоваться технологиями, подходившими для трудоемкого производства (Grove 2006). В Нантуне, области в провинции Янцзы на северном берегу реки Янцзы выше по течению от Шанхая, бывший государственный чиновник эпохи Цинь и республиканского правительства Чжан Цзянь основал новую фабрику по производству хлопковой ткани; приобретая некоторое из своего первоначального оборудования с помощью связей в правительстве и охваченный стремлением создать новые экономические возможности в городе, где была расположена администрация области, Чжан Цзянь добился того, что его текстильная компания превратилась в краеугольный камень крупной диверсифицированной сети торговых операций, пришедшей в упадок после его смерти (Koll 2003). В этом примере мы также видим элементы проблем и возможностей для китайских предпринимателей, соединенные в фундаментально новое образование при введении новых технологий, которое управлялось в особом стиле, основанном как на местных, так и на зарубежных подходах к управлению. Эти изменения происходят за наиболее видимыми городскими центрами промышленного прогресса, из которых Шанхай был важнейшим. Однако изменения в Шанхае ни в коей мере не происходили отдельно и не заменяли то производство, которое находилось в мелких городах и крестьянских хозяйствах. Базовая взаимодополняемость нового производства в Шанхае и производства в окрестностях города развилась в 1920-е и 1930-е годы (Rawski 1989: 344). Экономическое развитие, включавшее производство в сельских районах, мелких и крупных городах, начало проявляться по крайней мере в отдельных частях страны до японского вторжения 1937 года. Хотя такое развитие легко проигнорировать ввиду ограниченности его масштаба и скромности территориального охвата по сравнению с тем, что происходило в рамках индустриализации европейских стран в XIX веке, если мы возьмем какую-либо область в Европе размером с Китай, мы найдем в ней множество районов, настолько же лишенных индустриальной трансформации, насколько их был лишен Китай в 1930-е годы. Четверть века назад Томас Равски представил контрфактуальное изображение того, как бы могла расти китайская экономика, если бы не произошло японского вторжения (Rawski 1989). Хотя трудно вообразить очень точно, что произошло бы в этом случае, не исключено, что произошел бы экономический рост, охватывающий некоторые сельские и городские районы и включающий сохранение и трансформацию ремесленных технологий в сельской местности и строительство трудоемкого фабричного производства в мелких городах.
Разразившаяся война заставила правительство Гоминьдан вывезти большую часть капитальных активов в регионе Шанхая и других мест, которым угрожали и которые впоследствии оккупировали японцы. Значительное количество оборудования было перевезено в столицу военного времени Чунцин. Во время войны ряд предприятий стали государственными. Последовавшая затем, в первой половине 1950-х годов, серия решений Народной Республики о развитии государственных отраслей промышленности и устранении частных предприятий была, таким образом, не радикальным переломом, каким она представляется при ее рассмотрении исключительно в виде результата переноса советской модели плановой экономики. Экономическое изменение, о котором обычно меньше говорится, но которое, вероятно, является столь же значимым, стало следствием усилий по деиндустриализации сельской местности, направленных на превращение аграрного Китая в агрокультурный Китай, избавленный от ремесленной составляющей и мелких фабрик, плохо вписывавшихся в плановую экономику советского стиля.
В значительной мере успешное разрушение ремесленного производства сделало сельскую местность в основном сельскохозяйственной. Попытки государства продвигать производство промышленных товаров в сельской местности в конце 1950-х годов запомнились главным образом благодаря провалу внедрения так называемых дворовых доменных печей. Представление о преобразовании сложных технологий, требующих как капитала, так и управленческого опыта, в формы, воспроизводимые в сельских условиях, кажется по меньшей мере смешным; однако больше результатов было достигнуто с заводами по производству химических удобрений. Что еще более важно, в начале 1970-х годов развились мелкие предприятия вне государственного плана в районе Шанхая, поставлявшие более крупным предприятиям, входившим в государственный план, исходные материалы, которые крупные фирмы не могли производить в надлежащих количествах в рамках плана (White 1998: 112–151). Задолго до того, как правительство разрешило экономике вне планового сектора расти в качестве первой фазы экономических реформ, входившие в план предприятия начали выходить за пределы плановых ограничений. Последующие решения государства о мерах по стимулированию экономического роста и индустриализации за пределами плана, таким образом, последовали за практикой, начатой на местном уровне, и расширили ее.
Глядя на поразительный рост китайской экономики начиная с конца 1970-х годов, легко забыть, что в течение нескольких веков до 1850 года в Китае развилась сложная торговая экономика. Мы можем объяснять рост, наблюдавшийся в Китае в конце XX века, в терминах общепринятых экономических принципов, которые рассматривают развитие в качестве продукта применения практики, которая успешно вызвала экономический рост в каком-либо еще регионе мира. Мы можем быстро выявить проявления вопиющей неэффективности и иррациональности плановой экономики, которая лишила Китай рынка и подвергла фирмы и народ административному контролю и политическим манипуляциям. Если мы углубимся в период середины и конца XIX века, мы столкнемся со слабым государством, обществом, которому угрожают внутренние потрясения, и экономикой, заметно отсталой по сравнению с проводившими индустриализацию Западной Европой и Северной Америкой; в отдельных очагах роста в Китае явно участвуют связи с внешними рынками, капиталом и предпринимательством. Как дополнится наше общепринятое видение происходящей в последнее время в Китае трансформации, если мы расширим историческую перспективу, включив в нее более ранние века?
Существенная часть ускоренного роста в 1980-е годы в валовой стоимости промышленного производства пришлась на развитие волостно-поселковых предприятий. Эти предприятия формировались за пределами плановой экономики и обычно в сельских районах или небольших городах. В условиях отсутствия формальной институциональной среды, гарантирующей контракты на продажу, банковские кредиты или наем работников, китайские предприятия стали применять неформальные механизмы, обязанные своим возникновением истории и репертуару торговой практики, которую китайцы различным образом применяли до 1949 года. Организация производства в сельской местности, где они могли вобрать в себя некоторое количество избыточной в сельском хозяйстве рабочей силы, которая иначе мигрировала бы в существующие крупные городские центры или продолжила бы томиться в сельском хозяйстве, означала, что село снова получило производство. Оно, конечно же, отличалось от существовавшего в прошлом мелкого ремесленного производства, но по сравнению с обычной эквивалентностью городского и промышленного, сельского и сельскохозяйственного, характерной как для раннего опыта индустриализации на Западе, так и для Китая с плановой экономикой, Китай 1980-х был ближе к историческому Китаю (Wong 2002).
По мере того как Китай проходил через 1990-е, двигаясь к новому тысячелетию, становилось все очевиднее, что выход Китая из плановой экономики и обращение к рыночному обмену не означал отступление правительства от меню из обязанностей, проблем и возможностей, отличных от тех, что были доступны во многих других развитых и развивающихся странах. Государство стало главным собственником нескольких крупнейших в стране предприятий, тогда как несколько других правительств выходило из числа акционеров крупных компаний. Китайское государство не отличается той философской приверженностью чистому и полному разделению государства и общества, которой характеризуются западные государства, где экономическая политика имеет тенденцию соответствовать идеалу, укорененному в исторической практике; китайская практика также привязана к историческим проблемам и возможностям, даже тогда, когда это явно не осознается. Например, разрыв, существующий между центральными и местными чиновниками, создает условия для гибкости и злоупотреблений, где гибкость может означать многочисленные позитивные реакции на директивы из центра, приспосабливающие их к местным контекстам, а злоупотребления происходят из способности местных лидеров пренебрегать правилами и запретами в силу того, что у центра нет возможности надлежащим образом контролировать местных чиновников и последовательно создавать эффективные стимулы для желаемого поведения. Китайская экономика демонстрирует два свойства, которые с большинства западных позиций трудно примирить между собой и которые представляются более осмысленными, если рассматривать их как результат усилий по бюрократическому контролю в крупномасштабном политическом контексте, объединенных с организацией деятельности снизу. С одной стороны, государство продолжает играть очень большую роль в качестве менеджера крупных предприятий, а с другой значительная часть предпринимательской деятельности, направленной снизу вверх, по-прежнему происходит при несоразмерном объеме государственного регулирования и контроля. Разрешение споров по-прежнему зависит от форм урегулирования путем переговоров, что не вполне соответствует ожиданиям иностранцев относительно тех институтов, при которых они обычно работают.
Исторически большая территория и многочисленное население Китая были источником проблем и позитивных возможностей, характерных для Китая и чуждых Европе. Но по мере того, как Европейский союз борется за положение межгосударственного объединения нового вида, выстраивающего вертикально интегрированную администрацию на территории, более сравнимой с территорией Китая, чем когда бы то ни было со времен Ханьской и Римской империй, он сталкивается со множеством трудностей и проблем, постоянно присутствовавших в истории Китая. Разумеется, он находится в другой традиции политической мысли и институтов и вряд ли будет сильно напоминать Китай. Точно так же мы можем скорректировать наши ожидания и признать, что Китай не обязательно станет ближе к Западу политически или экономически.
Экономическое продвижение китайской экономики в мировую экономику, в которой доминируют влиятельные капиталистические страны, побудило многих наблюдателей рассматривать современный Китай как капиталистическую экономику. В то же время как в китайских, так и в международных оценках китайской экономики подчеркиваются различия между экономической практикой в Китае и в остальных странах мира. Одни китайцы считают, что их экономика является социалистической рыночной экономикой, другие же, в том числе многие члены Всемирной торговой организации, рассматривают экономику Китая как «нерыночную». Вопрос заключается в роли государства в экономике — той роли, которая включает в себя множество черт, резонирующих с более ранними ожиданиями относительно функций китайских правительств в торговой экономике. Наблюдатели проводят невидимую, если не явную, границу между теми чертами китайской экономики, которые развились в результате подражания иностранной практике, и теми, которые представляют собой усовершенствованные элементы исторической китайской практики, при этом рассматривая первую категорию как желательную, а вторую как негативную. Экономический опыт Китая до 1850 года помогает нам увидеть, каким стал Китай впоследствии, даже если остается открытым вопрос о том, как характеризовать свойства его экономики и как она вписывается в мир современного капитализма.