бучению на опыте», за счет которого продолжает расти производительность.
Привлекательность мальтузианской интерпретации доиндустриальной экономической истории кроется в ее простоте: доход и численность населения имеют эндогенный характер, а детерминистский результат заключается в доходе на душу населения, остающемся на уровне прожиточного минимума (см. недавнюю формулировку мальтузианского подхода у Кларка [Clark 2008, Кларк 2012]). Однако стандартная интерпретация мальтузианской модели есть не что иное, как особый случай более широкой модели. Как только постоянный технологический прогресс переходит в устойчивое состояние, доход может оставаться на уровне выше прожиточного минимума, что на самом деле и происходило во многих местах средневековой Европы. Результат будет зависеть от соотношения сил между уменьшением отдачи и степенью технологического прогресса (Persson 1988). В определенном смысле интерпретация эпохи Средневековья может быть представлена как противоборство между динамическими «смитовскими» и стагнирующими «мальтузианскими» силами (Persson 2010: 60–73). Их комбинация допускает различия в уровнях дохода в средневековой Европе, которые в значительной мере не вписывалась в рамки экономики прожиточного минимума.
Основной вопрос состоит не в том, существовали ли рынки, а в том, насколько глубоко рынки пронизывали повседневную жизнь. Последние исследования подкрепляют мнение о том, что рынки, хотя часто и несовершенные, были или становились более всеобъемлющими, чем представлялось ранее. Рынки для нестандартизованных товаров оставались узкими, а товары были менее стандартизованы, чем сегодня, поэтому трудно оценить, насколько предполагаемые колебания, скажем, цен на землю относительно равновесной цены, были связаны со спецификой конкретного переговорного контекста или с семейными или родственными ограничениями, или же с принуждением со стороны землевладельческих элит. Большой разброс цен в то или иное время не может скрыть, что движение цен во времени и пространстве достаточно быстро отражало спрос и условия предложения. Постоянно углублявшееся разделение труда и региональная специализация построены на оживленной торговле и ее чувствительности к изменениям в относительных ценах. В дальнейшем будет показано, что земля, кредит и товарные рынки определенно не были ограничены Центральной Европой, но существовали и в таких периферийных ее частях, как Скандинавия (Franzen 2006: 44–58, 102–25). Права собственности были обычно хорошо определены, а процедуры обмена достаточно стандартизированы. Местные суды были давно готовы решать споры по поводу кредитов и долгов. Ценность денег была известна на самой периферии Европы, о чем рассказывают исландские саги: воин Халльдор смог легко обнаружить, что король Харальд Суровый пытался заплатить ему после кампании порченой монетой, и отказался участвовать в новой кампании. Вот тебе и «за короля и отечество»!
Нельзя отрицать, что в конце I тысячелетия становилось все больше несвободы. Рынки действовали в контексте, где присутствовало принуждение, в частности, в отношении труда. Хотя колебания цен создавали проблемы прежде всего для бедных, принуждение было еще хуже. Как отмечено Кристофером Дайером, «все наши свидетельства о мнении крестьян предполагают, что они не испытывали благодарности за то, что были ограждены от рыночных сил» (Dyer 2005a: 427).
Однако, как мы увидим, несвобода в форме рабства и крепостной зависимости не была ни настолько распространена, ни настолько постоянна, как принято думать. Полноценное рабство имело ограниченное распространение и практически исчезло почти во всей Европе в начале II тысячелетия, хотя рабы продолжали продаваться с запада на восток Средиземноморья. Поскольку значительная часть населения находилась в крепостной зависимости, были затронуты не только рынки труда, но также и рынки земли, так как крепостные встречали препятствия при покупке земли и заключении договоров аренды. На условия договоров с землевладельцами влияла сила принуждения со стороны господ. Несмотря на эти ограничения, товарный рынок и рынок производственных факторов восстановились и оживились, особенно в местах, близких к городским и торговым центрам. Товарные рынки восстановились первыми, но за ними скоро последовали ожившие рынки земли и, разумеется, рынки труда. Хотя неформальный кредит существовал бок о бок с развитием земельного и товарного рынков, решительные инновации в сфере банков и финансов наступили в последние века эпохи Средневековья.
Понимание несвободы в средневековой Европе
Экономические системы в различной степени опираются на приказ. Это верно и для капиталистической системы: рабочие свободно соглашаются работать определенный период времени в фирме, но работа построена на командах. В средневековой экономике элемент приказа и принуждения охватывал то, что в капиталистической экономике относится к сфере договоров между независимыми покупателями и продавцами товаров, факторов производства и (трудовых) услуг. Средневековая экономика демонстрирует сначала подъем, а потом уменьшение несвободы, которая прежде всего является отказом в праве свободного заключения договоров на рынке. Однако в конечном итоге несвобода дала дорогу системе, признающей индивидуальные права на заключение договоров на всех рынках.
Евсей Домар, более всего известный как создатель модели экономического роста, предложил убедительную, хотя, как он сам признавал, неполную теорию крепостного права и рабства[23]. Домар концентрируется на проблеме взимания ренты землевладельческой элитой в том случае, когда крестьяне получают предельный продукт. В экономике с изобилием земли предельный продукт был примерно равен среднему продукту, то есть землевладельцы не могли извлечь земельную ренту из свободного крестьянина, которой получал предельный продукт. В основе этой ситуации лежат крестьянские свободы: свобода выбора работодателя и свобода географической мобильности. Net leybeigen, dann sye haben freien zug, как гласит изречение того времени. Если ты не крепостной, то у тебя есть право уйти, чтобы найти новый и лучший договор. Как следствие, земельная рента будет стремиться к нулю, пока нет отказа в свободе работникам. Чтобы закрепить земельную ренту в экономике с изобилием земли, землевладельцам нужно ограничивать возможности для переговоров, даваемые правом freien zug. Крепостное право было в своей основе способом для землевладельца отрицать или ограничить мобильность труда, чтобы устанавливать доход «прожиточного минимума» ниже уровня предельного продукта, тогда как рыночные силы помогали бы крестьянам договариваться о лучших экономических условиях.
Рента, взимаемая с несвободных крестьянских хозяйств, варьировалась в зависимости от времени и места. В обмен на право пользования участком пахотной земли и за доступ к общей земле крестьянин платил натуральную или денежную ренту и/или выполнял работу в барском владении. Кроме того, существовал ряд обязательств и платежей, связанных с браком, merchet, с передачей имущества между поколениями, heriot, и вступительными платежами. Между землевладельцами и закрепощенными крестьянами происходил постоянный конфликт, в процессе которого последние сопротивлялись новым или старым обязательствам, наложенным на них. Эффективность наведения порядка на территории определялась числом беглых крестьян, которые могли пойти на риск и добраться до свободной пограничной земли. Упадок крепостного права, с точки зрения Домара, происходит тогда, когда нехватку труда заменяет нехватка земли после веков непрерывного роста населения. Когда труд искал землю и предельный объем производства на свободных пограничных землях заметно упал, можно было ожидать роста земельной ренты. Теперь землевладельцы могли рассчитывать на рыночные силы для извлечения ренты из труда, а не использовать силу приказа и накладывать ограничения на права личности. Несмотря на элегантность и простоту, теория Домара не может охватить всей сложности европейского опыта.
Для того чтобы сделать доход крестьянина ниже предельного продукта труда, землевладельцы должны были договориться не переманивать людей друг у друга в поиске рабочей силы для обработки своей свободной земли. Фактически землевладельцы должны были образовать картель потребителей (монопсонистический картель), устанавливающий ренту, которую должны были платить крестьяне. В случае возникновения недостатка трудовых ресурсов у всех членов картеля образовывалась неиспользованная земля, и вследствие этого у каждого землевладельца появилось бы искушение заработать намного больше, предложив домохозяйствам слегка меньшую ренту и таким образом заполнив незанятую землю. Когда все землевладельцы следовали этой стратегии, земельная рента уменьшалась. Существуют огромные координационные издержки и высокий риск неудачи в координации и контроле запрета найма беглецов и остановки передвижения крестьян на землю, на которую аристократия пока еще не распространила свои права собственности. Разумно утверждать, что чем больше незанятой земли, тем сложнее соблюдать необходимую дисциплину внутри картеля. Хорошо известно, что картели по своей природе нестабильны. Однако когда труд становится уже не столь редким, стабильность картеля может повыситься. Политика короны, центральной власти, была решительно необходима для поддержания согласия между землевладельцами в том, что они не будут конкурировать между собой за рабочую силу из других владений, что мы можем назвать правилом «не нанимать беглых крестьян». Соблюдение этого правила было сложно отслеживать без помощи государства, за исключением густонаселенных местностей. Если бы землевладельцы могли переложить на государство административные и надзорные издержки, связанные с беглыми крестьянами, то стабильность крепостного права стала бы более вероятной. Однако до содействия государства было далеко. Государство могло провозгласить права собственности на пограничные земли и поднять таким образом доходы, облагая налогами жителей таких земель. На землях, которые не были пограничными, государство часто конкурировало с землевладельцами за ренту. С этой точки зрения государство имело мало заинтересованности в поддержании крепостного права или в содействии его установлению.