Более того, только применительно к XIX веку негативное представление о государствах, которые либералы ассоциируют со стремлением к получению ренты при всех anciens regimes (что было выведено на первый план новой институциональной экономикой), стало звучать как более правдоподобное объяснение неизбежной платы за централизацию власти (Ekelund and Tollison 1997). До, скажем, 1815 года на устройство правительственных департаментов и организаций, номинально находившихся под контролем правителей и их советников (при долгосрочной династической заинтересованности в осуществлении управления при небольших затратах, а также в поддержании институтов, способствовавших росту облагаемых налогами частных предприятий), всегда накладывались колоссальные политические ограничения. Историки будут по-прежнему настаивать на том, что способы и методы, используемые правительственными организациями, системы найма персонала, уровни коррупции, степени ригидности и стремление к ренте просто являются примерами многочисленных преследуемых целей и ограничений, действующих в anciens regimes всех политических форм (Teichova and Matis 2003). В те времена правители заключали политические сделки и шли на компромиссы, а также несли неизбежные необходимые для сохранения власти расходы, но их долгосрочный интерес состоял в том, чтобы поддерживать и наращивать свою династическую власть и базу для извлечения фискальных доходов
через обеспечение внешней безопасности, защиты за границей, побед в войнах и внутреннего порядка такими способами и при таких уровнях налогообложения и расходов, которые обеспечивали бы стабильность и в целом исполнение их требований (Tilly 1975; Timmons 2005).
В ходе длительного перехода к современным формам государственной власти спектр функциональных уровней эффективности, определяемый административным и организационным потенциалом, доступным абсолютно любому мыслимому политическому режиму (имперскому, монархическому, абсолютистскому, республиканскому и парламентскому в равной степени), оставался жестко ограниченным и сложным для развития (Chang 2007). Это ограничение представляется менее очевидным при дворах и в столицах императоров и королей, а также в палатах олигархий, где правители получали дельные советы и услуги талантливых людей, часто заимствованных у церкви и закона (Reinhard 1996). В Китае их выбирали с помощью экзаменационной системы, которой восхищался Вольтер и другие просвещенные интеллектуалы его времени (Brook and Blue 1999). Эти верные служители государства поверхностно изображались как продажные охотники за рентой, преследующие несовместимые с экономическим прогрессом интересы (Eke-lund and Tollison 1997). Тем не менее их преданность монархам и оппозицию конкурирующим центрам власти, хотя и угодническую, можно также представить как миссию по централизации и рационализации составления правил; по созданию организаций для их универсализации, контроля и исполнения, по установлению процедур разрешения правовых споров и, прежде всего, по мобилизации и обеспечению фискальных и финансовых ресурсов, необходимых для эффективного управления (Dincecco 2011).
За пределами бюрократии, занятой при королевских дворах и при городских советах, серьезные проблемы для реализации политики сохранялись во всем спектре действий государства по обеспечению общественных товаров — даже при защите и нападении, осуществляемых армиями и флотом под командованием аристократов-офицеров, которые часто преследовали собственные стратегии и цели за счет правителей и национальной экономики своих стран и к их ущербу (Lachmann 2000; Лахман 2010). Для применения почти всех разнообразных функций, необходимых при управлении империями, королевствами, республиками и городами, государства повсюду непременно прибегали к рынкам и франшизе. Составленные по политическим принципам иерархии советников и бюрократия работали в сетевом тандеме с частными фирмами, обеспечивая общественные блага (Bowen and Encisco 2006). Спор о границах частного и государственного сектора, их организационных формах, условиях контрактов, способах работы и уровнях эффективности уходит корнями глубоко в историю и является доминантой в последней волне книг по политической экономии государств (Sanchez-Torres 2007). Без достаточного и регулярного притока средств государствам не хватало мощи, необходимой для обеспечения необходимого уровня безопасности, исполнения норм для эффективной работы капиталистических рынков товаров и факторов производства и поддержки институтов для продвижения инноваций. Именно поэтому Шумпетер считал, что исторический анализ того, каким образом государства выстраивали и поддерживали фискальные и финансовые системы и насколько эффективно работали администрации, призванные начислять и собирать поразительное разнообразие прямых и косвенных налогов, является предпосылкой для какого-либо понимания их относительных успехов и поражений в конкурентной борьбе с соперниками, действовавшими в рамках меркантилистского международного экономического порядка (Mann 1986; O’Brien 2002).
Происхождение и эволюция фискального морского государства Англии
Много лет назад Шумпетер заметил, что
Фискальная история народа прежде, чем что бы то ни было, является неотъемлемой частью его общей истории. В некоторые исторические периоды непосредственное формирующее влияние фискальных потребностей и политики государства в отношении развития экономики и, вместе с ним, в отношении всех форм жизни и всех аспектов культуры объясняет практически все главные черты событий; в большинстве периодов оно объясняет многое, но крайне мало таких периодов, в которые оно не объясняет ничего (Schumpeter 1954: 7).
Шумпетер (а недавно и его последователи в исторической социологии) понимал, что, хотя экономика способна выделить, смоделировать, а иногда и измерить связи между конкретными институтами и экономическим ростом, лишь экскурс в историю может надлежащим образом объяснить, почему одни страны сформировали государства, которые установили и поддерживали бюрократию, департаменты и сложные организации, необходимые для увеличения налогов и займов, и распределяли доходы с целью гарантии внешней безопасности и сохранения внутренней стабильности, а также обеспечения ряда общественных благ, которые установили и поддерживали институты капитализма, и почему в одних политических образованиях это происходило раньше, чем в других (Hall 1985; Hall and Schroeder 2006). Поскольку по-прежнему признается, что Британия была первой национальной экономикой, завершившей переход к современной индустриальной рыночной экономике, некоторое понимание того, почему государство, управлявшее изолированным морским островом, гостеприимно приняло и продвигало материальный прогресс, могло бы если не задать парадигму, то стать точкой отсчета в изучении связей между глобальным процессом формирования государства и переходом к индустриальной рыночной экономике (Horn 2010). Чтобы понять, какие фундаментальные силы формировали английское государство, необходимо обратить внимание на эвристически многообещающий критический момент, или «стечение обстоятельств» в его долгой истории, когда Каслри подписал Венский договор.
В 1815 году, когда завершились двадцать два года войны против революционной и наполеоновской Франции, монархия, в союзе с аристократической и плутократической элитой, управлявшей к тому времени уже Соединенным Королевством Англии, Уэльса, Шотландии и Ирландии, предлагала своим почтительным подданным превосходные стандарты внешней безопасности, внутренней стабильности, защиты прав собственности, поддержки иерархии и авторитета, правовой основы для контрактов и для расширения и интеграции рынков, содействия нововведениям в технике и бизнесе и, прежде всего, доступ к имперским и иным зарубежным рынкам, более широкий и надежнее защищенный, чем какая-либо другая страна в мире. Как с завистью отмечали меркантилисты с материка, состоятельные представители элиты Соединенного Королевства были практически полностью защищены от иностранного вторжения, поскольку такая защита была следствием морской гегемонии британского военного флота (Hampson 1988). Они пользовались готовым доступом к рынкам и ресурсам крупнейшей восточной империи после Римской. Более того, они действовали внутри культуры, в которой определяющую роль играла прочно укорененная религия, наслаждаясь ореолом почтительного отношения британских граждан к монархии, аристократии и всем, кто наделен богатством и положением в обществе, направляя экономику на путь, ведущий к промышленной «мастерской мира» (Mokyr 2009; O’Brien 2011a).
Некоторые историки расположены искать «отдаленные истоки» этого явного превосходства в объединенной экономико-геополитической сфере — положения, которое Британия вместе со своей империей удерживала на протяжении приблизительно ста лет после 1815 года. Они ссылаются на период позднего Средневековья, когда предположительно королевством правило одно из наиболее обеспеченных, централизованных и относительно могущественных государств в Европе. Однако любое сколько-нибудь тщательное изучение данных о совокупных налогах, собиравшихся королями и измерявшихся в граммах серебра и при постоянных ценах, обнаруживает безосновательность этого утверждения (Bonney 1999: глава 1). Заглядывая в эпоху после принятия Великой хартии вольностей и первой Столетней войны, наблюдая еще более продолжительные и дорогостоящие войны, которые велись с 1651 по 1815 год, попытки одного за другим средневековых монархов создать фискальную базу, сохранить суверенитет, поддержать внутреннюю колонизацию на островах и, прежде всего, расширить и защитить свои династические притязания на французские территории за Ла-Маншем, мы склоняемся к более правдоподобному выводу Ормрода о том, что английский «режим Плантагенетов возглавил процесс почти полной дезинтеграции заморских территорий Англии в период с 1200 по 1450 год, потеряв не только потенциальную прибыль от этих земель, но и многочисленные казенные средства, потраченные на попытки, в конечном итоге бесплодные, вернуть утраченные территории» (Bonney, 1999: глава 1; Ormrod, Bonney, and Bonney 1999: 13).