РИС. 12.4
Расходы на королевский военно-морской флот по сравнению с предполагаемым объемом валовых частных внутренних инвестиций, 1600–1815 года
Источник: Duran and O’Brien 2011.
Современные аргументы о политике более реалистично связаны с сильной приверженностью государства наращиванию подкрепленной Навигационными актами военно-морской мощи с целью расширения торгового флота и связанных с ним отраслей для накопления штата опытных моряков и обеспечения выгод от международной торговли и прибыли от обслуживания глобальной экономики, которая созревала, достигая более высоких уровней связности, интеграции и создавая налогооблагаемый импорт. Эти аргументы, конечно, содержали в себе нюансы и свидетельствуют о расхождениях, но для «английской» традиции политической экономии этого периода характерна удивительная степень единодушия относительно роли государства и той политики, которой оно должно следовать ради обеспечения безопасности, стабильности и процветания экономики (Findlay 2006; Hutchinson 1988: части V и VI).
Например, с 1689 по 1815 год государственные расходы на военно-морской флот, составлявшие порядка половины всех средств, выделявшихся на поддержку вооруженных сил короны и в среднем лежавшие в диапазоне от 60 до 140 % суммарных национальных расходов на формирование частного валового внутреннего капитала, редко вызывали критику как внутри, так и вне парламента (рис. 12.4).
С этим соглашались потому, что общественное потребление или (в восприятии того времени) общественные инвестиции такого масштаба обеспечивали спектр и качество общественных благ, которые воспринимались широкой общественностью как источник ощутимых выгод, а также менее заметных производных последствий и экстерналий, способствовавших процветанию королевства. Первой, и самой очевидной, выгодой было то, что последовательная приверженность ганноверской династии строительству и береговому обслуживанию устрашающего флота тяжело вооруженных и полностью укомплектованных личным составом военных кораблей — которые числом и тоннажем превосходили совокупный флот Франции, Испании и Нидерландов вдвое, а в конечном итоге и втрое — могла лишь снять беспокойство британских и зарубежных капиталистов по поводу сохранности своих инвестиций в королевство (рис. 12.5).
Хотя в историографии преобладают патриотические утверждения британских историков военно-морского флота о том, что продуктивность военных кораблей, пушек, доков и рабочей силы в королевском военном флоте стала благодаря процессам обучения и инноваций существенно превосходить эффективность флота соперников, эти утверждения не доказаны. Вероятно, большая часть конкурентных преимуществ использования стратегии, основанной на военно-морском могуществе, происходила из нескольких других источников (Backhaus 2011; Harding [2004] не согласен). Во-первых, она позволила правительствам того времени с максимальной эффективностью использовать знания естественных характеристик (расположения, береговой линии, гаваней, приливов, ветров, рек) островного королевства. Во-вторых, сочетание военно-морского флота с торговым давало все большую отдачу за счет эффекта масштаба благодаря их совместному использованию объектов инфраструктуры, таких как гавани, доки, маяки, береговые укрепления, склады и верфи. Оба флота выигрывали от совместного доступа к накапливавшемуся объему навигационных, стратегических и коммерческих знаний, а прежде всего от все более эластичного предложения подготовленных и опытных моряков, а также от сопутствующих умений рабочих, нанятых для строительства, ремонта, оснастки, вооружения, обеспечения провизией и координации движения кораблей в море для целей торговли, обороны и меркантилистской агрессии.
РИС. 12.5
Размеры королевского военно-морского флота и военно-морского флота стран-конкурентов (водоизмещение в тысячах тонн)
Источник: Duran and O’Brien (2011).
Многочисленные витки симбиотических и эластичных связей между двумя флотами в этом капиталоемком и трудоемком секторе британской экономики действовали в направлении повышения эффективности внутреннего кораблестроения и мореходства, расширения, стабилизации и защиты рынков британских товаров и услуг за рубежом и способствовали повышению эффективности расходов королевского военного флота, делая их более приемлемыми для налогоплательщиков. При всего двух оплошностях, допущенных в 1692 и 1778 годах, когда адмиралы утратили контроль над подходами к островам, королевский военный флот не только защищал королевство и его растущие доли зарубежных рынков, территорий и импорта, но и эффективность затрат, благодаря которой лишь чуть более половины государственных доходов (налоги плюс займы) выделялись на содержание вооруженных сил короны. Эти доходы, «высвобожденные» из ассигнований на внешнюю безопасность, направлялись на финансирование слабой второй линии обороны, поддержание внутреннего порядка в сложном и идущем по пути урбанизации королевстве, и оплату наемных солдат (из государств-сателлитов) для борьбы с континентом, тем самым не давая Франции и ее союзникам концентрировать больше ресурсов для повышения расходов на военный флот (O’Brien 2005 и приведенная там библиография).
Неудивительно, что история армии и военно-морского флота этого завершающего периода меркантилистского соперничества и геополитических войн с 1689 по 1815 год содержит роковую попытку подавить колониальное восстание в Северной Америке и выявляет многочисленные дорогостоящие эпизоды проигранных битв, неудачных экспедиций и военных кампаний. Тем не менее в ретроспективе мощный рывок в британской фискальной и финансовой политике в сочетании с морским меркантилизмом можно представить как эффективную поддержку попытки частного капиталистического предпринимательства провести экономику через процесс смитовского роста к переходу к технологическим прорывам первой промышленной революции. Историки экономики, которые продолжают принижать ту роль, которую сыграло государство, относительно эффективно реагируя на неизбежные риски и проблемы меркантилистского экономического порядка, должны, как я считаю исходя из соображений логики, изобразить онтологически возможную контрфактическую стратегию, при которой преследование власти и прибыли могло бы привести к сравнимо успешному результату.
Обоюдные сравнения: Британия и ее соперники с материка
Пожалуй, лучший способ расширить и провести этот продолжающийся спор, а также углубить историческое понимание экономического роста, может заключаться в том, чтобы представить Британию как парадигматический случай успешного капитализма в финальной фазе европейского меркантилизма (1659–1815) и задаться вопросом о том, почему ее ведущие соперники с материка не смогли противодействовать мощи небольшого островного государства, решительно стремившегося захватить и удержать непомерную долю торговых доходов в идущей по пути глобализации экономике. Этот вопрос нельзя отставить в сторону как некорректный или хронологически неуместный, поскольку недавно откалиброванные европейские данные о налогах и, расширительно, о финансовых доходах, полученных и взятых в долг ранним режимом Стюартов для финансирования его амбиций стремления к власти с прибылью, были не более чем на одном уровне с налоговыми поступлениями венецианских и голландских олигархий. Они оставались значительно ниже доходов, поступавших обходным путем под контроль территориальных монархий Франции и Испании, которые управляли значительно большим населением и фискальной базой на материке (Bonney 1995, 1999).
Учитывая количественные показатели в расчете на душу населения или опосредованное их выражение через налоговое «бремя», наложенное на неквалифицированное большинство их подданных, с европейской точки зрения монархии как Тюдоров, так и Стюартов (1485–1642) (как следует из базы несовершенных и недавно откалиброванных данных) правили в условиях непочатого фискального потенциала по сравнению с их венецианскими и голландскими, а также испанскими и французскими соперниками (Dincecco 2009a, 2011; Karaman and Pamuk 2010b). Это, как представляется, благоприятное положение английских налогоплательщиков и, предположительно, национальной экономики в правление этих династий сохранялось на протяжении почти двух столетий после бесславного поражения королевства и практически полного отступления от постоянных и дорогостоящих империалистических предприятий на материке в островную крепость, которую можно было защищать относительно дешево. В течение долгой и произошедшей по счастливому стечению обстоятельств интерлюдии в ее истории после 1453 года Англия оставалась не изолированной, а относительно защищенной от все более интенсивного и дорогостоящего участия в формировании государств, территориальной экспансии, религиозных войнах, геополитических и династических конфликтах, а также состязания за ресурсы, которое занимало и беспокоило монархии, аристократии и торговые олигархии, координировавшие и централизовывавшие государства на континенте (O’Brien 2011a и приведенная там библиография).
К сожалению, историки экономики не нашли возможным сложить, свести в таблицы, сравнить и ранжировать вероятные оценки совокупных доходов, которые могли бы служить опорой для оценки объема реальных ресурсов, которыми владели европейские или азиатские государства до 1648 года. Вероятно, они не могут представить оценок более информативных показателей относительных объемов средств, выделявшихся государственными органами (в широком смысле) на расширение и консолидацию своих притязаний на суверенитет, на территориальную экспансию и завоевания в Европе, на персонал и средства принуждения, необходимого для поддержания внутреннего порядка, на обеспечение внешней безопасности, формирование инфраструктурного капитала и на инвестиции в установление и монополизацию доходов от колонизации и заморской торговли с Африкой, Азией и Америкой. К сожалению, исторические свидетельства о государственных расходах концептуально сложнее для интерпретации и их почти так же невозможно свести воедино, как и свидетельства о доходах центральных правительств (Bonney 1995; Dincecco 2011).