кам, оказались хорошим инструментом развития национальной экономики. Некоторые компании стали принимать вид многонациональных корпораций. Среди них были Vickers или Shell (Jones and Trebilcock 1982). Самый поразительный пример показала американская компания по производству швейных машин Singer (явившаяся также и первопроходцем в области международного маркетинга), которая в 1906 году открыла завод в России (Godley 2006) наряду с небольшим производством в Германии. В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, немецкие компании начали активно инвестировать во Францию, а французские компании – в Германию. Накануне Первой мировой войны ПИИ достигли 9 % от мирового выпуска, и более высокий показатель был достигнут лишь в 1990-е годы (см. гл. 16 настоящего тома).
Некоторые финансовые институты преобразовались в международные, прежде всего крупные акционерные банки Центральной Европы. Эти явления экономист австромарксистской школы Рудольф Гильфердинг в 1910 году описал как «финансовый капитал», а в последующих работах – как организованный капитализм, в котором финансовая власть, достигшая чрезвычайной концентрации, подчиняла себе промышленность и стабилизировала цены (Hilferding 1981). Гильфердинг полагал, что между национальными полюсами концентрации финансовой власти неизбежно возникает конкуренция, которая в итоге приведет к росту международного напряжения. По его мнению, вероятность проблем национального масштаба в такой системе падала, зато наступление международных кризисов становилось более вероятным.
Какую роль при этом играли центральные банки? Если в начале XIX века Банк Англии был господствующим – и, в сущности, единственным – акционерным банком в Британии, к концу столетия по размеру баланса его оттеснили большие клиринговые банки, которые возникли в результате череды слияний, упрощенных законодательным разрешением акционирования. Иногда утечка золота за границу в системе золотого стандарта требовала довольно резких изменений в краткосрочной ставке. Когда золото утекало, центральные банки просто могли развернуть торговлю «кэрри-трейд» в противоположную сторону, но сделать это было возможно только в условиях «плотного» рынка (в противном случае повышение процентных ставок не принесло бы нужного результата). В 1889 году внезапное торможение аргентинского рынка было вызвано непосредственно политикой Банка Англии, который поднял ставку с 2,5 до 6 %, тогда как в период аргентинского подъема середины 1880-х годов она не превышала 3 %. При таких ставках выдача иностранных займов больше не представляла интереса. Тот же сценарий повторился, когда после турбулентности 1906 и 1907 годов на бирже в Нью-Йорке разразился новый крупный международный кризис. Так как Банк Англии терял золото, в октябре 1906 года ему пришлось повысить процентную ставку с 4 до 6 %. Затем он ослабил политику, но в ответ на новую панику в ноябре 1907 года снова поднял процент. Это не прошло бесследно ни для центральных банков, ни для периферии. Ставка Рейхсбанка поднялась с 5,5 % в апреле до 6,5 % в конце октября, а затем еще раз до 7,5 % в начале ноября. Наибольший экономический урон паника 1907 года нанесла в том числе странам, находившимся очень далеко от Нью-Йорка и не имевшим с ним прямых финансовых связей, таким как Италия и Египет. Кризис 1907 года поставил вопрос об управлении денежным обращением в условиях нестабильности потоков капитала, предвосхитив проблемы экономической политики конца 1920-х годов.
Опыт межвоенного периода
Первая мировая война показала, насколько сильно возросла политическая важность капитала. Само финансирование войны в значительной мере зависело от способности мобилизовать не только внутренние, но и внешние ресурсы. Военные действия Великобритании в значительной степени были оплачены за счет распродажи накоплений, сделанных этой страной в предвоенный период, когда она занимала позицию кредитора. Британское правительство сначала поощряло, а затем, после 1917 года, заставляло своих граждан продавать ему американские и канадские активы (Taylor 1963: 42).
Во-вторых, одни правительства, выступавшие союзниками в войне, занимали друг у друга напрямую. Россия занимала у Франции и Великобритании. Сами союзники брали деньги у Соединенных Штатов. Перед Первой мировой войной крупномасштабные государственные заимствования обусловили конвергенцию в сфере внешней политики, в некотором смысле связав единой судьбой страны, предсказать союзничество которых в ряде случаев было бы сложно. Постоянная финансовая поддержка военными союзниками друг друга привела даже к тому, что в 1915 году было предложено и некоторое время обсуждалось такое кардинальное решение, как установление полного бюджетного и политического союза между Францией, Великобританией и Россией (Economist 1915): Великобритания, в частности, хотела превратить в общий ресурс значительные запасы золота России, чтобы использовать его для стабилизации курсов валют стран-союзниц по отношению к доллару (Neilson 1984: 65–66). Что касается противоположного лагеря, то к 1917 году Германия приобрела практически полный контроль над союзной Австро-Венгрией и использовала этот контроль над экономическими ресурсами, чтобы не допустить со стороны Австрии никаких сепаратных шагов к примирению. Подобные отношения между столь неравными союзниками сделали вопрос о дефолте в высшей степени политическим. В частности, русская революция 1917 года, на пике которой большевики объявили о решении не платить по царским долгам, положила начало новой эре глобальных финансов. Больше нельзя было рассчитывать, что политические преобразования обязательно будут сопровождаться заботой о кредитной истории. Напротив, радикальные популистские правительства часто проявляли сильную тягу к экспроприации иностранных кредиторов. В частности, большевики изображали интервенцию Антанты во время Гражданской войны как попытку повесить на шею населения России финансовое ярмо.
Страны, потерпевшие поражение в войне, вдобавок лишились доверия кредиторов. Однако многие инвесторы считали довоенный порядок успешным и привлекательным и поэтому были убеждены, что «нормальные» условия мирного времени вскоре восстановятся. В итоге в 1919–1920 годах, сразу после прекращения боевых действий и заключения мирного договора, в Германию устремились крупные потоки спекулятивного капитала. Их причиной послужило то, что иностранные кредиторы ожидали, что марка остановит свое падение, и скупали немецкие активы в расчете получить большую курсовую прибыль. Значительный приток капитала, таким образом, был одной из предпосылок для восстановления немецкой экономики и политической стабилизации Веймарской республики в первый период ее существования (Holtfrerich 1986). Это движение капитала резко остановилось в 1921 году, когда был убит министр финансов (и один из тех, кто подписал Версальский мирный договор). Стало ясно, что быстрого возвращения Германии к нормальной жизни ждать не следует. После того как приток капитала прекратился и в 1921–1922 годах стали ощущаться трудности адаптации экономики к новым условиям, обострился политический кризис, а правительство стало испытывать проблемы с бюджетом. В результате инфляция перешла в гиперинфляцию.
Значительную роль в формировании послевоенного порядка играли международные долги, скопившиеся у правительств в военное время. Дефолт России после революции нанес тяжелый удар по Великобритании и Франции. Возвратить свои долги Франция могла бы только в том случае, если бы ей удалось взыскать репарации с побежденных стран и, прежде всего, Германии.
По сути вопрос о репарациях был урегулирован Версальским договором 1919 года, однако конкретная сумма, которую должна была выплатить Германия, была согласована лишь в 1921 году. В 1923 году в ответ на неисполнение Германией своих репарационных обязательств Франция и Бельгия сделали тщетную попытку изъять репарации в натуральной форме и ввели войска в индустриальное сердце германской экономики, Рурскую область. В результате последовавшего политического кризиса был принят новый график репарационных выплат. Он был согласован на Лондонской конференции 1924 года и получил название плана Дауэса. Новшество плана Дауэса состояло в том, что политическое возмещение потерь было увязано с выдачей крупного займа Германии, размещенного на биржах Америки и Великобритании. План давал надежду, что Германии удастся вернуться на международный рынок, а немецкие правительства федерального и местного уровней, а также корпорации, получат доступ к иностранному кредиту. Когда в 1929 году в рамках плана Юнга график репарационных выплат был скорректирован, это сопровождалось выдачей нового иностранного займа. В итоге образовался поток платежей, поступавших от продажи большими инвестиционными домами немецких облигаций гражданам западных стран. Напрямую или опосредованно (через немецких корпоративных заемщиков и в форме уплачиваемых ими налогов) эти доходы от продажи собственности попали к немецкому правительству, которое затем использовало их для выплаты репараций правительствам Франции и Бельгии, а французское правительство могло за счет этого оплачивать собственные долги времен Первой мировой войны и рассчитываться с правительством США. Конечным получателем средств, собранных на американском внутреннем рынке, выступали, таким образом, американские налогоплательщики. В случае возможной остановки этого кредита в США возникла бы конкуренция или даже борьба между налогоплательщиками (кредиторами межсоюзнических долговых соглашений) и частными инвесторами (кредиторами займов 1920-х годов). Именно на этом и строился расчет некоторых немецких политиков, полагавших, что давление состоятельных американских кредиторов заставит правительство США отказаться от военных долгов, а вместе с тем – и репарационных выплат.
Условия плана Юнга внесли в этот расчет коррективы. Авторы соглашения, опасаясь, что выплата репараций поставит Германию в невыносимое положение, ввели новый механизм защиты платежей, по сути, отдавая приоритет межгосударственным выплатам по сравнению с частными. Увидев, что в очереди за германскими суверенными платежами их подвинули, частные кредиторы занервничали (Ritschl 2002).