В-третьих, изменились торговые империи, отличные от империй переселенческих. К началу XIX века морские державы приобрели обширные территории с огромным числом подданных. Ярким примером этого процесса служат ост-индские владения Нидерландов, индийские владения Британии, а впоследствии – ее колонии в Африке, Индокитае и Малайе. Первоочередной обязанностью новых компаний, создававшихся после 1850 года на основании королевского указа, было установление и поддержание контроля над территорией. Взламывая новые рынки пушечными ядрами, «империализм свободной торговли» середины-конца XIX века преследовал цели не меркантилизма, а многосторонней или же всеобщей свободной торговли.
В-четвертых, к 1850 году завершился процесс основания колоний «переселенческих монополий», или «новых Европ», где в основном проживали потомки переселенцев с Запада (в случае Соединенных Штатов – еще и африканские рабы, ввезенные белыми), управляющие территорией. Вместе с тем продолжался процесс изъятия собственности у туземного населения и процесс расширения европейских поселений. Поселенцы и их потомки в конечном счете добились полной независимости от метрополии. К тому времени США, Аргентина и Уругвай уже успели поднять мятеж и превратиться в независимые республики. На полпути к автономии и в конце концов независимости находилась Канада, к которой вскоре присоединились намного более молодые представительницы «новой Европы» – Австралия и Новая Зеландия[111]. Борьба поселенцев за независимость возобновилась и в XX веке, хотя и в иной форме и с иными результатами: в ЮАР и Южной Родезии поселенцы европейского происхождения составляли «элиту» и очень малочисленное меньшинство населения.
В-пятых, страны «новой Европы» и Япония сравнялись со старыми европейскими империями. Соединенные Штаты осуществляли «неформальный» империализм свободной торговли в Восточной Азии и в 1898 году, тем или иным путем захватили большинство остатков Испанской империи. Нанеся поражение Китаю в 1894 и 1895 годах, России – в 1905 году, а также аннексировав Корею и Тайвань, статус крупной колониальной державы обрела Япония. Австралия, Новая Зеландия и Южная Африка (государство «переселенческой элиты», в 1910 году получившее независимость в качестве «доминиона» Британской империи) после Первой мировой войны стали управлять бывшими колониями Германии.
У самого знаменитого критика капитализма имелись две теории, объяснявшие происхождение колониализма: эндогенная, которую он применял к Европе, и экзогенная, которую он применял к остальному миру. В своей работе о Британской Индии 1853 года Маркс утверждал, что присущие капитализму внутренние динамические силы заставляли его распространяться за пределы своего родного континента, и этот процесс приобрел форму колониализма (Marx 1853, 1867; приведено в: Warren 1980). Некоторые интеллектуалы националистического толка, а позднее в особенности сторонники теории зависимости[112], заключили, что Маркс переоценил степень созревания капиталистических институтов под действием империализма. По их мнению, система, насаждавшаяся в колониях чужеземными правителями и компаниями, была лишь второсортным вариантом системы, которая, как считал Маркс, завоюет природу (Frank 1978). В частности, «периферийный капитализм», пользуясь термином Амина, втянул огромные массы населения в состояние зависимости. Однако в колониях, в отличие от метрополии, не возникло положительной обратной связи между накоплением капитала и реинвестированием – а именно такая связь во многом и обеспечивает технический прогресс (Amin 1976)[113]. В иной формулировке эту точку зрения повторили и сторонники институционализма рационального выбора, противопоставив блестящий экономический рост в странах, недавно заселенных европейцами (в Северной Америке и Австралазии), относительному экономическому упадку стран, где народы Запада имели колонии, но не основывали многочисленных поселений (Acemoglu, Johnson, and Robinson 2001, 2002)[114].
Вокруг этих дискуссий о роли колониализма в эру индустриализации и строится настоящая глава. В первом параграфе дается беглый обзор темы с точки зрения метрополии[115]. Отвечая на вопрос о причинах появления империй, мы рассмотрим связь между функционированием капиталистической экономики и стимулами к поиску и удержанию колоний. В рамках рассматриваемого периода самая крупная вспышка территориальных захватов пришлась на конец XIX века и самым ярким симптомом этого процесса был европейский раздел Африки. Мы дадим краткий обзор дискуссии, посвященной взаимосвязи между неравномерной индустриализацией в Европе и мотивами, стоявшими за «новым империализмом».
Что касается влияния колоний на империи, то в соответствующем параграфе мы обсудим важный вопрос о роли колоний в зарождении индустриализации, а также подведем бухгалтерский баланс колоний – что они приносили и во что обходились для метрополий. Также мы рассмотрим тезис, согласно которому изменение характера промышленных капиталистических экономик лишило их интереса к заморским территориям и тем самым способствовало столь внезапной деколонизации в первые двадцать лет после Второй мировой войны.
В последующих параграфах рассматривается, какое влияние империализм капиталистических стран оказал на капитализм в самих колониях, а именно на скорость распространения институтов, на рост численности бизнесменов и на приобретение процессом экономического развития капиталистических форм. Параграф о политической экономии капитализма колоний дает классификацию типов колониального правления в рассматриваемый период и приводит конкретные примеры каждого из типов, исходя из того, какими производственными факторами были наделены те или иные территории и какие формы капитализма существовали там до колонизации. Далее мы поставим вопрос, насколько колониальное правление ускоряло или, наоборот, задерживало развитие капитализма в колониях, происходил ли там экономический прогресс и насколько он был велик, в том числе с точки зрения развития промышленности, а также какую роль играли про- и антикапиталистические силы в противодействии колониальной политике и колониальному правлению как таковому.
В настоящей главе под империей понимается крупная политическая единица, «проводящая экспансионистскую политику либо живущая воспоминанием о властвовании над пространствами, которая по мере включения в себя новых народов сохраняет внутренние линии разделения и иерархию» (Burbank and Cooper 2010: 8). Под колонией понимается территория, где контроль над материальными активами и политическое управление осуществляют подданные или граждане другого государства, вне зависимости от того, сохраняет ли она на бумаге суверенитет, или, пользуясь термином Галлахера и Робинсона, подчинена «неформальной империи» (Gallagher and Robinson 1953)[116].
Слово «капитализм» имеет много значений, среди которых в контексте настоящей главы можно выделить два. В более широком смысле капитализм равняется рынку, точнее, рынкам, на которых цены определяются взаимодействием спроса и предложения. В более узком смысле капитализм связан с правом частной собственности. На поверку оказывается, что рынки, где цены устанавливаются свободно, а также «рациональное» экономическое поведение агентов, которое с ними связывается, были широко представлены в экономиках, обычно рассматриваемых как «докапиталистические» (Braudel 1982: 227–228; Hoffman, Postel-Vinay, and Rosenthal 1999; Law 1992). Таким образом, в истории они имели гораздо большее распространение, чем режимы, обеспечивающие защиту права частной собственности. Хотя последнее способствует расширению и интеграции рынков, понятие «капиталистического» чаще всего ассоциируется с первым, а не вторым признаком. Соответственно, в данной главе капитализм означает экономическую (а также социальную и политическую) систему, в основе которой находится частная собственность, защищенная правом.
Маркс полагал, что необходимым следствием частного права собственности является все большее отчуждение рабочих от средств производства. Человек, являющийся продуктом этого процесса, – это пролетарий (согласно стереотипу, мужчина), имеющий свободу продавать свой труд и «освобожденный» от владения другими активами. Эту точку зрения полностью повторяют Фокс-Дженовезе и Дженовезе, когда говорят, что «капитализм <…> не значит ничего другого, кроме применения свободного труда» (Fox-Genovese and Genovese 1983: vii). С точки зрения глобального развития эта концепция отоваривания труда допускает ошибку – тут род смешивается с видом (Van der Linden 2008). Экономики, основанные на частной собственности, сочетались с самыми различными видами труда: товаром могла быть личность работника (система рабства), рабочая сила (система наемного труда), а кроме того, хозяйственной единицей, которая производила товары и тем самым добывала себе средства к существованию, могла выступать семья.
Империализм в метрополиях
Причины: «капиталистические» элементы имперской экспансии
Причины каждого отдельного эпизода «дипломатии канонерок» или территориальных захватов чаще всего сложны и остаются предметом дискуссии, из-за чего обобщения затруднительны. Здесь можно выдвинуть два утверждения. Возможно, менее спорное из них состоит в том, что часто как минимум часть причин не относилась к числу экономических. Среди соображений неэкономического (или по крайней мере лишь косвенно экономического) характера важное место занимали мотивы национального престижа и идентичности, а также военного планирования на суше и на море. Это обобщение приводится здесь лишь для того, чтобы оттенить другое, возможно, более спорное обобщение, имеющее к истории капитализма более непосредственное отношение. Это второе утверждение гласит, что с началом индустриализации сформировалась связь между склонностью великих держав использовать против иностранных государств вооруженную силу, как для взлома их рынков, так и для захвата их территорий с одной стороны и неравномерностью индустриализации во времени и пространстве – с другой. Этот тезис раскладывается на пять составляющих.
Во-первых, выше уже упоминалось, что издержки военного принуждения сократились вследствие прогресса в развитии науки и транспорта, который был связан с развитием промышленности и благодаря ему усиливался. Это обстоятельство повлияло на те решения, которые принимались во внешней политике метрополиями. Оружие европейцев стало более эффективным, а потери от боевых действий снизились благодаря многочисленным изобретениям, начиная с паровых военных судов и многозарядных винтовок и заканчивая применением хинина (крайне важная инновация). Это помогает понять, почему Британия, Соединенные Штаты и другие западные державы стали с такой готовностью применять вооруженную силу против восточноазиатских империй (или угрожать ее применением) в середине XIX века, тогда как в предыдущие столетия они проявляли в этом плане гораздо большую сдержанность. Когда мы ломаем голову над вопросом, что заставляло захватывать территории вроде Сахары, в то время считавшиеся лишенными природных ресурсов, важно учитывать, что дополнительные издержки территориальной экспансии для европейских правительств в ту эпоху были относительно невелики.
Во-вторых, страны, находившиеся в тот момент на наиболее высоком уровне промышленного развития, то есть обладавшие наибольшей конкурентоспособностью на мировой арене, имели наименьший экономический стимул к захвату территорий. Чего им действительно не хватало, это доступа к рынкам, на которых они могли бы продавать свою продукцию и закупать сырье. Этой прагматической логикой руководствовалась Британия при переходе от меркантилизма к империализму свободной торговли. Правда, наряду с этим следует учитывать и тот ценностный смысл, который в Британии к 1846 году приобрело словосочетание «свобода торговли»: ее защитники руководствовались не только прямой материальной целесообразностью. Целью империалистов, приверженцев принципа свободной торговли, было найти местные элиты, которые либо были готовы к сотрудничеству, либо могли быть к нему принуждены, и заключить с ними торговые соглашения. Издержек и рисков управления территорией и населением они стремились избежать (Gallagher and Robinson 1953; Robinson 1972; Robinson and Gallagher 1961). Две ведущие промышленные державы – Бельгия и Германия – сравнительно мало участвовали в жизни тропических стран (и в качестве поставщиков товаров, и в качестве потребителей) пока они сами не обзавелись колониями. Британия имела самый большой товарооборот с тропической Африкой, однако, пока не началась «схватка за Африку», у нее не было нужды контролировать хоть сколько-то заметные территориальные владения. Действительно, колониальный раздел Африки начали не Британия, Бельгия или Германия, принадлежавшие к числу самых промышленно развитых стран Европы. Инициативу проявила Франция: начав свое продвижение на восток с захвата Сенегала в 1879 году, заставила Британию и другие государства либо вступить в игру, либо утратить контроль над территориями. Страстно рвалась к разделу африканских колоний Португалия, где промышленность была развита менее всего. Впрочем, ей пришлось дождаться, пока ее не благословят на полноценное участие более могущественные государства. В Португалии спорили не столько о том, могла ли колониальная экспансия принести пользу экономике, сколько о том, каким способом лучше выкачать прибыли: применив ли неомеркантилистские средства для поддержки промышленности метрополии или отдав территории в лизинг иностранным компаниям (Clarence-Smith 1979). Бисмарк, наоборот, изначально полагал, что Германия не должна вмешиваться в схватку: он надеялся, что она превратится в чисто англо-французский конфликт. Он поменял мнение в 1884 году, созвав Берлинский конгресс, который был призван предотвратить войну за Африку между европейцами. На конгрессе Германия закрепила за собой право на четыре африканские колонии. Однако, чтобы свести к минимуму расходы, Бисмарк делегировал управление частным компаниям. По тем же самым причинам Британия позднее применяла в Африке «непрямое управление» посредством вождей племен, надеясь, что оно обойдется дешевле и будет эффективней, чем прямое управление руками европейских чиновников. США в своих колониях также применяли формы непрямого управления. В то же время бельгийский парламент долго воздерживался от вмешательства в дела Конго. Однако в 1908 году, когда стало известно о невероятных жестокостях клептократии, посаженной королем Леопольдом, разразился международный скандал. Правительство, оказавшееся в затруднительном положении, было вынуждено «национализировать» территорию, раньше принадлежавшую лично королю. Аннексия Японией Кореи и Тайваня также подтверждает гипотезу о том, что менее промышленно развитая держава более склонна к военным захватам. В Японии, как и в Португалии, индустриализация началась довольно поздно, хотя и набрала гораздо более быстрый темп. В немалой степени этому способствовали военные, стремившиеся как можно скорее начать захват соседних территорий.
В-третьих, все это не означает, что территориальная экспансия не была для наиболее индустриализованных государств выгодной – просто сами промышленники были в этом случае плохими претендентами на роль ведущей силы. В случае с Западной Африкой такой силой были купцы и их торговые палаты, располагавшиеся в Марселе, Бордо, Лондоне, Ливерпуле, Манчестере и Гамбурге; именно они призывали свои национальные правительства к тому, чтобы они снизили для них риски и издержки, в частности отняв у независимых государств Африки возможность облагать налогами европейский импорт (Hopkins 1973: 135–166). Об этом также говорят Кейн и Хопкинс (Cain and Hopkins 2001), когда доказывают, что мотором британского империализма были не промышленники, а «капиталисты-джентльмены» – землевладельцы и финансисты (последние – все чаще к концу XIX века). Остается неясным, до какой степени этот тезис применим к другим имперским державам.
В-четвертых, как и аристократия (пока она еще играла роль в политике), так и капиталисты в индустриализующихся странах Запада были заинтересованы в том, чтобы успокоить недовольство растущего пролетариата. Как писал в 1871 году французский философ Эрнест Ренан, «Нация, которая не захватывает колоний, неизбежно столкнется с социализмом, то есть войной богатых и бедных» (цит. по: Brocheux 2012: 75). Особенно внимательно к таким доводам относились в исследованиях, посвященных Германии: в частности, Велер довольно убедительно показал, что вильгельмовская «мировая политика» (Weltpo-litik) по своему замыслу должна была принести рабочим (а также средним классам) моральное и материальное удовлетворение и тем самым предотвратить рост популярности марксистской Социал-демократической партии (Wehler 1975).
В-пятых, рассматривая послевоенный промышленный рост Японии и, кроме того, регионов Южного Китая, Сугихара объединяет в одну объяснительную схему тезис о роли лондонского Сити как «важнейшего помощника в процессе переноса технологий от Запада к Восточной Азии» и, с другой стороны, тезис Кейна и Хопкинса о том, что движущей силой британского империализма был финансовый сектор, а не обрабатывающая промышленность (Sugihara 2002). Доводы Сугихары, полнее разработанные у Акиты (Akita 2011), наталкивают на несколько противоречащий интуиции вывод о том, что британский империализм и экономическое развитие Японии взаимно дополняли друг друга, а Британия вовсе не упорствовала в сохранении международного разделения труда, сложившегося после промышленной революции.
Наконец, следует заметить, что в нашем рассмотрении различных вариантов взаимосвязи между неравномерностью индустриализации и стимулами империалистической экспансии, мы не берем во внимание, пожалуй, самую известную гипотезу такого рода. Речь идет об идее Дж. А. Гобсона, взятой на вооружение Лениным, – что главной целью захвата колоний было найти пространство для избыточного капитала, накопленного в конце XIX – начале XX века в ведущих промышленных странах. Эта гипотеза была опровергнута (см., например: Warren 1980: 57_70). Ее опровергает хотя бы то, что крупные потоки капитала из ведущих имперских государств (Британии и Франции) направлялись не в их новоприобретенные колонии, а в страны, которые либо пользовались наибольшей автономией (Австралия), либо уже освободились от колониального статуса (Соединенные Штаты), либо были превращены в колонию другой европейской страной (Аргентина), либо вообще никогда не имели колониального статуса (Россия). Решающее значение имеет то обстоятельство, что в рассматриваемый период несколько имперских держав, проводивших экспансию, сами выступали нетто-импортерами капитала: Соединенные Штаты, Япония, Португалия и Италия.
Влияние колоний на экономику метрополий
Даже при самом беглом рассмотрении влияния, оказанного в эпоху индустриализации колониями на экономику метрополий, следует сказать о фундаментальной дискуссии по вопросу о том, в какой степени сама индустриализация являлась результатом образования глобальной «периферии». Как показала история Германии в середине XIX века, индустриализация в стране, не имевшей колоний и не занятой обширной морской торговлей, была возможна. Однако вопрос о значении колоний при зарождении промышленной революции представляет интерес не только при исследовании собственно британской истории. Как показал Аллен, благодаря промышленной революции в Британии стоимость парового ткацкого станка и остальных видов капиталоемких технологий, вероятно, снизилась до такого уровня, при котором их становилось прибыльно применять в странах Западной Европы, где зарплаты были низкими (Allen 2009). Итак, были ли колонии важным или даже необходимым условием возникновения тех факторов спроса и предложения, которые привели к промышленной революции? Тезис Уильямса о том, что прибыли от работорговли и труда рабов были жизненно важным источником средств для финансирования промышленной революции в Британии (Williams 1944), в целом был опровергнут последующими исследованиями. Они показали, что для первой промышленной революции не требовалось такой высокой капиталоемкости ВВП, как для последующих, и что прибыли от использования рабов были слишком малы, чтобы быть непременным условием индустриализации (Enger-man 1972; Eltis and Engerman 2000; более общее рассмотрение вопроса – O’Brien 1982)[117].
В последнее время против этой ревизионистской интерпретации было направлено несколько различных, хотя не противоречащих друг другу, аргументов. Иникори доказывает, что перейти к промышленному развитию на столь раннем этапе Британия смогла потому, что постоянно усиливала свою руководящую роль в нарождающейся экономике Атлантики (как Южной, так и Северной), которая опиралась на применение рабского труда и работорговлю (Inikori 2002). Хотя общий тезис о том, что процесс, построенный на технологических инновациях, в конечном счете определяется факторами на стороне предложения, а не на стороне спроса (O’Rourke, Prados de la Escosura, and Daudin 2010: 118–119) звучит рационально, Иникори снимает противопоставление предложения и спроса. Он отмечает, что внедрять технологические инновации в производстве определенных товаров британские производители стали после того, как появились рынки для этих товаров – например, определенных видов тканей в Западной Африке (Inikori 2002). Кроме того, Берг подчеркивает влияние, которое оказал на технические инновации в Англии внешний вид определенных китайских и индийских изделий, в частности фарфора и тканей, в основном ввозившихся через Ост-Индскую компанию (Berg 2009, 2012). К этому можно добавить, что наличие крупных рынков повышает прибыльность инноваций, а следовательно, и стимулы к их внедрению (O’Rourke, Prados de la Escosura, and Daudin 2010: 120). Наконец, важно не забывать о значении, которое имело для британской промышленной революции хлопчатобумажное производство, в полном объеме ввозившее сырье из-за рубежа. Если бы не сочетание дешевого труда африканских рабов и бесплатной земли для выращивания хлопка в Америке, промышленная революция столкнулась бы с серьезными ограничениями на стороне предложения, так как вслед за повышением спроса, повышалась бы и цена хлопка-сырца (O’Rourke, Prados de la Escosura, and Daudin 2010: 119–120; см.: Pomeranz 2000: 264–269, 274–285).
Таким образом, существуют веские основания полагать, что колониальная торговля была важным, возможно даже необходимым, условием начала британской индустриализации, переросшей в глобальную. Это, конечно, не объясняет, почему промышленная революция началась с тех или иных инноваций – или почему именно Британия, а не другая большая европейская держава, участвовавшая в атлантической и азиатской торговле, сумела использовать прибыли от этой торговли для создания промышленности. Но что можно сказать о соотношении выгод и издержек империализма для западных держав уже после того, как процесс индустриализации был запущен и начал распространяться по европейскому континенту и США?
Анализ на уровне отдельных регионов и колоний дает противоречивые результаты. Применив вооруженную силу для открытия рынков в Китае и Японии или угрожая ее применением, Британия, Соединенные Штаты и их французские и немецкие союзники несомненно извлекли для себя определенную выгоду из торговли на новых рынках. Кроме того, Индия была для Британии важным источником бюджетных поступлений. Что касается государственных финансов, колониальные администрации должны были по замыслу их начальства в метрополиях по меньшей мере обеспечивать долгосрочную сбалансированность бюджетов. Большую требовательность проявили в середине XIX века голландцы. Предполагалось, что голландская Ост-Индская компания будет приносить ежегодный чистый доход метрополии. Действовавшая на Яве в 1830–1860 годах «система культивации» принуждала местное население выращивать большие объемы определенного ассортимента экспортных культур. С точки зрения доходов казны самым успешным десятилетием были 1850-е годы, когда система приносила голландскому бюджету более трети его поступлений, или 3,8 % голландского ВВП (Van Zanden and Marks 2012: 50–51). Вероятно, эта система представляла собой крупнейший пример изъятия ресурсов из колоний в период после 1850 года и она не была устойчивой. Она приводила к большим лишениям для местного населения, заставляя их работать сверхурочно и, очевидно, создавая угрозы для продовольственной безопасности. Критика со стороны нидерландской общественности и, кроме того, появление у колониальной администрации определенной степени автономии и стремления к развитию территории привели к постепенному упразднению «системы культивации» в том же столетии (Van Zanden and Maarks 2012: 76)[118]. Как это ни парадоксально, но после того, как в 1949 году Нидерланды наконец потеряли контроль над Индонезией, голландская экономика стала расти намного быстрее. Франция, по-видимому, получала небольшую чистую выгоду от своих колоний в Алжире и Индокитае и чистый убыток от колоний в тропической Африке – по крайней мере до того момента, пока в 1945 году не был отменен принудительный труд и это не подхлестнуло экономический рост (в особенности в Кот-д’Ивуаре). Португальской экономике империя, должно быть, приносила чистую выгоду благодаря тому, что в 1926 году португальским диктатором стал бывший профессор экономики, придавший эксплуатации колоний системный характер. Однако в 1960-е и начале 1970-х годов расходы на ведение войн, конечно, затмили любые суммарные выгоды от колоний.
Высказывалось утверждение, что из-за легкого доступа к колониальным рынкам, фирмы и правительства метрополий теряли стимул поддерживать конкурентоспособность по отношению к новым промышленным лидерам, в особенности Соединенным Штатам и Германии, для которых колониальные империи имели лишь очень малое экономическое значение. Этот тезис до некоторой степени применим к Франции, которая придерживалась политики протекционизма. Но он лишь в самой минимальной степени применим к крупнейшей империи, Британии, которая в период с 1846 по 1931 год сохраняла приверженность свободной торговле. Лондонское правительство решительно отвергло все предложения Джозефа Чемберлена, бывшего бирмингемского промышленника и бывшего министра по делам колоний в 1895–1903 годах, который хотел вместо свободной торговли установить систему «имперских преференций» и запустил целую кампанию в поддержку своей политики. Это означало, что правительство жертвовало усилением внешнеторговых связей с колониями. На первый взгляд этот тезис верен применительно к периоду после 1931 года. В самом деле, с 1930-х по 1970-е годы, и особенно в период послевоенного «золотого века» европейского экономического роста, темпы роста производительности в Британии увеличивались медленнее, чем в других промышленных странах. Тем не менее в основном это было обусловлено защищенностью британских фирм от конкуренции на внутреннем рынке и в торговле с другими промышленными странами. В итоге низкие темпы роста производительности сохранялись до момента, пока в 1973 году Британия не присоединилась к общему европейскому рынку, то есть еще на протяжении длительного срока после обретения независимости Индией и, в сущности, большинства остальных британских колоний (Crafts 2012).
Самая тщательная попытка численно оценить финансовую отчетность одной из главных империй была предпринята Дэвисом и Хаттенбеком (Davis and Hutten-back 1986). Изучив пример Британии в 1860–1912 годах, они пришли к выводу, что империя делала экономику метрополии беднее. Однако колонии приносили выгоду некоторым частным инвесторам, в особенности тем из них, что были сосредоточены в Лондоне и на юго-востоке страны. Таким образом, даже если на протяжении 50 лет британская империя и не была выгодным предприятием для нации в целом, она приносила выгоду по крайней мере немалой части правящего класса. Последующие исследования, посвященные другим европейским империям, усилили сомнения относительно выгод от владения колониями (O’Brien and Prados de la Escosura 1999). Опять же, следует разграничивать национальные и узкогрупповые, в данном случае капиталистические, интересы. Всего за несколько лет до колонизации доходность на капитал бельгийских фирм, осуществлявших операции в Конго, сильно превышала доходность их коллег, действовавших внутри метрополии (Buelens and Marysse 2009). Даже более того, представляется очевидным, что главные выгоды империя приносила не метрополии, а четырем «нео-Британиям»[119]. Вместе с тем успешная экономическая деятельность не гарантирует метрополии выживания. Вывод Дэвиса и Хаттенбека о том, что империя шла британской экономике в убыток, опирается в том числе на подсчет издержек, которых стоила британской казне оборона Канады. Но если в этих раскладах учесть помощь колоний во время мировых войн в 1914–1918 и 1939–1945 годы, то финансовый итог может оказаться совсем другим (Offer 1993).
Конец империй
Интересен приводимый в некоторых работах аргумент о том, что отказ Британии и Франции от колоний отчасти продиктован стратегическим расчетом. Согласно этой точке зрения, их решение было связано с изменением бухгалтерского баланса – в частности, с повышением издержек и снижением выгод от владения колониями, что в обоих случаях упиралось в определенные тенденции в развитии капитализма на международном уровне. Однако, прежде чем перейти к этим идеям, необходимо поместить дискуссию в более широкий контекст. Силой, которая вырвала крупнейшие колонии из рук европейских империй – как переживших Вторую мировую войну в целости, так и воссозданных по ее окончании, – был натиск националистического движения, как вооруженного, так и ненасильственного. Британцы признали, что больше не могут удерживать Индию и покинули ее в 1947 году (а также Бирму в 1948 году), голландцы воевали за сохранение контроля над Индонезией (1945–1949), однако безуспешно, французы вели затяжные войны в Индокитае (1946–1954) и Алжире (1954–1962). После 1961 года Португалии пришлось вести боевые действия во всех своих колониях, отчего социальное и экономическое напряжение в метрополии возрастало. Часть португальского офицерства прониклась радикальной левой идеологией, до некоторой степени воспринятой от его африканских противников, и в итоге в 1974 году в Португалии произошла революция, положившая конец диктатуре. Уже на следующий год после революции была признана независимость оставшихся португальских колоний[120]. Что касалось Африки, то ее европейские страны покидали наперегонки: в конце 1950-х – начале 1960-х годов континент оставили Бельгия, Великобритания и Франция. Только в 1960 году независимость получили Бельгийское Конго, Нигерия и 13 французских колоний.
Та внезапная легкость, с которой западноевропейские государства отдавали бразды правления в колониях, становится более понятной, если учесть произошедшую к тому моменту переориентацию бизнеса метрополий, в первую очередь Франции, с заморских рынков на рынки промышленных стран. Собственно «колониальные» компании могли оставаться в стороне от этого процесса переориентации, по крайней мере до тех пор, пока их не сгоняли с насиженного места. Например, старинные французские предприятия, действовавшие в Индокитае, в 1945 году приняли неизбежность сокращения персонала, а после начала 1950-х годов – ухода из Северного Вьетнама. Крупные французские фирмы в Алжире желали «оставаться в игре» и после независимости, пока не подверглись в 1960-х годах национализации. В остальной Африке французским компаниям, уже участвовавшим после 1945 года в программах промышленного развития имперского правительства, с гораздо большим успехом удалось приспособиться к новым условиям – если вспомнить о сохранении сильного политического и военного присутствия Франции во многих бывших колониях (Hodeir 2003).
По иронии судьбы еще никогда упомянутые колонии не приносили экономике метрополий такой большой пользы, как в годы послевоенного восстановления Европы, когда экспорт тропической продукции стал для имперских держав, оправлявшихся от войны, источником долларовой выручки, в которой они столь остро нуждались. Торговля с Африкой в процентном отношении к общему товарообороту Британии и Франции достигла невиданных значений (Austen 1987: 277–228). Доля французского экспорта, приходившаяся на зону франка, достигла в 1952 году максимальных 42 % (Marseille 2005: 51). Однако долгосрочная тенденция, скорее, указывает на снижение доходов (Lipietz 1983; Marseille 2005). Пожалуй, это позволяет несколько лучше понять то, на первый взгляд загадочное, обстоятельство, что британские власти проявляли столь малую заинтересованность в судьбе своих торговых фирм в процессе деколонизации в Бирме, Малайе, на Золотом Берегу, в Нигерии и Кении (Brown 2011; Stockwell 2000; Tignor 1998; White 1998)[121].
Есть еще одна причина легкости, с которой Лондон и Париж ушли из тропической Африки. В 1950-е годы, подсчитав все экономические выгоды и издержки от колоний для экономики метрополии, правительства пришли к выводу, что финансовый итог в лучшем случае нулевой, а значит, едва ли стоило нести политические издержки, с которыми был сопряжен империализм в условиях холодной войны (Cooper 1996: 392–406, 596–602; ср.: Ferro 1994). Европейские чиновники ожидали роста расходов на управление Африкой. Как показал Купер, в конце 1920-х годов наметился крупный идеологический сдвиг: все большее признание получал тот факт, что африканские наемные работники не были лишь временно осевшими в городе крестьянами, а, в сущности, были такими же рабочими, как и их собратья на Западе. Признание этого факта могло дорого обойтись, ведь Международная организация труда и лидеры профсоюзов настаивали, что в колониях рабочие должны получить те же права и гарантии, что и в Европе (Cooper 1996).
Заключение
Со времен раннего меркантилизма и до окончания империй экономическое воздействие колоний на метрополии, по-видимому, поменяло свой знак с плюса на минус. Если с конца XVIII века по середину 1950-х годов колониальная торговля содействовала процессу глобальной индустриализации, то впоследствии колонии судя по всему превратились в бремя для капиталистической экономики метрополий, находившихся теперь на гораздо более высоком уровне развития.