Виды колоний после 1850 года
По своему политико-экономическому устройству колонии делились на несколько резко отличающихся групп (иногда различия наблюдались и внутри колоний). Чтобы составить приблизительную картину, можно выделить пять типов (хотя даже этого недостаточно). Для каждой из них было характерно особое сочетание демографических, политических и экономических характеристик.
1) «Колонии переселенческих монополий», где переселенцы из имперских метрополий обладали практически полным контролем над территорией, ресурсами и властью (Северная Америка, Аргентина и Уругвай, Австралия и Новая Зеландия).
2) «Колонии переселенческой элиты», в которых переселенцы становились либо правителями, как в Южной Африке и в конце концов Родезии, либо чрезвычайно могущественной группой влияния, как в Алжире и Кении. Японские колонии можно считать разновидностью этого типа, но с гораздо большей численностью переселенцев.
3) «Плантационные» или «концессионные» колонии (существовавшие, в частности, внутри колоний другого типа), где европейцы получали землю для поместий и плантаций. К такому типу относились северная Малайя, Центральный Цейлон, штат Ассам в Индии и большинство территорий экваториальной Африки, находившихся под управлением Германии, Бельгии и Франции.
4) «Крестьянские» колонии, в которых земля в основном принадлежала туземному населению и обрабатывалась мелкими фермерами.
5) Порты, в основном с городским населением, не занятым сельским хозяйством (в первую очередь Сингапур, Гонконг и Макао).
Колонии четвертого типа, «крестьянские», были заселены особенно густо и неоднородно. В рамках этой категории существовали территории, где администрация стремилась установить сильный контроль над составом и объемом производства (в некоторых случаях, как оказалось, лишь временный). Крайней формой такого контроля была «система культивации» на Яве в середине XIX века. И вновь следует разделять колонии, где крестьяне по большей части были свободны (особенно это касается Индии) от случаев, где помещики обладали земельными привилегиями, владея землей или располагая правом на определенную часть всякого налога, собираемого земли, как в Бенгалии. Обоснованно и еще одно противопоставление. С одной стороны – сельскохозяйственные колонии (как Танганьика), где господствовало крестьянское хозяйство и семьи африканцев трудились на своей земле. С другой стороны – территории, где большая часть продукции доставалась туземным капиталистам, обычно мелким, но применявшим наемный труд (например, плантации какао на юго-западе Нигерии и территории современной Ганы).
Подобное разнообразие форм объяснялось, прежде всего, изначальными различиями колоний по двум показателям: богатство ресурсов и развитость туземного капитализма.
Наделенность ресурсами и колониальные стратегии
Значимым фактором при выборе колониальной стратегии была наделенность территории ресурсами (относительное количество факторов производства и качество земли). В первую очередь этот фактор определял, какими средствами европейцам предстояло доставлять в колонии рабочую силу в нужном объеме или же принуждать и поощрять к работе на производстве товаров само население колоний. Гипотеза Нибура – Домара утверждает, что использование принудительного труда как экономической системы прибыльно в случае, если земля находится в изобилии по сравнению с трудом и капиталом и не существует технологий, обеспечивающих значительную экономию на масштабах производства (Domar 1970; Nieboer 1900/1910). На протяжении значительной части колониальной истории на большинстве территорий обеих Америк, Австралазии, Африки южнее Сахары, ЮгоВосточной Азии и даже в глубинных районах индийского субконтинента с нетипично слабой заселенностью эти условия соблюдались. Ввиду этого названная гипотеза отражает базовую экономическую логику, крывшуюся за тем «аномальным», по словам Фокс-Дженовезе и Дженовезе (Fox-Genovese and Genovese 1983: vii), обстоятельством, что «капитализм <…> подчинял своим целям, встраивал в себя и укреплял системы применения рабского труда по всему миру». Эта гипотеза, однако, строится на предположении, что потенциальные пользователи рабского труда располагали необходимыми средствами принуждения и были готовы их применять. Ведь существовала альтернатива – хозяйство, основанное на семейном труде, где наемный труд сводился к минимуму или отсутствовал. Сверх того, эта гипотеза не отвечает на вопрос, почему применялась именно та или иная форма принуждения. Таким образом, она не дает исчерпывающего объяснения феномена рабства во всех точках, где оно возникало, а служит общей схемой, позволяющей соединить экономическую логику с политическими и культурными факторами для понимания разнообразия форм принудительного труда, применявшегося в большей части колониального мира. В условиях, когда рынки играли важную роль в организации хозяйства даже далеких от капитализма стран, вполне естественно, что в XVIII, а зачастую и середине XIX века, широкое распространение получил такой метод принуждения, как рабство. Ведь рабство – это наиболее рыночная форма принудительного труда, так как, согласно общепринятому определению, рабов можно покупать и продавать. Рынок рабов являлся рынком труда, пусть продаются на нем не сами услуги, а люди, которых можно принудить трудиться. Особенно эффективны рабство и работорговля как форма принудительного труда были тогда, когда потребность в рабочих руках испытывали отдельные индивиды или фирмы, а не государство, которому было гораздо проще при необходимости временно привлекать к работе лично свободных подданных.
В наиболее сжатом виде схему Нибура – Домара можно представить как трилемму: из списка «свободная земля, свободные крестьяне и свободные от труда собственники земли» одновременно существовать могут только два пункта из трех. Там, где свободная земля была относительно редкой в силу демографических или рыночных причин, а власть над территорией принадлежала колониальному государству, как это было на большей (хотя и не всей) территории Индии в конце XIX века, непосредственным производством занимались, как правило, не рабы, а свободные крестьяне. Сельскохозяйственные излишки были достаточно велики, чтобы государство могло собирать с них налоги, даже если при этом приходилось делить их с помещиками (как правило, не занимавшимися трудом). В условиях густой заселенности изымать землю было намного труднее. Поэтому не простой случайностью является тот факт, что коренные народы лишились земли практически полностью там, где плотность заселения была низкой, как в Северной Америке и Австралии. Кроме того, высокая плотность заселения, – которая, впрочем, не достигала уровней Гирца и Мальтуса, на протяжении значительной части XX века встречавшихся крайне редко, – расширяла потенциальный рынок. Правда, зачастую на этих рынках первыми оказывались туземные торговцы или региональные купеческие диаспоры, а европейским купцам нужно было потрудиться, чтобы получить к ним доступ.
Противоположная ситуация складывалась там, где после установления колониального господства государство обнаруживало избыток пригодной для обработки земли по сравнению с имеющимся предложением труда, а свободные земледельцы не имели сильных стимулов производить большой сельскохозяйственный излишек. В таких условиях властям, желавшим в целях налогообложения создать производство, было тем труднее решить свою задачу, что местное население чаще всего не проявляло большой охоты работать на других. Следовательно, у правительства оставалось три варианта поведения: допустить въезд свободных крестьян, создать искусственную нехватку земли (образовав слой помещиков или облегчив его образование) либо использовать одну из форм принудительного труда. В промышленную эпоху в колониальных империях можно обнаружить все три варианта. Отмена рабства в Вест-Индии привела к появлению свободного землевладельческого населения, что не было по душе европейским плантаторам и правительственным чиновникам, предпочитавшим, чтобы работники продолжали трудиться на плантациях[122]. В противовес этому Эдвард Гиббон Уэйкфилд, самый яркий сторонник колонизации Новой Зеландии, ставшей последней из заселенных «колоний переселенческих монополий», в своих сочинениях и памфлетах начиная с 1829 года, по сути, призывал к созданию искусственного рынка земли[123]. Он считал, что нужно установить достаточно высокую цену на землю, чтобы бедная часть мигрантов не смогла самостоятельно ее обрабатывать и была вынуждена продавать свой труд. В колониях «переселенческой элиты» стратегия государства заключалась в том, чтобы ограничить африканцев в земельных правах (не только в праве владения землей, но даже в праве ее аренды у европейцев) и тем самым устранить большую часть населения с рынка сельскохозяйственной продукции, вытолкнув ее на рынок труда (Arrighi 1970; Palmer and Parsons 1977). Эффективность такой политики была гораздо выше в Южной Африке, чем в Южной Родезии. В последней, как и в Кении, белые составляли гораздо меньшую долю населения, чем в Южной Африке, а сельскохозяйственная деятельность африканцев там оказалась гораздо более успешной (Mosley 1983). Алжир, североафриканская колония переселенческой элиты, пошел иным путем, чем регионы на юге континента. Плотность населения в Алжире была гораздо выше, и поэтому у колониального государства было меньше необходимости использовать прямое и косвенное принуждение с целью заставить туземное население работать на европейцев. Отчасти по этой причине земельные владения европейцев расширялись относительно медленно, а землю отнимали более плавно, чем в Южной Африке (Lutzel-schwab 2013).
Крупномасштабное изъятие территорий, призванное обеспечить европейских работодателей земельными ресурсами и наемной рабочей силой, осуществлялось к югу от Сахары. Оно происходило как в плантационных колониях, так в колониях переселенческой элиты, хотя в первом случае чаще сопровождалось применением прямого принуждения (Northrup 1988). Сравнительно слабозаселенная, но при этом плодородная земля имелась даже в Индии, хотя и была сосредоточена в ее периферии на северо-востоке. В штате Ассам земли присвоила английская Ост-Индская компания, заложившая на них чайные плантации. Рабочая сила туда привлекалась в основном методами прямого или косвенного насилия. Образцом наиболее систематического принуждения к труду местного населения была голландская «система культивации» на Яве середины XIX века: крестьянам предписывалось, какие культуры и в каком объеме возделывать. Такой же подход применялся и в германских, французских и португальских колониях Африки, особенно если это касалось выращивания хлопка-сырца (см., например, Isaacman and Roberts 1995; Likaka 1997), хотя там давление удавалось сохранять менее продолжительное время, чем на Яве.
В случае большинства будущих «крестьянских» колоний и «колоний туземного капитализма» в Африке, европейцы, получив в свои руки территорию, обнаружили, что местные уже нашли решение для проблемы Домара. В качестве подневольной рабочей силы они применяли рабов, либо купленных на региональных рынках, либо оказавшихся в долговой кабале. К тому времени все европейские колониальные державы на официальном уровне уже обязались прекратить рабство. И действительно, отмена рабства в 1834 году Британией распространялась на все африканские территории, находившиеся к тому моменту под британским владычеством. В первую очередь оно исчезло в Капской колонии, где рабство первоначально было преобразовано в систему «ученичества», при которой «получившие свободу» рабы по-прежнему должны были работать на своих владельцев (Dooling 2007). Новые колониальные режимы, образованные в 1879–1905 годы, когда площадь африканской территории под властью Европы увеличилась почти в десять раз, действовали несколько иначе. Часто (но не всегда) они первое время мирились с рабством, хотя и боролись с работорговлей. Таким образом началось печально известное «медленное отмирание» этого института (Lovejoy and Hogendorn 1993). Поскольку условия Домара в общем по-прежнему преобладали, многие колониальные администрации (особенно французская после 1945 года) попытались до некоторой степени принудить к труду «свободных» подданных в интересах правительства или частных работодателей, являвшихся выходцами из метрополий (Fall 1995). Исключение составляли районы, где возникла выгодная экспортная торговля (в особенности какао-бобами, для выращивания которых существовали условия в отдельных лесистых частях Западной Африки). Там африканские фермеры могли предложить достаточно высокую оплату труда, чтобы привлечь сезонных мигрантов из районов с менее благоприятными природными факторами, заместив ими рабов, которые превратились в свободных крестьян или наемных работников (Austin 2009). Благодаря тому что в колониях «туземного капитализма» Британской Западной Африки экспортно ориентированное сельское хозяйство принадлежало африканцам, а трудившиеся в нем работники сохраняли права на землю у себя на родине, там установился относительно высокий уровень реальных зарплат за неквалифицированный труд. Этот уровень был выше, чем в колониях переселенческой элиты южнее (Bowden, Chiripanhura, and Mosley 2008). Также он был выше и по сравнению с британской Индией и (по меньшей мере до 1940-х годов) с Восточной Азией, двух регионах с более скудными земельными ресурсами (Frankema and van Wai-jenburg 2011).
Запасы сырья и месторасположение также влияли на выбор колониальной стратегии. Последнее обстоятельство имело ключевое значение для городов-портов. Хафф подчеркивает это на примере Сингапура: он занимал идеальное с точки зрения торговых маршрутов место и превратился в точку, куда из внутренних районов стекались изобильные потоки всех важнейших продуктов экспорта (Huff 1994). В колониях переселенческой элиты европейцам зачастую отдавалось больше земель, чем они желали обрабатывать, так как главная цель политики состояла в том, чтобы заставить туземцев продавать свой труд европейским работодателям, не оставив им иного выбора (см., например, Feinstein 2005: 32–46). Однако ключевым обстоятельством для экономического развития всех сельскохозяйственных колоний, вне зависимости от их политико-экономического устройства, было плодородие почвы и доступ к рынкам. Не стоит при этом забывать, что важной составляющей колониального правления на протяжении столетий была добыча полезных ископаемых. Получение традиционных драгоценных металлов было столь же важно, а может, даже важнее, чем в прежние эпохи. Открытие в Южной Африке месторождений алмазов в 1860-е годы, и особенно золота и 1880-е годы, в итоге привело к многократному росту стоимости выпуска и экспорта из региона. Поэтому у британцев было за что воевать: при всем многообразии причин, достаточно сравнить, с какой легкостью после первого же военного поражения Британия признала независимость бурских республик в 1881 году, до обнаружения золота, и с каким упорством она боролась за победу в англо-бурской войне 1899–1902 годов. Вместе с тем в последнее столетие или полтора столетия истории заморских империй в результате постоянных инноваций в промышленных технологиях происходило радикальное, хотя и не постоянное, расширение списка природных ресурсов, обладавших рыночной ценностью. И важнейшим среди них, как в экономическом, так и в военном отношении, стала нефть. Изобретение двигателя внутреннего сгорания создало спрос на нее – как на сырье для топлива и резиновых шин. Развитие этих рынков заложило основу для процветания Британской Малайи, а также голландской Ост-Индии и сделало оба региона важной целью японской агрессии в 1941 году. Также нефть стала важным фактором притяжения западных инвесторов на Ближний Восток. Именно из-за нее Британия установила на большей части распавшейся после 1918 года Османской империи форму правления, в которой сочетались признаки формальной и неформальной империи.
Туземный капитализм и ограничения для колониальных стратегий
Оценивая воздействие колонизаторов, следует учитывать, что, несмотря на все внешние препятствия, подвластные народы не были полностью лишены способности влиять на ход своей истории (Austin 2008b). Ввиду этого допущение об абсолютной экзогенности капитализма не является безусловным. Капитализм, появившийся на территории будущих европейских колоний, имел в том числе и местное происхождение. Если понимать его как систему частных прав собственности, то он существовал в колониях к моменту появления европейцев лишь в очень фрагментарном виде. Однако к тому моменту всюду имелись ключевые предпосылки капитализма – производители в основном ориентировались на рыночные цены, частный капитал вкладывался в надежде на прибыль, существовали сообщества профессиональных купцов. От того, направляло ли местное население свою деятельность на удовлетворение запросов рынка, и в особенности внешнего рынка, в доколониальный период, зависели и те проблемы, которые приходилось решать колониальным властям, и те возможности, которые перед ними открывались, и те формы, которые принимало колониальное владычество после покорения местного населения.
Вслед за Марксом представление о том, что капитализм был изобретен в Европе, а затем распространился по миру (за исключением переселенческих колоний, где он был насильно установлен) в разных вариантах повторяли и авторы, не разделявшие марксистского подхода. Если использовать термин «капитализм» в том же смысле, что и Маркс, то его тезис остается верным. Историки по-прежнему считают Англию первой страной, где появился класс населения, чье существование полностью зависело от продажи своего труда на рынке. Однако работы по экономической истории Азии и Африки, написанные в последнюю половину столетия, обнаружили, что некоторые базовые характеристики капитализма (считать ли их предпосылками или признаками, это зависит от определения) существовали далеко не в одной Европе. По всей видимости, версия Поланьи (Polanyi 1944, 1966)[124]далека от истины и на заре Нового времени такие микроэкономические явления, как рациональное экономическое поведение (максимизация выпуска при минимизации затрат), рынки с конкурентным ценообразованием и хождение валют как универсального средства платежа, были скорее правилом, чем исключением. Поэтому важную истину сообщают слова Померанца (Pomeranz 2000) о том, что этот мир был полон «неожиданных сходств» (подробнее об этом см. в: Wong 1997 и гл. 6 первого тома). Конечно, прежде чем продавать ради прибыли, производителям самим нужно было есть, и это ограничивало эластичность предложения. В условиях естественного орошения и в отсутствие механического транспорта вопрос продовольственной безопасности всегда стоял остро, и во многих регионах такая ситуация сохранялась и после окончания колониальной эпохи (Lipton 1968; Tosh 1980). Однако такого рода ограничения для производства на рынок действовали и в Европе. Купеческие сообщества, а также сопряженное с коммерческим риском предпринимательство можно было обнаружить не только в Европе, но и во многих других регионах Старого Света (см. первый том). Следовательно, при колонизации большинства, а возможно и всех, народов, имперская администрация сталкивалась с рыночным поведением и тем или иным видом рыночных институтов. Таким образом, при рассмотрении капитализма в колониях возникает ряд фундаментальных вопросов. Неясно, как местное население, осуществляя капиталистическую деятельность, ограничивало колонизаторов, принуждая чужеземных правителей и предпринимателей к сотрудничеству и расширяя (или, наоборот, ограничивая) доступ последних к местным рынкам.
Во-первых, на всем протяжении колониального периода местным купцам, связанным друг с другом нитями туземной и региональной торговли, удавалось успешно оборонять свои рынки, пользуясь конкурентными преимуществами в доступе к информации. Британским коммерсантам так и не удалось занять заметного места в крупнейшей сфере торговли Индии – внутренней торговле зерном и связанных с ней кредитных транзакциях (Morris 1979). Региональная торговля на юге, юго-западе и юго-востоке Азии позволяла купеческим сообществам Индостана не только сохранять свои позиции, но и обеспечивать себе процветание (Brown 1994; Markovits 2008)[125]. В последние десятилетия британского колониального правления индийские предприниматели все чаще брали верх над своими британскими конкурентами (Misra 2000; Tomlinson 1981). Французским купцам в Нигере также не удалось пошатнуть господства своих африканских соперников в торговле скотом (Baier 1980: 164–166). То же касалось и хлопка-сырца, за которым французские производители рвались в Западную Африку со времен «колониального раздела» континента и для получения которого применяли государственное принуждение разной силы в сфере производства и сбыта. В схватке за урожай французские купцы в Мали терпели одно поражение за другим от местных торговцев, приобретавших сырье для туземных ремесленников (Roberts 1996).
Во-вторых, тот факт, что приобретенные британцами колонии в Западной Африке – Золотой Берег и Нигерия – стали не плантационными колониями, а колониями «туземного капитализма», был обусловлен достаточно высокой степенью рыночной ориентации их хозяйства в доколониальный период. Благодаря этому африканские производители и торговцы смогли сохранить конкурентоспособность и в период британского владычества (Hopkins 1973). Сначала колониальная администрация Золотого Берега разными способами попыталась насадить плантационную систему. Она разрешила европейцам приобретать землю в лизинг на 99 лет, и в результате появилось несколько европейских плантаций по выращиванию какао-бобов и каучука. Однако к 1910-м годам стало ясно, что они проигрывают конкуренцию с африканскими фермерами, которые применяли методы производства, более оправданные, исходя из существующих запасов факторов производства и природных условий (Austin 1996). С этого момента администрация стала ослаблять стимулы европейцев к занятиям сельским хозяйством. В Нигерии многочисленные попытки компании W.H. Lever получить от колониальной администрации большую концессию на изготовление пальмового масла так и не увенчались успехом (Phillips 1989). Обосновывая это решение, правительство указало на то, что африканские фермеры достигают лучших результатов в выращивании западноафриканских культур, чем европейские плантаторы. Горячую поддержку это решение также встретило и у европейских купцов, занимавшихся импортно-экспортными операциями. Они были заинтересованы торговать с африканскими перекупщиками, а через их посредство – с местными производителями, получавшими за счет экспорта зерновых средства для покупки импортных потребительских товаров (Hopkins 1973: 213–214).
В-третьих, еще больший размах отношения сотрудничества и соперничества между британскими фирмами и туземными предпринимателями приобрели в Индии. В некоторых случаях местные предприниматели по масштабам операций намного превосходили своих коллег в Западной Африке. Наглядней всего об этом свидетельствовала та роль первопроходцев, которую после 1850 года они сыграли в развитии современной промышленности. В то время как шотландские фирмы развивали торговлю джутом, индийцы первыми преуспели в производстве хлопчатобумажных тканей с применением машин, сначала основав крупное производство, а потом и мелкое, а кроме того, сумели закрепить свое лидерство (Roy 2006: 232–235, 2013). В сталелитейной отрасли первенство принадлежало индийской компании Tata, основанной в 1907 году. Индийская промышленность, обеспечивавшая занятость и дававшая поступления в бюджет, приносила выгоду британскому правительству, пусть и ценой снижения рыночной доли британского импорта. Раз за разом, когда вставал вопрос о поддержке индийских фирм, колониальная администрация убеждалась в выгодности такого шага: в 1899 году она допустила изменения в правилах выдачи концессий на разработку месторождений, затем установила высокие пошлины для защиты сталелитейной промышленности, полностью принадлежавшей Tata, от британского и «иностранного» импорта, хотя таможенные ставки на первый при этом были ниже, чем на второй (Markovits 2008, в особенности см. р. 158–161). Явная историческая связь прослеживается между индийским промышленным бизнесом колониального периода и установлением к началу XXI века индийской собственности над тем, что осталось от сталелитейной промышленности бывшей империи.
Наконец, оба города-порта, снискавших экономическую славу во второй половине XX века, Сингапур и Гонконг, во многом должны благодарить своих бывших владельцев (хотя наряду с ними, конечно, китайских предпринимателей и рабочих). Существенный рост Сингапура пришелся на конец XIX – начало XX века, когда он стал перевалочным пунктом для оловодобывающей промышленности Малайи. В то же время своим развитием в конце XIX века эта промышленность была обязана китайским предпринимателям, разрабатывавшим мелкие карьеры, и китайским купцам, оседавшим в Сингапуре и пополнявшим оборотный капитал этой промышленности кредитом (Huff 1994: 57–60). Ключевая роль китайского бизнеса в развитии Гонконга широко признана, а экономические успехи этого капиталистического анклава были настолько велики, что пекинское правительство, несмотря на свою враждебность к капитализму, терпело колониальное правительство до 1997 года, когда срок британской концессии истек.