Колониальный режим влиял на эти фундаментальные преобразования в трудовых отношениях многими путями, в частности поощряя производство экспортных сельскохозяйственных культур. В Индокитае налоги заставили беднейшее крестьянство отказаться от своего хозяйства, хотя это не входило в планы французского правительства (Brocheux and Hemery 1995: 151, 270). Вероятно, не будет ошибкой сказать, что в XX веке, вразрез с предсказаниями Маркса, ни одно колониальное правительство целенаправленно не проводило «пролетаризацию» населения, то есть не пыталось лишить работников прав на землю. Напротив, как мы видели на примере Африки, чиновники колониальной администрации, как правило, подходили к прекращению рабства с подчеркнутой размеренностью. Там, где применение наемного труда поощрялось, как на рудниках на юге Африки, в основном привлекались рабочие-мигранты, сохранявшие права на землю у себя на родине. В 1920-е годы бельгийская горнорудная компания, базировавшаяся в провинции Катанга (Конго), стала придавать наемному труду черты устойчивой системы – чтобы рабочий получал зарплату, покрывающую потребности семьи, а не только одного неженатого мужчины. На подконтрольной Британии части медного пояса Африки (современная Замбия) в полной мере эта система установилась лишь в 1950-е годы, для чего ей пришлось преодолеть сопротивление белых лидеров профсоюзов и британской администрации (Austen 1987: 165–168; Berger 1974). К тому моменту французы с англичанами уже признали наемный труд и проживание в городах в качестве постоянного и допустимого феномена африканской жизни. В частности, забастовки и волнения, прокатившиеся по Британской Вест-Индии в 1935 и 1938 годах, привлекли внимание британского рабочего движения и заставили задуматься чиновников в Министерстве по делам колоний. В результате вторые стали требовать от колониальных властей Африки и других регионов создания управлений по трудовым отношениям для улучшения условия труда, а также поощряли «ответственное» профсоюзное движение (Cooper 1996: 58–65). И все же это не означало, что целью политики было лишить сельское население иного способа выживания, кроме продажи своего труда.
Кроме того, ровно противоположную цель – предотвратить пролетаризацию – колониальные администрации преследовали, когда старались ослабить у туземного населения стимулы к продаже земли. В русле этой логики находились и решения отказаться от обязательной регистрации земельных прав, которая способствовала бы купле-продаже земли, а также сохранить в том или ином виде обычаи, запрещавшие всякое отчуждение земли. За такой политикой, вероятно, в общем случае стояло желание предотвратить возникновение класса безземельных людей, который колониальной администрации было бы трудно контролировать в социальном и политическом отношении. В случае Британской Западной Африки решающую роль, вероятно, сыграло то, что экономика и без того давала прекрасные результаты. С другой стороны, в колониях переселенческой элиты (за исключением в основном территорий, занятых под резервации) преобладало индивидуальное землепользование (см., например, Legas-sick 1977: 180–182). На большинстве территорий, которые после колонизации оставались занятыми туземным населением, всеобщей системы индивидуального землепользования до окончания европейского правления так и не возникло. Важным исключением явилась Кения в самом конце колониальной эпохи. Здесь, в ответ на восстание мау-мау, британцы в 1953 году приняли «план Свиннертона», который укреплял положение наиболее зажиточной части крестьянства народа кикуйю, получившей права на укрупненные участки земли (в ряде случаев изъятых у повстанцев) (Branch 2009: 120–125). За всю историю колониальной Африки эта политически консервативная стратегия явилась самым смелым шагом по созданию сельскохозяйственного капитализма с участием африканского населения.
Развитие в колониях
Некоторые обобщающие работы, рассматривающие вопрос о влиянии колониального правления на экономическое развитие, рисуют черно-белую картину исторической реальности: либо «извлечение ресурсов», либо экономический рост, пользуясь языком экономистов-институционалистов Аджемоглу, Джонсона и Робинсона, опирающихся на теорию рационального выбора. Аналогичную позицию занимает теория зависимости. Выше вскользь упоминалось, что Аджемоглу и его коллеги проявили новаторство и большую изобретательность, попытавшись количественно сопоставить относительный уровень благосостояния бывших европейских колоний в начале XVI века и в 1995 году. Они доказывают, что территории, в начале XVI века бывшие довольно богатыми, в 1995 году стали относительно бедными, и наоборот (Acemoglu, Johnson, and Robinson 2001, 2002). Их работа заставила экономистов обратить внимание на наиболее долгосрочные закономерности в развитии и тем самым способствовала крайне плодотворной дискуссии и дальнейшим исследованиям в этой области. Тем не менее в своем анализе они принимают за аксиому, что мотивы к извлечению экономической ренты и к экономическому росту противоположны. Однако всегда можно вложить ренту в производство, а перспектива ее извлечения может создавать стимулы к входу на рынок и созданию технических инноваций. Экономическая история – это история не только противоположно направленных тенденций, но и внезапного их слияния. Кроме того, их рассуждения не оставляют, кажется, никакого места в объяснении экономической истории колонизируемым народам и в том числе туземным капиталистам. Наконец, они пытаются втиснуть историю в рамки слишком узкой схемы, предполагая, что в обеих выборках на протяжении всего периода, длиной в полтысячи лет, действуют одни и те же причинноследственные связи, что выглядит крайне маловероятным (Austin 2008b). Как показывают два более поздних исследования, дающие новую количественную оценку, эмпирические свидетельства «поворота колеса фортуны» сводятся к истории четырех «нео-Британий», то есть стран Северной Америки и Австралазии (Fails and Krieckhaus 2010; Olsson 2004). Если существуют веские основания полагать, что черно-белая картина воздействия, оказанного колониализмом на экономическое развитие начиная с XVI века, чрезмерно упрощена, то какие эмпирические обобщения относительно колониализма в эпоху индустриализации могут быть сделаны?
Стоит начать с важного предварительного замечания: в большинстве колоний уровень инвестиций – как государственных, так и частных – в расчете на душу населения был крайне низок. В период приблизительно с 1870 по 1914 год, когда прямые иностранные инвестиции из Западной Европы находились на пике, французский капитал направлялся в первую очередь не в колонии, а в Россию. Что же касается Британии, крупнейшей империи, одновременно выступавшей крупнейшим экспортером капитала, то ее инвестиции главным образом шли в действующие или бывшие колонии переселенческого монополизма (в прошлом принадлежавшие Британии или Испании, такие как Аргентина). Эти вложения позволили территориям с умеренным климатом, большим запасом земли и вообще природных ресурсов преобразиться из преимущественно сельскохозяйственных стран в страны с более разнообразной и постепенно все более богатой экономикой (Аргентина в 1920-е годы прочно занимала место в десятке богатейших стран мира). С другой стороны, если говорить о колониях в тропическом поясе, то от государства они получали мало иностранных инвестиций, а от частного сектора – еще меньше, и направлялись деньги в традиционные сферы экономической деятельности местного населения. Крупные потоки капитала в основном устремлялись в добывающие отрасли – горное дело и нефтедобычу. Так, по оценкам Франкела, в период примерно с 1870 по 1937 год суммарные (иностранные) инвестиции в Южную Африку (где добывалось золото и алмазы) составляли 55,8 фунтов стерлингов на душу населения, тогда как в африканские колонии Франции – 3,3 фунтов стерлингов, а в колонии Британской Западной Африки, которые мы здесь поместили в категорию колоний «туземного капитализма», – всего 4,8 фунтов стерлингов (Frankel 1938: 158–160, 169–170). Причин, по которым на территории, где проживало огромное большинство колонизированного населения, капитал поступал столь тоненькой струйкой, было несколько. Во-первых, конкуренция с местными производителями не давала извлечь большую прибыль, а во-вторых, при тех природных условиях, которые эти территории имели, для получения больших доходов нужно было вкладывать капитал в технически сложные орудия и методы производства (Austin 1996, 2008a).
Основную часть средств колониальные власти направляли на развитие внешней торговли – точнее, на транспортную инфраструктуру и на исследования в области сельского хозяйства. Обычно они отталкивались от уже существовавших в таких странах природных конкурентных преимуществ в производстве сырья и старались их развить, а не пытались сформировать у данных стран конкурентные преимущества в производстве товаров с более высокой добавленной стоимостью. Колонизаторы строили порты, железные дороги, а после 1918 года – особенно активно прокладывали автомагистрали большей или меньшей долговечности. Часто строительство железных дорог финансировалось посредством правительственных облигаций, продававшихся на европейских рынках. В литературе можно встретить такой тезис: если бы азиатские и африканские страны были независимыми, такое строительство оказалось бы для них невозможным (или как минимум обошлось бы дороже). Процентные ставки, которые уплачивались колониальными властями, были ниже, чем для независимых стран (Ferguson and Schularick 2006).
Однако в рамках Британской империи наибольшую выгоду это приносило самоуправляемым колониям (колониям переселенческих монополий), так как они имели полную свободу займов и, в отличие от зависимых колоний, не были ограничены требованием балансировать свой бюджет (Accominotti, Flandreau, Rezzik, and Zumer 2010)[128]. Пользуясь к тому же преимуществами, которые давали легитимность демократического правления и относительно сильное государство, они могли концентрироват