ь в своих руках в виде налогов более высокую долю национального дохода, чем остальные колонии (Frankema 2010), и даже располагали определенной свободой облагать пошлинами товары метрополии.
Инвестиционная политика в сельскохозяйственных колониях подверглась суровой критике за ее дороговизну, направленность и способ реализации. То, каким образом распространялись железные дороги, часто говорило о приоритете военных задач и целей имперской политики над экономической логикой. Так, французская железная дорога пролегала вдоль границы западноафриканской саванны, из-за чего расстояние до порта для экспортеров сельскохозяйственной продукции, находившихся во внутренней части региона, оказывалось намного длиннее, чем если бы пути напрямую вели к портам, расположенным в прибрежных британских колониях. По крайней мере в этом отношении железнодорожное строительство нельзя было обвинить в том, за что обычно критикуют транспортную инфраструктуру колониального периода, – в облегчении импортно-экспортной торговли в ущерб равномерному развитию внутренней экономики. Зачастую сельскохозяйственные исследования, осуществлявшиеся в колониях, особенно на первоначальном этапе, имели ошибочную направленность, поскольку недостаточно учитывали стоявшие перед фермерами ограничения, а также их способность обмениваться знаниями (Richards 1985).
Но даже железные дороги, построенные в военных целях, приносили пользу экономике. Так, например, дорога из Лагоса в Кано на севере Нигерии открыла перед производителями более прибыльные рынки – в данном случае уже через год после строительства железной дороги север Нигерии совершил триумфальное восхождение на мировой рынок бобовых. Создание «сетей» железных дорог, которые изначально включали лишь несколько не связанных между собой линий, соединявших внутренние районы с портом, как это было в Индии, способствовало складыванию единого внутреннего рынка зерна, о чем свидетельствует ценовая конвергенция в различных регионах (Hurd 1975). Более значительное влияние сельскохозяйственные исследования стали оказывать в 1940-е годы, благодаря открытиям, которые сами производители не могли бы сделать – так, например, было открыто вирусное происхождение болезни деформации побегов какао. Но даже с учетом этого наиболее успешные мероприятия в области сельского хозяйства (если отвлечься от первого десятилетия работы «системы культивации» на Яве) проходили по инициативе туземного населения – например, расширение рисовых плантаций на материковой части Юго-Восточной Азии в XIX веке (Adas 1974; Brown 1997: 114–125, 141). Можно вспомнить и производство в Западной Африке такой экзотической культуры, как какао, в которое местные фермеры были готовы вкладывать большие инвестиции и ждать несколько лет, прежде чем дерево начнет плодоносить (Hill 1997 [1963]). Все же некоторую работу по исследованию продовольственных культур сельскохозяйственные станции вели, а чиновники колониальной администрации в районах выращивания растений на экспорт не переставали говорить о чрезмерных рисках, которые создают для своей продовольственной безопасности фермеры. Однако «Зеленая революция» произошла уже в постколониальный период.
В целом же колониальные инвестиции и институциональные реформы не дали большого повышения урожайности продовольственных культур в Азии и Африке. Не стоит также забывать, что колониальные экономики, основанные как на сельскохозяйственном экспорте, так и на вывозе полезных ископаемых, испытывали на себе колебания глобальных цен на сырье, а также последствия распада международной торговли вследствие двух мировых войн. Хронический порок экономического развития в колониальных странах заключался в том, что, как правило, не делалось никаких попыток развивать районы сельскохозяйственных экономик, которые в силу состава почвы или местоположения были непригодны к прибыльному производству на экспорт. Эта тенденция отражала, с одной стороны, отсутствие бюджетных ресурсов, а с другой – сосредоточенность на использовании существующей структуры конкурентных преимуществ. Вовлечение таких районов в рынок – иногда по решению колониальных властей или под их нажимом, иногда добровольное – происходило главным образом за счет экспорта трудовых ресурсов. Во второй половине XIX века он часто имел форму сервитута, затем обычно принимал характер сезонной миграции, преимущественно мужчин (см., к примеру: Fall 1995; Harries 1994; Northrup 1995; дополнительно см.: Balachandran 2012).
Самой темной страницей в истории колониального сельского хозяйства был голод в Индии в конце XIX века. В результате двух эпизодов голода 1876–1878 годов, отчасти наслоившихся друг на друга, погибло в общей сложности 5,55 млн человек, а голод 1896–1897 года лишил жизни 5,15 млн человек (Visaria and Visaria 1983: 530–531). Если допустить, что средний уровень смертности вследствие голода действительно вырос по сравнению с более ранним периодом (данные для него отсутствуют), то вполне возможно, что современники были правы и голод наступил из-за рисков, связанных с усилением рыночной ориентации в экономике. Индийские крестьяне полагались на дождевое орошение, а население страны отличалось вопиющим неравенством доходов. В результате подробного изучения причин голода колониальная администрация пришла к выводам, которые, в сущности, совпадают с современной точкой зрения. Британцы заключили, что бедствие было вызвано не спадом производства, а пороками «системы наделения титулами собственности» (Sen 1981). Как сказал в 1861 году один британец, наблюдавший за событиями, этот «голод был скорее нехваткой рабочих рук, чем продовольствия» (цит. по: Dreze 1988: 8). После бедствий 1876–1878 годов британская администрация отказалась от политики laissezfaire и стала выдавать продовольственную помощь занятым на государственных работах. Снижение уровня смертности от голода после 1900 года (не считая события 1942 года в Бенгалии, пришедшиеся на военное время) указывает на то, что часть институциональных ограничений удалось ослабить. Среди положительных сторон втягивания в рынок можно, к примеру, отметить возникновение стимулов к повышению сельскохозяйственного выпуска в районах, имевших такой потенциал.
Согласно данным переписей, население колоний росло. По всей видимости, это было обусловлено снижением смертности, которое в разных колониях началось в разное время и до определенной степени (какой, трудно установить) было вызвано государственной политикой. Важным примером является Ява, где благодаря росту населения, начавшемуся ранее, в XIX веке, недостаток рабочей силы сменился ее избытком. Среди причин снижения смертности Бомгард (Boomgaard 1989) отмечает колониальные программы вакцинации. Труднее сделать выводы из переписей в Африке южнее Сахары: считается, что они каждый раз охватывали все большую часть населения и в итоге переоценили демографический рост (Manning 2010). По некоторым оценкам, население индийского субконтинента выросло с 250 млн человек в 1881 году до 389 млн в 1941 году, причем ускорение (как и в большей части Африки южнее Сахары) началось в 1920-е годы.
Об общих тенденциях благосостояния населения в последнее столетие европейского правления в большинстве колоний еще многое предстоит выяснить. Возможно, самый многообещающий подход заключается в исследовании демографического роста, который (при достаточно осторожном обращении) служит прекрасным критерием здоровья и благополучия. Первым метод антропометрии к изучению колониальной Африки применил Моради, который использовал большие выборки данных по военным рекрутам, набранным по разным схемам. Материалы по Кении и территории нынешней Ганы, показывают, что за колониальный период африканцы стали выше ростом (Moradi 2009; Moradi, Austin, and Baten 2013).
Этот результат поразителен по двум причинам. Трудно поверить, что такой вывод справедлив по отношению ко всем жителям Кении: эта колония переселенческой элиты была печально известна тем, что европейцы присвоили большую часть ее плодородных земель и крайне жестоко обращались с африканскими скваттерами[129], составлявшими основную долю рабочей силы британских ферм. Вывод об общем повышении уровня жизни африканцев в Гане несколько более предсказуем, поскольку известно, что в крестьянских колониях, и в особенности в колониях туземного капитализма, реальные доходы африканцев начали повышаться раньше и интенсивнее, чем в колониях переселенческой элиты (Bowden, Chiripanhura, and Mosley 2008; Frankema and van Waijenburg 2011). Еще более примечателен другой факт: несмотря на корреляцию между датой рождения наиболее высокорослых когорт населения и периодами наиболее высоких доходов от экспорта какао, улучшение физиологических характеристик не ограничивалось регионами выращивания какао на экспорт (Moradi, Austin, and Baten 2013). Иными словами, уровень жизни во внутренней части континента, откуда на плантации какао-бобов прибывали трудовые мигранты, также повышался, и происходило это благодаря отмене рабства в 1908 году и появлению свободного рынка труда, на котором трудовые мигранты могли получить все лучшие условия работы (Austin 2005). Рассмотрим теперь положение обрабатывающей промышленности при колониальном режиме. Некоторым читателям может показаться, что подобная постановка вопроса сама по себе содержит противоречие. Многие специалисты согласились бы с позицией Александра Гершенкрона и, в последнее время, Элис Эмсден, что «позднее развитие», то есть индустриализация на основе заимствованных технологий, согласно определению Эмсден (Amsden 1992; Gerschenkron 1962), требует руководящей роли государства[130], и только независимая страна имеет стимул проводить такую индустриализацию. В самом деле, трудно представить, чтобы колониальная администрация располагала достаточным налоговым и политическим ресурсом для запуска подобного проекта, который потребовал бы больших жертв от налогоплательщиков и потребителей в условиях, когда колония не имеет конкурентных преимуществ в обрабатывающей промышленности. Так или иначе, индустриализация в колонии создала бы угрозу для прибылей и рабочих мест в метрополии, учитывая структуру разделения труда внутри империй и в мире в целом после промышленной революции.