И все же в 1890-е годы в Азии благодаря французским инвестициям в Северный Вьетнам начало появляться текстильное производство с использованием машин: в 1894 году в Ханое была отрыта первая прядильная фабрика, за которой последовали и другие прядильные и ткацкие фабрики. Существование этих производств, пользовавшихся таможенной защитой от британской и индийской конкуренции, прекрасно сочеталось с ввозом более тонкой и дорогой ткани из Франции (Brown 1997: 210–211). К началу Второй мировой войны во многих колониях, в том числе наиболее населенных, существовала значительная обрабатывающая промышленность, с которой они и вступили в период деколонизации. На Филиппинах, колонии США, на долю обрабатывающей промышленности в 1938 году приходилось более 21 % валовой добавленной стоимости. Во Вьетнаме, находившемся под французским управлением, в обрабатывающей промышленности было занято более 11 % рабочей силы. В Тайване в 1938 году на долю обрабатывающей и добывающей промышленности в сумме приходилось около 24 % чистого внутреннего продукта. В том же году эта доля составляла около 24 % в Корее и, согласно Бут, примерно такую же величину в голландской Ост-Индии, где вследствие более высокой трудоемкости производства соответствующая доля занятости должна была быть еще выше (Booth 2007b: 526–528). Учитывая пессимизм теории Эмсден относительно перспектив обрабатывающей промышленности при колониализме, эти цифры выглядят неожиданно. Но и теорию, и данные следует рассматривать в более широком контексте и сопроводить оговорками. Отчасти рост промышленности, достигнутый к 1938 году, был результатом изменений в 1930-е годы, когда политическая экономия колоний изменилась, что позволило расширить масштабы обрабатывающего производства (Booth 2007a; Brown 1997: 312–314). Что касается Юго-Восточной Азии, колониальные администрации опасались обнищания подданных в результате международной экономической депрессии. Это означало бы, что некоторым из правительств не удастся достичь желаемого уровня благосостояния населения, а также создало бы опасность политической нестабильности. По утверждению одного из специалистов того времени, у правительств, желавших оградить колонии от шоков мирового рынка, «ни одно другое средство не вызывало столько воодушевления, как индустриализация» (Booth 2007b: 5). Такое решение не встретило особенно бурного протеста со стороны промышленников метрополии, возможно, потому, что японские товары, особенно ткани, уже захватывали рынки, раньше полностью принадлежавшие экспортерам из метрополий. Голландское правительство, способствовавшее развитию обрабатывающей промышленности в Ост-Индии, продолжало свою «этническую политику», которая пришла на смену упраздненной «системе культивации» и была нацелена на повышение доходов и занятости населения (Brown 1997). Государство поощряло иностранные инвестиции, и в результате возникли фабрики не только «голландских, но также американских, британских и европейских фирм» (Booth 2007a: 261). Показательно, какую роль те же самые факторы играли в ином контексте. В 1940-е годы лондонское Министерство по делам колоний также загорелось идеей индустриализации, полагая, что она позволит избавиться от опасностей, связанных с продажей сырьевых товаров на непредсказуемых мировых рынках. Но ему не удалось перебороть более могущественное казначейство, которое больше заботила скудость ресурсов в руках послевоенного британского государства и возможная утрата рынков экспортерами из метрополии. И опять же, в 1930-е годы в Корее промышленный рост в основном происходил благодаря инвестициям в тяжелую промышленность со стороны японских дзайбацу (Booth 2007b: 4–6). В то же время на Тайване обрабатывающая промышленность развивалась в тот период медленнее, но зато ее подпитывали более разнообразные источники. В Индии с 1850-х годов происходил непрерывный, пусть и медленный, рост крупной обрабатывающей промышленности. Он дополнился и восстановлением мелких производств. За пределами туземных княжеств фабричная занятость возросла с 317 тыс. человек в 1891 году до 1 млн 266 тыс. в 1938 году, а в пределах княжеств – с 130 тыс. в 1921 году до 299 тыс. в 1938 году (Roy 2013: 112). Рой утверждает, что при этом производительность труда повысилась в секторах как с крупным, так и с мелким масштабом производства, а «деиндустриализация» XIX века вытеснила наименее эффективных ремесленников, и в начале XX века рост дохода в обоих секторах превышал рост занятости (Roy 2005, 2013). На долю всей промышленности в 1931 году приходилось лишь 8,9 % занятости, тогда как в 1901 году – 10,5 %. Однако доля промышленности в доходе выросла за тот же период с 11,8 до 14,3 % (Roy 2005: 122). Важные изменения в состав промышленного сектора внесло появление сталелитейной промышленности (о которой говорилось выше), вхождение в промышленный сектор капиталистов-индусов (что отчасти было обусловлено застоем сельскохозяйственных цен и, следовательно, понижением прибыльности их традиционного бизнеса по выдаче ссуд крестьянам [Baker 1978]), а также повышение производительности в ручном ткачестве, связанное с увеличением доли наемного труда (Roy 2013). Что касается роли государства в тот же период, лучше понять значение этого фактора позволяет сопоставление стран Африки. В Африке южнее Сахары в 1960 году достаточно крупный сектор обрабатывающей промышленности, охватывавший более 10 % ВВП, существовал в трех странах: Южной Африке, Южной Родезии (современной Зимбабве) и Бельгийском Конго (Kilby 1975: 472). Образование в этих странах сравнительно крупного (по региональным меркам того времени) обрабатывающего сектора было косвенно обусловлено обильными доходами от расположенных там рудников, которые и обеспечивали экономический рост этих стран. Но в двух колониях переселенческой элиты для этого была иная причина – обретение переселенцами самоуправления. Южная Африка стала самоуправляемой в 1910 году, Южная Родезия – в 1923 году, когда власть перешла от созданной по королевскому указу компании, которая в свое время и основала колонию, к законодательному собранию, избранному белым населением. Полученная автономия позволяла их правительствам приступить к импортозамещающей индустриализации, даже не покидая стерлинговой зоны[131]. В Южной Африке она началась после 1924 года, а в 1930-е годы к ней приступила Южная Родезия, для которой она отчасти была средством защититься от экспорта из ЮАР (Feinstein 2005: 113–127; Phimister 2000).
И наконец, перейдем от рассмотрения обрабатываю – щей промышленности колониального периода к вопросу о том, насколько наследие власти колонизаторов способствовало индустриализации после обретения независимости. Наиболее успешными с этой точки зрения оказались Южная Корея и Тайвань. Собственно промышленный потенциал в наследство им достался небольшой, по крайней мере Южной Корее, поскольку она пострадала от войны, а большая часть японских фабрик располагалась на севере Корейского полуострова. Некоторые авторы утверждали, что это не простое стечение обстоятельств, поскольку при всей своей жестокости японское правление создавало условия, благоприятствовавшие индустриализации, в частности повышало эффективность и дисциплинированность бюрократии и расширяло доступ к образованию (Cumings 1984; Kohli 2004). Бут количественно оценила прогресс, достигнутый обеими колониями к 1938 году, сравнив его с прогрессом других колоний Восточной Азии. Она пришла к довольно неоднозначным выводам. Что касается доступа к образованию, в 1938 году японские колонии отставали от американских Филиппин. По уровню ВВП на душу населения они на тот момент отставали не только от Филиппин, но и от Британской Малайи, хотя Малайя в 1929 году утратила место богатейшей колонии и разместилась по этому показателю между двумя японскими колониями. По уровню занятости в промышленности (в том числе горнорудной промышленности) в процентах к общей занятости Тайвань и Корею опережали Малайя, Бирма, голландская Ост-Индия и Филиппины (в соответствующем порядке). Поэтому Бут относится со скепсисом к утверждению о преимуществах японского колониализма (Booth 2007b), хотя напрямую и не использует показатели, которые могли бы подтвердить или опровергнуть тезис Коли (Kohli 2004) о том, что японцы оставили после себя бюрократию, способную прекрасно справиться с задачей индустриализации под руководством государства.
В действительности многое зависело от природы государств, оставшихся после ухода колонизаторов. Мюрдаль (Myrdal 1968) защищал точку зрения, согласно которой для государства в независимых странах Южной и ЮгоВосточной Азии была характерна «мягкость» и поэтому оно не было способно возглавить процесс экономического развития. Сверх того, часто называется еще одна, по меньшей мере равноправная, причина, по которой большинство стран Африки южнее Сахары после обретения независимости (то есть примерно с 1960 года до как минимум 1995 года) росли в среднем очень скромными темпами. Это слабая государственная структура и размытое чувство национальной идентичности (об этом см.: Herbst 2000). При этом было проведено сравнение с Латинской Америкой, которая в сопоставимый период после обретения независимости также была раздираема борьбой, зачастую кровавой, за установление эффективной государственной легитимности и контроля[132]. С этой точки зрения колониальное наследство, возможно, неблагоприятно, но его последствия можно преодолеть за пару поколений, достигнув гораздо более быстрых темпов развития (Bates, Coats-worth, and Williamson 2007). Вполне возможно, этот аргумент верен, хотя, как замечает Прадос, в первые полвека после обретения независимости латиноамериканские страны росли быстрее, чем азиатские и африканские страны в соответствующий период (Prados de la Escosura 2009). Если взять бывшую колонию с самым многочисленным населением, Индию, то в первые тридцать лет после обретения независимости ее экономический рост был намного слабее, чем в последующие тридцать (или около того) лет. Тем не менее то, насколько в последнем случае разница объясняется укреплением государства, – вопрос открытый. Если поворот к более либеральной и экспортно ориентированной политике опирался на достижения эпохи импортозамещающей индустриализации, то чрезмерный протекционизм и регулирование в предшествующие десятилетия не