Что касается связи капитализма и войны, на этот счет написана обширная литература, так что нам не придется начинать с чистого листа. Некоторые из источников я укажу ниже. Чтобы разобраться в этой теме, я последовательно рассмотрю ряд вопросов. Если сформулировать проблему в общем виде и воздержаться от оценок, то можно ли сказать, что капитализм расширил возможности вести войны в глобальном масшабе? Далее, содержит ли структура капиталистической экономики систематическую склонность к войне по сравнению с другими системами? В своем рассмотрении я ограничусь ролью капитализма в межгосударственных войнах XX века. За скобками главы останется опыт меркантилизма XVIII века и империализма XIX века (см. гл. 12 первого тома и гл. 10 настоящего тома).
Способность вести войны
Дал ли капитализм государствам новые возможности начинать войны? До 1914 года многие из тех, кто наблюдал за развитием международного бизнеса, безусловно, ответили бы на этот вопрос отрицательно. Такие писатели, как Норман Энджелл (Norman Angell 1911) и Иван Блиох (de Bloch 1914) были уверены, что в современном капитализме издержки войны возросли до такого уровня, при котором новые крупные конфликты между промышленно и торгово развитыми державами исключены. Они были одновременно правы и не правы. Войны XX века оказались самыми дорогими в истории. Но вместе с тем выяснилось, что издержки неподготовленности к войне и отказа от обороны возросли еще сильнее. Кроме того, выяснилось, что тяготы войны, как это ни удивительно, не мешают экономической устойчивости: как оказалось, основные промышленные экономики могли выдерживать войну долгие годы без риска экономического коллапса. Чем это было обусловлено?
Инновации в военной сфере
Относительная цена средств разрушения снижалась в течение столетий. Пожалуй, больше всего наше внимание пленяют заголовки, повествующие о повышении цен на такие дорогостоящие виды вооружений, как истребители-перехватчики или боевые корабли. При этом нам легко упустить из виду, что их поражающая способность выросла гораздо сильнее, чем стоимость. Сегодня с помощью одного чемоданчика можно вмиг превратить большой город в пепел. Два поколения назад на это ушла бы целая ночь бомбардировок не менее тысячи самолетов. За несколько поколений до этого, чтобы сровнять город с землей, целой армии нужно было бы несколько недель или месяцев вести непрерывные боевые действия (с непредсказуемым результатом).
Сказать, что капиталистическая промышленность сыграла огромную роль в этом процессе, в первую очередь посредством механизации, – это почти банально. Капитализм произвел механизацию вооружений, процесса их производства и развертывания, а также средств транспортировки войск. Как ни странно, это воздействие можно переоценить, и на это есть несколько причин.
Во-первых, долгосрочное снижение реальной стоимости вооружений началось раньше промышленного капитализма. Индустриальная революция продлила и ускорила тенденцию, которая работала раньше. Как показал Филип Хоффман (Philip Hoffman 2010, 2012), реальная стоимость вооружений начала падать со времен позднего Средневековья, задолго до начала капитализма. Быстрее всего она снижалась в Европе. Движущей силой этого процесса было военное противостояние феодальных правителей, а не рыночная конкуренция капиталистических фирм. Устойчивость сравнительных преимуществ Европы в сфере того, что Хоффман называет «пороховыми технологиями», обусловливалась ее политической раздробленностью, отсутствием природных границ и конкуренцией правителей. Капитализм подхватил эту тенденцию и сильно способствовал ее ускорению – но не породил ее.
Во-вторых, хотя прогресс вооружений при капитализме главным образом совершался благодаря такому механизму, как конкуренция частных производителей, рынок формировался усилиями государства, и в тех немногих странах, которые поддерживали крупную оборонную промышленность, конкуренция была (и остается) крайне несовершенной. Для поддержки инноваций в сфере военных технологий применяются субсидии. Чтобы добиться желаемых контрактов, используются методы лоббизма и горизонтальный (а также вертикальный) сговор. Столь же обычное для отрасли явление – изменение условий контракта после его заключения. Эти черты, характерные для оборонной промышленности при капитализме, во многом повторялись и при национал-социализме и коммунизме (Buchheim and Scherner 2006; Harrison and Markevich 2008a, 2008b; Markevich and Harrison 2006; Milward 1965; Overy 1994).
Если мы ограничимся рассмотрением лишь качественного усовершенствования военных технологий, происходившего в XX веке в результате соперничества различных общественных систем, то выяснится, что первенство принадлежало капиталистической экономике. Трудно, однако, сказать, свидетельствовало ли это о сравнительных преимуществах капитализма в этой сфере (то есть о превосходстве над другими системами) или об эффекте дохода (то есть о том, что капиталистические экономики находились на более высоком уровне богатства и поэтому опережали экономики другого типа во всем, включая инновации в сфере военных технологий).
Способность взимать налоги
Достижением, которое больше всего выделяло капитализм на фоне других исторических эпох, было громадное усиление фискального потенциала государства. Предпосылки для этого создала коммерческая революция XVII–XVIII веков. Охватив сначала Голландскую республику, а затем Англию, она отделила экономические отношения от политики, а государственную казну от личных средств короля. Она установила верховенство закона в сфере частной собственности, контрактов и обмена, даже если одной из сторон контракта выступал король. В результате богатые слои общества стали уплачивать налоги гораздо охотней, а возможность правительств привлекать займы чрезвычайно расширилась (Bonney 1999; Ferguson 2001; гл. 11 первого тома; Hoffman and Rosenthal 1997; O’Brien, 2005, 2011, гл. 12 первого тома).
Фискальная революция открыла правительствам доступ к неслыханным финансовым ресурсам. Стремительный выпуск облигаций давал возможность занимать деньги у бизнеса благодаря убедительности гарантий возврата, что позволяло государствам набирать мощь еще быстрее. Эта мощь достигла такой точки, что во время Второй мировой войны возникла угроза для безопасности гражданского «тыла» государств. Впервые в истории такая относительно развитая экономика, как Германия, оказалась на краю гибели из-за того, что ее правительство могло тратить на войну сколь угодно много (Feldman 1966).
В то же время в аграрных государствах Центральной и Юго-Восточной Европы фискальная революция запаздывала. В Первую мировую войну отчетливо наметился разрыв между экономиками Франции и Германии, выделявшими на ведение боевых действий не менее половины ВВП, и Австро-Венгрией и Турцией, которым, несмотря на все усилия, удавалось выделять на эти цели не более одной трети (Broadberry and Harrison 2005). Неспособность австрийцев и османов собрать достаточный объем налогов, привлечь займы и централизовать поступления в казну, а также направить их на ведение войны в итоге стала важной причиной их поражения (Pamuk 2005; Schulze 2005).
Фискальное превосходство либерального капитализма, со всей отчетливостью проявившееся в начале XX века, оказалось недолговечным. В 1930-е годы государства все в большей мере основывали промышленную мощь на ослаблении роли частной собственности, уменьшении исполняемости контрактов и снижении восприимчивости цен к изменениям в спросе и предложении, предпочитая продвигать собственную геополитическую повестку, пусть и в ущерб верховенству закона и свободе предпринимательства. Иными словами, в новых государственных режимах стало меньше «капиталистического»: нам они известны как разновидности фашизма и коммунизма. Во время Второй мировой уровень военных расходов в Британии и Америке вновь поднялся до половины национального дохода и выше, тогда как Германия, Япония и Советский Союз направляли на войну еще больше – 60 %, а на отдельных временных отрезках и 70 % национального дохода (Harrison 1998). Это была вторая фискальная революция.
Первая основывалась на придании прозрачности государственным расходам и верховенстве закона, а вторая опиралась на националистическую идеологию и подавление непокорных современными методами. Националистическое полицейское государство стало действенной заменой прозрачного правового регулирования. Идеология и репрессии обеспечили Гитлеру, Сталину и японскому милитаризму аппарат принуждения, позволивший им осуществить гораздо более масштабную мобилизацию общества и гораздо сильнее централизовать ресурсы не только по сравнению с традиционной бюрократией, которой они пришли на смену, но и по сравнению с либеральным капитализмом. В 1945 году настал конец для фашизма и ультранационализма, но не для коммунизма. Именно способность Советского Союза направлять ресурсы в оборонный сектор, имевший приоритетное значение и пользовавшийся различными привилегиями, обеспечила ему статус сверхдержавы, несмотря на посредственные результаты в области экономики (Harrison 2001: 81).
В распоряжении у капитализма был и еще один метод мобилизации налоговых ресурсов – его давала трансформация сельского хозяйства. В традиционном аграрном обществе для бюрократии село служило важным источником ренты, хотя для того, чтобы собрать прямые налоги с мелких натуральных крестьянских хозяйств и централизовать поступления, приходилось нести большие транзакционные издержки и мириться с оседанием больших сумм у прослойки землевладельцев и откупщиков. Урбанизация и расширение обмена между городом и деревней позволили обложить крестьян косвенными налогами, установив для них менее выгодные условия торговли. В сущности, такие сдвиги оказались неизбежным результатом мобилизации ресурсов для ведения войны, которая перенаправляла часть производственных мощностей с обслуживания деревни на обеспечение нужд войны. В такой ситуации крестьяне, еще не перешедшие или не вполне перешедшие на капиталистические принципы ведения хозяйства, предпочли «отгородиться от внешнего мира». Они решили, что будут вести автаркическое существование и оставлять всю продукцию при себе, оставляя без удовлетворения потребности в продовольствии промышленных рабочих и солдат (Broadberry and Harrison 2005; Offer 1989). Во многих странах Центральной и Восточной Европы во время мировых войн домашнее хозяйство смогло в значительной степени защититься от притязаний государства на его ресурсы. Это приводило к общему недоеданию, а местами – к голоду.
В Британии и Америке, где капиталистические фермы были полностью встроены в общую экономическую систему, они не могли «отгородиться от внешнего мира». На все стимулы и меры контроля военного времени они отзывались столь же восприимчиво, как и любой другой вид бизнеса. Сельскохозяйственное производство быстро расширилось (в британском случае) и изменило свою структуру, увеличив калорийность продукции, получаемой с гектара земли. Производилось меньше масла и мяса и больше зерновых и картофеля, в результате никто не голодал.
Диктаторы, управлявшие странами с огромным крестьянским населением, пошли совсем другим путем. Державы Оси решили, что столкновения с крестьянством можно избежать, переложив бремя голода на оккупированные территории иностранных государств. И голодание там действительно началось, что, однако, не обеспечило им ожидаемой доступности продовольствия (Collingham 2011). Сталин нашел более надежный выход в создании коллективных хозяйств, которые должны были не позволить советскому крестьянину «замкнуться в себе» (Harrison 2011). Принудительная коллективизация сопровождалась насилием того же порядка, что и во время Гражданской войны, и привела к миллионам жертв голода. В результате возникла система сельского хозяйства хотя и менее производительная, но зато более удобная для государственного контроля. Она не позволила избежать новых смертей во время войны, однако не дала последней раздробить советскую экономику.
Иными словами, капитализм доказал, что он способен справиться с мобилизацией ресурсов для ведения войны лучше. Как ни парадоксально, но это было обусловлено тем, что государство подчинялось собственным законам так же, как и частные лица. Это преимущество оказалось временным и исчезло, как только современные диктаторы научились обходить ограничения, традиционно сковывавшие авторитарные режимы.
Управление военными рисками
Энджелл (Angell 1911) и его последователи, такие как Халл (Hull 1948), полагали, что обретение капитализмом глобального характера положит начало долговременному миру в силу той взаимосвязи, которую внешняя торговля устанавливает между государствами-партнерами. Считалось, что коммерческие связи создают в мировой экономике эффекты комплементарности, достаточно мощные, чтобы превратить некогда соперничавшие друг с другом нации в международных партнеров, накрепко привязанных друг к другу глобальными цепочками поставок. Закрытие границ в периоды конфликтов грозило бы экономикам современного типа полной остановкой: глобальная война означала бы глобальный коллапс. Этот риск наступил бы для всех одновременно, и его нельзя было бы застраховать или отложить во времени. Следовательно, не склонные к риску правительства стали бы остерегаться войны.
Действительная историческая связь между войной и торговлей выглядит иначе. С XVIII века экономики, для которых была в наибольшей степени характерна открытость в многосторонней торговле, имели вместе с тем наиболее защищенную военно-стратегическую позицию. Выяснилось, что торговля на дальние расстояния не просто не является источником военных рисков, но и служит инструментом для управления ими. Как показали две мировые войны, военные союзы, которым лучше удавалось встраивать внешний мир в свою экономику, лучше справлялись и с международным размещением производства продовольствия, а также лучше противодействовали угрозам (Broadberry and Harrison 2005; Harrison 1998). В тех странах, которые в мирное время сопротивлялись глобализации, в военное время население недоедало, а временами умирало от голода (Collingham 2011). Иными словами, «коммерческий» потенциал для ведения войны заслуживает не меньшего внимания, чем технологический и налоговый, сделавший ведение современной массовой войны возможным (Harrison and Wolf 2012)[134].
Каким образом глобализация помогла в управлении военными рисками, показывают Мартин, Майер и Тёниг (Martin, Mayer, and Thoenig 2008). На основе данных с 1970 по 2000 год они выявляют двойственное влияние торговли на желание воевать. Рассмотрим произвольную пару стран. Чем больше одна страна пары торгует с другой, тем более вероятно, что между ними сохранится мир. Но по мере увеличения торговли с третьими странами эта вероятность снижается. Двусторонняя торговля сокращала частоту войн между партнерами, многосторонняя торговля – ее увеличивала.
Одна из самых фундаментальных исторических тенденций – снижение издержек торговли (Jacks, Meissner, and Novy 2008). Предположим, что у руководства некоей страны появилась причина вступить в войну со своим соседом. Если издержки торговли велики, то других торговых партнеров, кроме потенциального противника, нет. Заместить импорт продовольствия и топлива из этой страны нечем, следовательно, страна будет вынуждена перейти к автаркии. Цепочки поставок, образовавшиеся в мирное время, распадутся, внутренние цены на продовольствие и топливо возрастут. Время, которое придется существовать в состоянии автаркии, неизвестно, поскольку зависит от длительности войны, а она подвержена случайности. Следовательно, риски долговременного нарушения торговли и связанные с этим экономические потери высоки. Напротив, если издержки торговли низкие, страна может покрыть часть рисков, вызванных войной, прибегнув к помощи остального мира: к примеру, она легко может заместить импорт, поставлявшийся соседом. Выпавшие звенья в цепочке поставок можно заменить другими. Таким образом, низкие издержки торговли дают стране возможность воевать с соседом, продолжая торговать с остальным миром.
Снижение издержек торговли под влиянием глобализации сокращало рыночные риски, которые странам приходилось учитывать при решении о вступлении в войну. Какое все это имеет отношение к капитализму? Падение издержек торговли происходило и до наступления современной эпохи. Задолго до начала капитализма инновации в сельском хозяйстве, морском транспорте и институте контракта вызывали постоянные преобразования в средиземноморской торговле. Величайшая в глобальной торговле революция, вызванная зарождением атлантической экономики, совершилась еще на заре капиталистической эпохи (Acemoglu, Johnson, and Robinson 2005). В лучшем случае из этого можно заключить, что при капитализме этот давний процесс продолжился.
Война как «бесплатный обед»
Существует устойчивое мнение, что без войн капитализм скатился бы в депрессию (см., например, Baran and Sweezy 1966; Steindl 1952). Философия «военного кейнсианства» утверждает, что для капиталистической экономики характерна тенденция к недостаточному спросу и без вливаний спроса в круговорот доходов началась бы стагнация. Согласно этой точке зрения военные расходы, финансируемые за счет долга, помноженные на кейнсианский мультипликатор, позволяют восполнить эту нехватку спроса. Даже если это рассуждение справедливо, отсюда не следует правильность утверждения «капитализм означает войну». Скорее, это еще раз говорит о том, насколько дешевыми стали боевые действия. Если эта логика верна, то получается, что при капитализме войны не влекут никаких затрат. Выходит, что если бы правительство не стало выделять деньги на вооружения и армию, то затраченные на них ресурсы остались бы неиспользованными. В таком случае война была бы сродни «бесплатному обеду». И обед этот был бы съеден не потому, что мы голодны, а потому что он бесплатен.
Часто в подтверждение этой теории приводят три исторических примера. Первый – это выход Германии из Великой депрессии под действием четырехлетних планов Гитлера. Тогда безработица в Германии упала с 29,9 % работающего населения в 1932 году до 1,9 % в 1938 году. Эта кейнсианская легенда восходит к Джоан Робинсон (Joan Robinson 1972: 8), которая утверждала, что «Гитлер нашел способ вылечить безработицу еще раньше, чем Кейнс объяснил, почему он может сработать». Еще один пример – это мощный подъем, наступивший в американской экономике с началом Второй мировой войны. Безработица в США упала с 9,5 % в 1940 году (или 14,6 %, если включить в число безработных тех, кто был занят в программах государственных работ) до 1,2 % в 1944 году. Связь между этими событиями казалась настолько сильной, что в 1948 году Пол Самуэльсон сравнил налоговую политику и атомную бомбу: «Это слишком мощное оружие, чтобы позволить отдельным лицам и правительствам играть с ним» (цит. по: Rockoff 1998: 196). Наконец, третий пример – это в целом более высокая норма военных расходов в странах НАТО на пике холодной войны в сопоставлении с предыдущими эпохами (табл. 11.1).
При более пристальном рассмотрении выясняется, что эти примеры плохо подтверждают кейнсианскую интерпретацию. В случае с Германией восстановление началось еще до того, как Гитлер пришел к власти. С помощью материалов из немецких архивов Ритшль (Ritschl 2002) реконструировал финансовую статистику и выяснил, что величина бюджетного дефицита, которая соответствовала уровню полной занятости, была до 1936 года очень небольшой, поэтому государственные расходы не могли объяснить происходившего восстановления. Из анализа Ричля следует, что статистические методы не позволяют хотя бы с минимальной достоверностью идентифицировать эффекты мультипликатора (это соответствует выводам современной макроэкономической теории), поскольку доход домохозяйств был одним из наиболее слабых факторов, влиявших на потребительские расходы. Национал-социалисты не стремились восстановить экономику с помощью мультипликатора, а наоборот, ограничивали потребление, чтобы высвободить ресурсы для государственных инвестиций и перевооружения экономики.
ТАБЛИЦА 11.1
Военные расходы в четырех странах, 1870–1979 годы (в процентах от ВВП)
Источники: 1870–1913 и 1920–1938 годы – Eloranta and Harrison (2010); после 1913 года – Murdoch and Sandler (1984).
Что касается опыта США, то, как отметил Роберт Хиггс (Robert Higgs 1992), в период с 1940 по 1944 год федеральное правительство направило 22 % рабочей силы довоенного времени в вооруженные силы. «Для осознания важности этого факта, – писал он, – не нужно никакой макроэкономической модели». Более показательны события послевоенного времени. Хотя в период с 1944 по 1947 год военные расходы США упали на 37 % ВВП, в этот период было создано 3,9 млн гражданских рабочих мест (Rockoff 1998: 83, 101). В Западной Германии демилитаризация экономики аналогичным образом привела не к стагнации, а стала прологом для «экономического чуда» (Wirtschaftswunder).
Говоря более обобщенно, гипотеза о том, что стабилизация капитализма перед войной – это результат военных расходов, не находит подтверждения в статистических данных. В 1960-е годы доля военных расходов в ВВП в странах НАТО сильно коррелировала с абсолютным объемом ВВП и совсем не коррелировала с душевым ВВП (Olson and Zeckhauser 1966; Smith 1977). Иными словами, объем средств, выделяемых на оборону, объяснялся взаимными положительными экстерналиями от принадлежности к военному блоку и выбором между «пушками» и «маслом», а не недопотреблением. С началом «Великого успокоения»[135] в 1970-е годы экономический рост на Западе стал более стабильным, а безработица упала, однако военные расходы не имели к этому никакого отношения, так как в различных странах продолжила действовать тенденция к снижению их доли (Smith 2009: 99-102). Во время недавней рецессии некоторые консерваторы (см. например: Feldstein 2008) выступили с призывом использовать военные расходы как меру контрциклической политики, однако, по всей видимости, их слова не были услышаны.
Что же касается теории, то вывод, к которому склоняется современная макроэкономика, гласит, что при условии стабильного целевого уровня инфляции (устанавливаемого центральным банком) и стабильного бюджетного правила (устанавливаемого налоговыми службами) в конкурентной капиталистической экономике в краткосрочном периоде наступает полная занятость. Можно делать разные выводы из недавней рецессии, однако едва ли кто-то может серьезно полагать, что капитализм не способен к восстановлению без всплеска военных расходов. Военные расходы не дают капитализму ничего такого, чего нельзя было бы с большей эффективностью достичь за счет гражданских расходов, сокращения налогов и смягчения денежной политики.