Ряды противников европейского капитализма 1850-х годов отличались крайним разнообразием: к ним принадлежали и романтики феодальной эпохи, и пылкие коммунисты. Однако сам капитализм в разных странах Европы все больше и больше походил на раннюю британскую модель. В годы, последовавшие за отменой «хлебных законов», большинство стран Западной Европы перешли к тому типу международной экономической интеграции, который лежал в основе британской экономической политики. Она опиралась на свободную торговлю и золотой стандарт. Покончив с «хлебными законами» и превратив меркантилизм в мертвую букву, Британия поставила своей целью свести к минимуму помехи для международной торговли[149]. Франция встала на путь либерализации торговли после заключения в 1860 году договора Кобдена— Шевалье, о котором упоминалось выше, и впоследствии к этому процессу присоединилось большинство западноевропейских государств. Пруссия, как это ни удивительно, поддерживала свободную торговлю с особым рвением, так как господствовавшие в Восточной Пруссии помещики-юнкеры вели крайне успешные операции по экспорту зерна[150], хотя вскоре эта ситуация изменилась. Что касается неевропейских стран, многие государства в Новом Свете присоединились к либерализации торговли, и на повестку дня встал вопрос о создании единого мирового рынка. На протяжении XIX века внешняя торговля развитых стран росла вдвое или втрое быстрее, чем их экономика в целом; к концу столетия внешняя торговля как доля от мировой экономики достигла величины в семь-восемь раз выше, чем в начале столетия[151].
Одновременно формировалась и укреплялась система международного золотого стандарта, также способствовавшая торговой либерализации. Британия использовала золото с 1717 года и, когда ей удалось закрепить свое ведущее положение на глобальном рынке, она призвала остальные страны перейти на ту же денежную систему. На протяжении 1870-х годов к золотому стандарту присоединилось большинство крупных индустриальных стран, взявших на себя обязательство обменивать свою валюту на золото по заранее установленному курсу. К 1879 году золотой стандарт действовал в большей части индустриального мира.
Классическая система мировой экономики 1850–1914 годов, построенная на основе свободной торговли и золотого стандарта, характеризовалась очень высокой степенью международной экономической интеграции. Стремительно росли не только торговые, но и международные финансовые потоки: иностранные инвестиции, представленные в основном вложениями в облигации и акции, составляли примерно одну треть от величины сбережений в Великобритании, одну четверть – во Франции, одну десятую – в Германии (см. гл. 9 настоящего тома[152]. Также быстро увеличивалась и международная миграция: в этот период покинули свои дома и уехали за границу 50 млн европейцев и 50 млн жителей Азии. Международная экономика, как и в большинстве стран, росла быстрее, чем когда-либо. Так, за 75 лет, отделявших 1840 от 1914 года мировая экономика выросла сильнее, чем в предыдущие 750 лет[153]. С учетом этих достижений можно согласиться с тем, что частое обозначение этой эпохи как «Золотого века капитализма» вполне обоснованно, равно как и обозначение 1815–1914 годов как «Столетнего мира»[154]. Однако в этот период капитализм с присущими ему формами развития все равно приобрел себе множество критиков. Поводов для недовольства было много: сельскохозяйственный кризис в Европе, колониальная экспансия в Азии и Африке, Великая депрессия, в ходе которой цены почти двадцать пять лет находились на низком уровне[155], ужасные условия жизни в мировых индустриальных центрах, практически полное отсутствие демократических свобод. И протест против всего этого выражался в самых разнообразных формах.
Приверженцы
Неудивительно, что принципиальными сторонниками нового порядка, и на международном, и на национальном уровне, снова оказывались его бенефициары. Международные финансовые, торговые и промышленные круги смогли извлечь выгоду из сложившейся обстановки, в целом благоприятствовавшей глобальному перемещению товаров, капитала и людей. В большинстве стран сформировался консенсус по поводу экономической науки. Этот консенсус ставил на первое место международные связи, даже если при этом нужно было поступиться некоторыми внутренними интересами. В рамках этого консенсуса государства брали на себя обязательство поддерживать золотой стандарт, чтить право собственности представителей другой страны, принимать активное участие в международной торговле и в большинстве случаев – открыть границы для людских потоков. В развитых странах Европы и Северной Америки этот консенсус разделяло большинство экономических и политических лидеров, равно как и значительная часть средних классов и даже часть рабочих, особенно те из них, кто добывал средства к существованию благодаря международной торговле и иностранным инвестициям[156]. Во многих случаях организованное рабочее движение Европы оказывало прямую поддержку либерализации внешней торговли – отчасти потому, что она снижала цены на продовольствие, отчасти потому, что она расширяла доступ продуктов их труда на иностранные рынки, но прежде всего потому, что она вела к постоянному повышению их реальной заработной платы[157].
В более бедных регионах мира – Латинской Америке, отдельных частях Азии и в Средиземноморье – ортодоксальный консенсус в основном разделяла узкая прослойка элиты. Кроме того, в этих странах консенсус не содержал твердого принципа либерализации внешней торговли: в Северной и Южной Америке многие ведущие бизнесмены не были против промышленного протекционизма, даже если при этом они, как правило, отдавали предпочтение золотому стандарту и поддерживали тесные коммерческие и финансовые связи с Европой. В любом случае эти элиты, мыслившие интернационально, как правило, жестко контролировали политический и экономический порядок своих стран. Если при этом из низов общества доносилось недовольство – чаще это происходило, когда свои внешние обязательства государства оплачивали за счет лишенных права голоса, – то его либо игнорировали, либо жестко подавляли.
Тем не менее в конце XIX – начале XX века в большинстве стран мира установилось беспримерное единство мнений среди экономической и политической элиты. Почти все ее представители признавали, что международные связи представляют большую ценность и что нациям разумно и желательно привести экономическую политику во взаимное соответствие, чтобы укрепить свою связь с международным хозяйством. Отсюда вытекало, что временами придется идти на трудные меры жесткой экономии, наперекор ропщущему населению. Конечно, когда у них не оставалось иного выбора, даже самые интернационально мыслящие представители правящих кругов могли пойти на отказ от золотого стандарта, как это не раз доказывали правительства южноевропейских и латиноамериканских государств. Однако цель оставалась прежней: насколько возможно полнее участвовать в глобальном торговом, финансовом и денежном порядке, руководимом Британией. И чаще всего эти усилия приносили плоды. Об этом свидетельствует хотя бы то, что в начале XX века все нации со сколько-то серьезным экономическим весом, за исключением Китая и Персии, входили в золотой стандарт.
Этатистская альтернатива
Хотя большая часть стран действительно признала и постаралась перенять британскую модель неограниченного капитализма, следует отметить, что в тот же период возник и альтернативный путь, который в дальнейшем сыграл огромную историческую роль и в некоторых случаях повлек за собой отрицательные последствия. Это был путь индустриализации под руководством или влиянием государства, а в предельном случае – путь государственного капитализма. Консервативные лидеры видели, какие огромные преимущества (и не в последнюю очередь военные) дает индустриализация, однако опасались социальных потрясений, которые она, по всей видимости, неизбежно вызывала. В итоге многие из них решали взять на себя руководство процессом индустриализации, и, поскольку в их распоряжении имелся сильный государственный аппарат, у них была такая возможность.
Политики, проводившие «консервативную модернизацию», способствовали резкому ускорению темпов промышленного развития, концентрируя и направляя потоки капитала, часто посредством привилегированных банков, применяя государственные рычаги для создания инфраструктуры и сотрудничая с руководством крупных промышленных корпораций. В то же самое время, чтобы сдержать и раздробить сопротивление, исходившее из традиционных секторов производства, эти лидеры применяли трехчастную стратегию, включавшую 1) сохранение или перестройку прежней цеховой системы, 2) государственное обеспечение широких социальных гарантий, 3) жесткие ограничения на участие населения в политике. Иными словами, консервативная модернизация означала строительство могущественного государства, которое позволило бы ускорить капиталистическое развитие, покровительство традиционным секторам, находившимся в наибольшей опасности, и широкие социальные гарантии, но исключала демократию.
Почти идеально-типическим примером такой политики служит политика Отто фон Бисмарка, которую он проводил до 1867 года в Пруссии, а затем в Германской империи при Вильгельме. Еще до прихода к власти Бисмарка в 1862 году в Рурской области Прусского королевства началось стремительное капиталистическое развитие: примерно с 1850 года, на протяжении периода, получившего название «эпоха грюндерства» (Grunderzeit), активно развивались угледобыча, выплавка чугуна и стали, а также строительство железных дорог. Характерно, что на первоначальном этапе многие из важнейших железнодорожных путей строились за счет огромных государственных инвестиций, однако это не мешало им оставаться в частном управлении. Стремительное развитие Рура обострило конфликты, достигшие высшей точки в ходе революции 1848 года. Снова стало казаться, что существующий порядок стоит перед лицом страшных политических угроз. Прусская монархия хитрым образом жестко ограничила политическое участие народа – сначала не став отменять всеобщее избирательное право для мужского населения (дарованное в 1848 году), а затем введя систему с тремя избирательными куриями, благодаря которой власть сосредоточилась в руках богатых[158]. Но даже при такой системе в парламенте все время росло число депутатов от левых партий (в основном либерально настроенных), и в итоге большинство депутатов прусского ландтага объявило, что больше не будет спонсировать монархию и не станет ассигновать ей деньги, пока она не уступит парламенту важных полномочий, в частности право контроля над армией.
В разгар кризиса король призвал на пост премьер-министра Бисмарка. Бисмарк попросту проигнорировал конституцию, сам ассигновал необходимые деньги (особенно для нужд армии), заручился поддержкой банкиров и промышленников и провел успешную и популярную войну против крохотной Дании, отторгнув от нее Шлезвиг-Гольштейн. На волне этих военных побед Бисмарк объявил новые выборы, выиграл большинство в парламенте и протолкнул через него закон о индемнитете, который задним числом освобождал его от ответственности за совершенные действия. С этого момента он смотрел только вперед.
В основе всех достижений Бисмарка, включая стремительное возвышение Германии до европейской державы первого ранга, лежала его внутренняя политика государственно-капиталистической индустриализации. Вместе со своим близким другом, блестящим банкиром-евреем Герсоном Бляйхрёдером[159], которого было бы совершено справедливо назвать «немецким Гамильтоном», Бисмарк провел реорганизацию германской банковской системы, оставив несколько крупных, переплетенных акционерными связями конгломератов, способных немедленно приступить к финансированию быстрого расширения промышленности[160]. Кроме того, Бисмарк привлек прусское государство к прямому участию в крупнейших индустриальных концернах (Круппов и Тиссенов), лично оказывал помощь крупнейшим промышленникам и следил за тем, чтобы государство устраняло любые препятствия для дальнейшего расширения их деятельности. Заключив, в частности, что монопольно высокие тарифы на перевозку грузов по частным железным дорогам Германии мешают промышленному развитию, Бисмарк при содействии Бляйхрёдера в 1880 году национализировал всю железнодорожную сеть Пруссии, а в 1889 году – Германии. И, само собой, крупные производители стали и вооружений проявляли сильную заинтересованность в том, чтобы Германия продолжала наращивать военную мощь, а также создала большой флот (в последнем случае Бисмарку даже пришлось поумерить их пыл).
Чтобы не допустить ни малейшего намека на повторение восстаний 1848 года, проходивших под руководством ремесленных цехов и, в еще большей степени, чтобы крепко привязать ремесленников и лавочников к государству, Бисмарк отказался от прусской политики прежних десятилетий и вдохнул в цеховые организации новую жизнь, насколько это было совместимо с современной экономикой. Банкиры, фармацевты, бакалейщики, книготорговцы и многие другие специальности получили от государства право образовывать местные монополии и на законных основаниях вступать в сговор для установления минимальных цен.
Гарантии получения монополистической прибыли государство предоставляло также и крупному бизнесу: картельные соглашения о разделе рынка (к примеру, стали или сахара) и установлении единой цены в Германии защищались судом. Протекционистские пошлины, введенные в 1879 году, в равной мере избавляли от конкуренции со стороны импорта и восточнопрусские поместья, и западногерманскую тяжелую промышленность («рожь» и «железо»). Хотя такая система была равноценна отягощению немецкой экономики налогами на потребление, и Бисмарк, и Бляйхрёдер отлично осознавали, что богатство в частных руках рождает новые инвестиции. И действительно, титаны германской индустрии возвращали свои сверхприбыли обратно в свои отрасли и в более широком смысле – в экономику Германии.
Помимо этого, Второй рейх прямо спонсировал научные исследования и разработки, не в последнюю очередь путем создания первой полностью ориентированной на науку университетской системы, в которой особый упор делался на физику и химию. Университетские исследователи часто работали в тесном сотрудничестве с промышленниками, и это стало одной из причин скорого завоевания Германией почти безраздельного господства на мировом рынке синтетических красителей, в производстве промышленных химикатов и в фармацевтике.
Наконец, чтобы воспрепятствовать росту недовольства среди рабочих и чтобы, как он считал, увеличить производительность, Бисмарк в законодательном порядке создал первую в Европе государственную систему страхования по случаю болезни, выхода на пенсию и утери трудоспособности. Она положила начало современному государству всеобщего благосостояния. У этих мероприятий был еще один скрытый мотив, о котором впервые было откровенно сказано еще в 1830-е годы, когда Пруссия первой среди европейских стран запретила детский труд. Здоровый рабочий становился здоровым солдатом, и чиновники уделяли самое пристальное внимание каждому случаю повышения доли призывников, не допущенных до службы из-за утраты здоровья или увечий.
Бисмарковская система государственного капитализма подтолкнула стремительный рост германской экономики. Совокупный выпуск страны в реальном выражении в период с 1870 по 1913 год увеличился более чем втрое, в то время как во Франции и Великобритании он возрос примерно вдвое. Непосредственно перед Первой мировой войной Германия производила столько же стали, сколько вся остальная Европа, вместе взятая, более 90 % мирового выпуска синтетических красок и наиболее передовые и эффективные лекарственные средства в мире.
Неудивительно, что успех Германии постарались повторить другие страны. В большинстве случаев это удалось лишь в очень малой степени: Италия при Кавуре, вялые попытки Орлеанской монархии (о которых упоминалось выше) и Второй империи во Франции. Однако одна страна близко подошла к повторению успеха Германии, а вторая – практически их превзошла. В царской России граф Сергей Витте, возглавлявший министерство финансов, имевший в своем распоряжении гораздо более могучие в абсолютном выражении ресурсы, чем те, на которые мог рассчитывать Бисмарк, пошел по прусскому пути. Строились железные дороги, создавались промышленные картели, вводились протекционистские меры поддержки промышленности, форсировано производились инвестиции (значительная часть которых финансировалась из государственного бюджета или при государственном софинансировании). В Японии кабинеты эпохи реставрации Мэйдзи, также не встречая противодействия со стороны парламентских институтов, еще более явно копировали опыт Германии: японская конституция 1889 года прямо брала за основу конституции Пруссии и Германской империи[161], оттуда же была заимствована большая часть гражданского кодекса 1896 года. По примеру Германии японское правительство руководило индустриализацией, делая большой упор на тяжелую промышленность и выпуск вооружений.
Прогрессисты и реформаторы
По обе стороны Атлантики существовали «просвещенные» представители средних классов, которых печалили неравенство и уродства, порождаемые необузданным капитализмом, и в равной мере, – пугала угроза революции рабочих. Являясь приверженцами демократического правления, а иногда даже приветствуя прямую демократию, они видели выход в регулировании большого бизнеса и наделении властью тех, кого удача обошла стороной. Тресты следовало разделить (Закон Шермана 1890 года) или подвергнуть ограничениям (Закон о торговле между штатами 1887 года, Закон о пищевых продуктах и лекарствах 1906 года), работу на фабриках следовало сделать безопаснее, трудовую неделю – короче, а пролетариям нужно было предоставить орудия, с помощью которых они сами могли бы выковывать свою судьбу (кооперативы, кредитные союзы, благотворительные учреждения, небольшие садики для возделывания и возможность на выходные сбежать из своих съемных квартир). В континентальной Европе такая политика ассоциировалась с левым либерализмом: реформатор Герман Шульце-Делич, также являвшийся леволиберальным политиком, основывал производственные и потребительские кооперативы. Другие деятели создавали кредитные кооперативы для мелких фермеров (Raiffeisenverbande) и городских рабочих (Spar-kassen), чтобы тем самым стимулировать накопление и то, что сегодня называлось бы «микрофинансами».
В Европе левые либералы (или прогрессисты – термины использовались как синонимы) все чаще объединялись с социалистами, не в последнюю очередь по вопросам свободной торговли и ужесточения государственного регулирования. В США это движение достигло высшей точки в 1912 году, во время президентской избирательной кампании Теодора Рузвельта как независимого прогрессивного кандидата, который вписал экономическое регулирование в свою программу «нового национализма».
Реакционеры из среднего класса и предтечи фашизма
Решения, предлагаемые прогрессистами, едва ли удовлетворяли собственников мелких ферм и предприятий, которые чувствовали, что капитализм обрекает их на гибель, но приходили в ужас от мысли о социализме. Ни традиционный консерватизм, ни социализм не привлекал эту категорию населения. Значительная ее часть примкнула к одному из течений популистской политики, отличавшемуся особой свирепостью и склонностью к насилию. Это движение выступало против рыночной экономики и «космополитизма», мечтало о восстановлении докапиталистического порядка и распахнуло объятия перед антисемитизмом. Значительная часть этих социальных слоев, без лишних раздумий, возлагала ответственность за угрозу нового, незнакомого и более конкурентного мира, и в особенности мирового рынка, на одну, наиболее «космополитичную», группу населения – евреев.
Им каким-то образом представлялось, что если «освободить от евреев» Европу, то исчезнут все угрозы капитализма, а заодно и социализма, и старая идиллия жизни в деревне или маленьком городке непременно оживет. Как утверждал первопроходец в области сравнительного изучения фашизма Эрнст Нольте, последователи этой ранней формы антисемитизма и реакционного популизма видели в евреях концентрированное выражение всего того, за что они презирали современное общество – свободного рынка, крупных финансов и международной торговли (Nolte 1963).
Наиболее влиятельной из организаций такого толка была венская Христианско-социальная партия, являвшаяся, по сути, первой массовой антисемитской партией. В организационном отношении она опиралась на опыт входившего в нее католического духовенства. Возглавлял ее экс-либерал Карл Люгер, в итоге завоевавший пост мэра Вены. Люгер принадлежал к числу особо ярых антисемитов: в 1899 году, к примеру, он утверждал, что «более жестокий террор, чем тот, который осуществляют здесь евреи, нельзя и вообразить» (Geehr 1990). Честолюбивый молодой художник Адольф Гитлер, живший в то время в Вене, впоследствии признавался, что был «безмерно восхищен» Люгером и его тактикой. В Германии Антисемитская партия (официально она называлась Антисемитской лигой) как полноценная организация оформилась уже в 1879 году и глубоко укоренилась в маленьких городках, среди бедствующих крестьян и берлинских ремесленников[162]. Хотя это движение постоянно переживало расколы и воссоединения, оно не теряло своей целостности в том, что касалось противостояния либерализму всех оттенков, особенно левому либерализму, получившему клеймо «оевреенного» (verjudet).
Отношения между популистами, стоявшими на позициях антисемитизма, и консерваторами более традиционного типа, были запутанными. Во Франции движение «Аксьон Франсез», вдохновленное непосредственно делом Дрейфуса, колебалось между монархизмом (хотя и считало при этом законной наследницей престола Орлеанскую династию) и обыкновенной ненавистью к Третьей республике, в которой, по убеждению его сторонников, правили «метеки» (евреи и иностранцы) и в которой увеличивался разрыв между церковью и государством.
И все же накануне Первой мировой войны популисты-антисемиты переживали упадок, в то время как социализм постепенно набирал силу (Levy 1975). Так, Люгеру удалось прийти к власти в Вене лишь благодаря ограничениям в избирательных правах. В то же время социал-демократы завоевали большинство голосов населения, а впоследствии расширили свой успех.
Социалистическое рабочее движение
Карл Маркс, умерший в 1883 году, пришел бы в удивление от того, насколько быстро и полно впитало его вариант социализма движение рабочего класса в Европе конца XIX – начала XX века. Фридрих Энгельс прожил до 1895 года, и его тоже привело бы в изумление, насколько быстро марксистское течение социализма захлестнуло умы европейского рабочего движения и насколько быстро рабочее движение приобрело влияние на европейскую электоральную политику.
Начало современного социалистического движения можно отнести к 1864 году, когда в Лондоне состоялся учредительный съезд Международного товарищества рабочих, часто называемого Первым Интернационалом. Эта организация в конце концов объединила широкий спектр радикалов из разных европейских стран, в том числе представителей профсоюзного движения, республиканцев, националистов и анархистов. Хотя связи Первого Интернационала с национальными движениями зачастую были слабыми, его деятельность свидетельствовала о формировании серьезного организованного движения, противостоявшего капитализму и имевшего существенную поддержку среди реформистов и революционеров из среды рабочего и среднего класса.
Кульминационным пунктом в истории Первого Интернационала стало провозглашение Парижской коммуны, которая весной 1871 года, после унизительного поражения Франции в войне с Пруссией, два месяца руководила Парижем. Коммуна в Париже, как и подобные ей органы в других городах Франции, также возникшие в результате восстания, бросила решительный вызов правлению консервативных политических и экономических элит Европы. Ее жестокое подавление выбило социалистическое движение из сил, а сам опыт Парижской коммуны породил глубокий раскол в рядах Товарищества на последователей Маркса и анархистов, составлявших в нем большинство. В 1876 году Первый Интернационал объявил о самороспуске. Несмотря на подавление Коммуны и распад Интернационала, всем было очевидно, что фундаментальные причины для поддержки социалистов и связанных с ними революционных течений остаются.
На протяжении последующих нескольких лет по всей Западной Европе стали постепенно организовываться социалистические партии. Самые важные процессы происходили в Германии, где в результате слияния существующих организаций в 1869 году была создана Социал-демократическая рабочая партия (СДПГ), а затем, в 1875 году, – Социалистическая рабочая партия (СПГ). Хотя направленные против социалистов «исключительные законы» Бисмарка, принятые несколькими годами позднее[163], ставили их в нелегальное положение, партия продолжала расти следующее десятилетие. Одновременно с этим социалистические партии того или иного толка формировались по всей Европе: в 1876 году в Дании, в 1885 году в Бельгии, в 1887 году в Норвегии, в 1899 году в Австрии. В июле 1889 года представители двух десятков стран собрались на конгресс в Париже и учредили новый Социалистический (Второй) интернационал. К тому времени многие из принимавших в нем участие партий достигли в своей стране большого политического влияния. В том же году вновь учрежденная, теперь уже легально и под новым названием, Социал-демократическая партия Германии завоевала 19,7 % голосов на выборах в парламент страны. По числу набранных голосов социал-демократы опередили все остальные партии и вдвое превысили свой собственный результат на предыдущих выборах всего тремя годами ранее[164].
Свою привязанность к марксистским идеям это политическое движение выразило, избрав в 1893 году Фридриха Энгельса почетным председателем. Энгельс ответил взаимностью и в 1895 году, незадолго до своей смерти, признал: времена настолько изменились, что «мы, «революционеры», «ниспровергатели» <…> гораздо больше преуспеваем с помощью легальных средств, чем с помощью нелегальных или с помощью переворота» (Engels 1895). Успех социалистов на выборах давал гораздо больший эффект, чем подпольные и заговорщицкие методы прошлого. К этому моменту социалистические партии и движения главным образом размышляли о том, как реформировать капиталистическую систему, хотя среди их лидеров и участников было много тех, кто верил в желательность и неизбежность ее полного свержения в будущем. Соединение методов профсоюзной борьбы и мобилизации избирателей на выборах доказало в руках социалистов свою чрезвычайную эффективность, позволив им стать ключевыми игроками стремительно демократизирующейся политической системы конца XIX века. Тем не менее в большинстве стран социалисты и другие радикальные течения оставались относительно слабыми, и причиной тому, вероятно, было сочетание экономических, политических и культурных факторов.
Накануне Первой мировой войны социалистические партии и связанные с ними профсоюзы были в числе наиболее могущественных политических сил в странах Западной Европы. На пике своего довоенного развития социалистические партии набирали от 15 до 25 % голосов во Франции, Италии и Австрии, и 30–35 % голосов в Бельгии, Германии и Скандинавии[165]. Самого значительного электорального результата социалисты добились в Финляндии на выборах 1916 года, когда они набрали 47 % голосов и обеспечили себе парламентское большинство и возможность сформировать правительство (Sassoon 1996: 10). Возникало ощущение, что наиболее крайние противники классического капитализма, а именно те из них, кто проявлял наибольшую теоретическую последовательность и имел наиболее сильные международные связи, вплотную приблизились к стенам крепости, защитники которой не просто стремительно теряли уверенность в своих силах, а находились на грани настоящей паники.