Современный промышленный капитализм, стремительно распространявшийся за пределы своего первоначального очага на северо-западе Европы, нашел особенно благоприятные условия на территориях недавнего освоения (см. гл. 2. настоящего тома). Часто это были земли, где на момент прихода европейцев плотность заселения была низкой, или где европейцы, в том числе целенаправленно, истребили местное население: Соединенные Штаты, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южный конус Латинской Америки (Аргентина, Чили, Уругвай, юг Бразилии). За пределами Европы были и другие регионы, где новый международный экономический порядок был встречен с большим воодушевлением. Большинство этих регионов смогло извлечь выгоду из мощного роста спроса на сырье со стороны Европы. Многим из них удалось привлечь капитал с помощью богатых европейских финансовых рынков. Часть стран смогла сама взойти на путь индустриализации, воспользовавшись для этого более или менее естественными механизмами, а также политикой государственного протекционизма.
Приверженцы
В отношении многих территорий недавнего освоения не составляет особой загадки вопрос, почему они восприняли экономические и политические образцы современного капитализма. Эти страны были действующими или бывшими британскими колониями и просто скопировали социально-экономическую и политическую модель метрополии, приспособив ее к местным особенностям.
Несколько сложнее объяснить, как и почему другие регионы с такой легкостью соглашались с фундаментальными постулатами классического международного хозяйства – золотым стандартом и свободной торговлей. В некоторых из этих регионов, в частности в Южном конусе Латинской Америки, социально-экономическая структура в основном повторяла устройство англоговорящих территорий недавнего освоения. Эти регионы были богаты плодородной почвой, прекрасно подходившей для выращивания пшеницы и разведения скота. Как только технический прогресс в сфере транспорта (а затем – изобретение технологии заморозки) сделал возможной перевозку пшеницы и говядины из Южной Америки в Европу, их производство в регионе резко выросло. В начале 1880-х годов Аргентина экспортировала всего 1,6 млн бушелей пшеницы, что равнялось лишь одному проценту от экспорта США. Накануне Первой мировой войны, то есть менее чем через тридцать лет, Аргентина экспортировала 93,6 млн бушелей пшеницы – на 85 % больше, чем США. Сопоставимый рост происходил в экспорте пшеницы из Австралии и Канады (Harley 1980: 218–250). По мере того как полностью менялась экономическая ориентация этих стран, менялось и их внутреннее политикоэкономическое устройство: наибольшей властью в них стали пользоваться те, кто получал выгоду от связи с европейскими рынками.
Интересы национальной экономической и политической элиты в регионах недавнего освоения – как в бывших английских колониях, так и в южноамериканских странах умеренного климата, занимавшихся экспортом природных ресурсов и переживавших бурное развитие, – тесно сплеталась с интересами глобальной экономики. В результате элиты заключали крепкий союз с центрами мировой экономики классического периода, в частности c Лондоном. Экономическая политика, осуществления которой они не только желали, но и, как правило, могли добиться, должна была обеспечить им доступ к европейским рынкам, европейским товарам и европейскому капиталу на наиболее выгодных условиях. Обычно это означало, что им придется придерживаться золотого стандарта, проводить «разумную» макроэкономическую политику и сохранять рынки относительно свободными. Свободная торговля не была обязательным условием: в большинстве этих стран пошлины на промышленные изделия были высокими в виду общих соображений налоговой политики, а также частных интересов той или иной отрасли (Coatsworth and Williamson 2004: 205–232). Тем не менее у элит не было никаких сомнений относительно участия в глобальной экономике.
По тем же самым причинам золотой век расширения мирового хозяйства приносил большие выгоды и ряду колониальных владений европейских стран или, по крайней мере, могущественным группам интересов, которые действовали в этих странах. Отдельным районам Южной и Юго-Восточной Азии и Западной Африки удалось поучаствовать в прибылях от мировой торговли чаем, рисом, каучуком, какао, арахисом и пальмовым маслом. Отчасти фермеры, обогатившиеся за счет этой торговли, были представлены европейскими колонистами, однако во многих случаях вокруг высокодоходной колониальной торговли формировались местные элиты[166].
В этом клубе приверженцев классического капитализма, лично заинтересованных в его процветании, была еще одна группа стран. Они более или менее вступили на путь промышленного развития и хотели наверстать европейские центры капитализма. В эту группу входили страны европейской периферии – Испания, Россия, Австро-Венгрия, – но также и государства, географически более удаленные, такие как Япония. Хотя во всех этих странах у правительств были определенные сомнения насчет царивших в мировой экономике порядков и, в частности, они не были довольны относительной слабостью своих стран в рамках этого порядка, – все они стремились влиться в индустриальный мир.
Япония, как уже отмечалось выше, копировала западную модель с особенным прилежанием. С ужасом наблюдая, как соседний Китай все сильнее подчиняется Западу, руководители эпохи Мэйдзи рассматривали быстрый экономический рост как условие сохранения Японией своей независимости. Они не только ввозили западные технологии, но и финансировали из государственного бюджета инвестиции. Поскольку ранее заключенные международные договоры не разрешали им повышать пошлины, они напрямую субсидировали внутренние монополии за счет внутреннего потребителя, тем самым направляя еще больший поток капитала в инвестиции. Росли железные дороги, строились порты и сталелитейные заводы, открывались угольные шахты. Достижения Японии были сопоставимы с достижениями Германии: в период с 1873 по 1913 год совокупный выпуск Японии в реальном выражении утроился[167].
Отрицатели
Не всякий регион развивающегося мира хотел участвовать в мировой экономике классического капитализма. Китай, обладавший самым многочисленным населением в мире, особенно неохотно отказывался от своей старинной политики изоляционизма ради участия в международной экономике. Имперское правительство Поднебесной усматривало в современном экономическом росте угрозу своей власти – и потому, что он привел бы к возникновению могущественных деловых кругов, которые стали бы оспаривать влияние бюрократии и союзной ей земельной аристократии, и потому что он неизбежно раскрыл бы Китай и его народ влиянию зарубежных стран. Центральное правительство не оставляло попыток ограничить влияние иностранных держав и иностранного бизнеса на свое общество. Хотя в пользу такой политики часто выдвигались националистические и военные доводы, едва ли торможение экономического роста могло привести к чему-либо, кроме дальнейшего ускоренного сползания страны в трясину дипломатических уступок. И даже когда дело доходило до чисто внутренних мер стимулирования экономического роста, китайское правительство с ними серьезно запаздывало: по уровню развития железнодорожной сети Китай отставал от Японии и Индии на два или три десятилетия.
Индия отвергала капитализм практически во всех его проявлениях по более простой причине – она находилась в состоянии эксплуатируемой колонии. Британская Ост-Индская компания, созданная в 1600 году с разрешения Елизаветы I и впоследствии получившая не только монополию на торговлю, но и широкие права управлять Индией и облагать ее налогами, к 1813 году контролировала, напрямую либо через присягнувших ей феодальных правителей, всю территорию субконтинента за исключением Пенджаба, Синда и Непала. Считается, что эксплуатация, которой компания подвергала Индию посредством несправедливых условий торговли, огромных налогов на землю и правового режима, дававшего преимущества британцам и их союзникам, прекратилась в 1858 году. Тогда парламент, разгневанный на Ост-Индскую кампанию, чьи злоупотребления вызвали восстание сипаев, принял Акт о лучшем управлении Индией. По нему компания переходила в руки государства, а на субконтиненте вводилось прямое британское правление (опять же, за исключением туземных княжеств)[168].
Введение прямого правления, в том числе учреждение высокопрофессиональной Индийской гражданской службы, позволило снизить коррупцию и существенно улучшить инфраструктуру, однако, по емкому и меткому выражению Э.Дж. Хобсбаума, Индия «была той самой частью Британской империи, на которую политика laissez-faire никогда не распространялась» (Hobsbawm 1968, p.148). Напротив, Индия оставалась монопольным рынком Британии, где она сбывала свои промышленные товары, в особенности хлопковые ткани (в 1880-е годы на индийский рынок приходилось более 40 % этой статьи британского экспорта) (Hobsbawm 1968, p.147). Также Индия выступала важнейшим источником дохода короны, щедро оплачивая метрополии работу колониальной администрации. Но прежде всего Индия была поставщиком сырья для британской промышленности – пшеницы, хлопка и джута. Развитию внутренней промышленности мешал ряд особенностей экономической политики. У этого были два очевидных результата: во-первых, экономический рост Индии сильно тормозился (совокупный выпуск страны в период с 1870 по 1914 год увеличился всего на 60 %[169], тогда как выпуск Японии в тот же период возрос втрое), во-вторых, Индия чаще, чем другие, менее развитые регионы, страдала от периодического массового голода (в 1876–1878 годах, 1896–1897 годах и 1899–1900 годах).
Капитализм между двумя войнами: 1918-1939
Первая мировая война стала поворотным пунктом в развитии современного капитализма. Конечно, большая часть тенденций, присущих капиталистическому порядку 1920-х, были заметны уже в 1914 году, однако война и последовавшие за ней события усилили практически все характерные черты системы, в том числе и те, которые могли стать источником бедствий. В период до 1914 года основные партии и движения, как правого, так и левого толка, стояли в оппозиции к системе, но не проявляли радикализма: на обоих концах политического спектра самыми влиятельными стали движения, стремившиеся придать капитализму иной облик. Хотя существовало также небольшое число твердых сторонников радикального разрыва с капиталистическим порядком, они не пользовался большим влиянием.
После 1918 года расстановка сил кардинально переменилась. С каждым новым эпизодом межвоенной эпохи становилось все более очевидно, что капиталистический порядок в том его классическом виде, в котором он существовал перед Первой мировой войной, восстановить невозможно. В обстановке, когда всякое подобие центристского консенсуса относительно капитализма отсутствовало, росли и укреплялись радикальные движения правого и левого толка. Это привело к катастрофическим результатам.
Сторонники капитализма и их поражение
Когда война, а также произведенная ею разруха в мировой экономике, окончилась, политическое и экономическое руководство ключевых мировых держав объединило свои усилия, чтобы восстановить международный экономический порядок довоенного времени. По его мнению, классический капитализм работал довольно хорошо и серьезных причин от него отказываться не было. Практически во всех развитых обществах элиты продолжали одобрять свободу внешнеторговых связей, легкое перемещение капитала между странами, а также золотой стандарт как залог денежной стабильности. Таким образом, в годы после Первой мировой войны все усилия главных мировых держав были направлены на то, чтобы восстановить международный порядок, существовавший до 1914 года.
Однако все попытки вернуть классическую модель глобальной экономики провалились. Несмотря на непрерывные съезды, конференции и совещания, подписание договоров и учреждение новых институтов, вскоре стало понятно, что восстановить международную экономическую стабильность невозможно. Возврат к относительно нормальным условиям после 1924 года оказался мимолетным: в 1929 году грянула рецессия, имевшая опустошающий эффект.
Крах капитализма межвоенного периода был вызван действием многих сил, и все же не было недостатка в желающих в той или иной ее форме восстановить открытую капиталистическую систему[170]. Сторонники открытости внешнеэкономических отношений и свободного движения капитала существовали везде, и зачастую они оказывали на экономическую политику решающее влияние. То же касалось и золотого стандарта. Когда в 1925 году Великобритания вернулась к золотому стандарту на основе довоенного курса, господствующее в мире мнение отзывалось об этом как о чем-то совершенно нормальном и само собой разумеющемся (Eichengreen and Temin 2000: 183–207). Однако, как доказывал тогда Кейнс и как подтвердилось дальнейшими исследованиями, приверженцы политики предвоенного периода закрывали глаза на чрезвычайно существенные экономические, социальные и политические изменения, произошедшие в индустриальных странах с тех пор (Eichengreen 1996).
Некоторые восторженные сторонники капитализма сохраняли верность ортодоксии золотого стандарта даже после краха 1930-х годов. Причиной длительной депрессии они называли не что иное, как отступление от золотого стандарта. Еще одна группа сторонников капитализма, выдвинувшаяся на первый план во время Великой депрессии, всецело поддерживала открытость рынков на национальном и международном уровне, но была готова к компромиссам ради ее сохранения. Европейские правоцентристские и левоцентристские политические силы, в основном представленные христианскими демократами с одной стороны и социал-демократами с другой, разделяли мнение, что капитализм лучше своих авторитарных альтернатив слева и справа. Такого же мнения придерживались сторонники Нового курса в Америке и аналогичные им политические движения (независимо от их близости к власти) в Канаде, Австралии и Новой Зеландии. И эти менее ортодоксальные защитники капитализма пытались найти золотую середину, которая, с одной стороны, позволяла бы сохранить или возвратить некое подобие экономической открытости, а с другой – допускала бы политически желательный уровень участия государства в экономике в периоды кризиса (Ruggie 1982). В большинстве стран Западной Европы и англо-американском мире такого рода компромисс приносил обильные плоды, став основой для устройства в период после Второй мировой войны, однако в других странах он потерпел жестокую неудачу.
Отрицатели и их победы
По мере того как терпела поражение капиталистическая ортодоксия, а запоздалые попытки найти новый путь для либерализма не приводили к успеху, на первый план выдвигались радикальные альтернативы. Человеку, наблюдавшему за событиями конца 1930-х годов, традиционные капиталистические формы организации экономики представлялись устаревшими и, во всяком случае, лишившимися былой поддержки. Казалось, что ветер будущего принесет с собой полуавтаркическую, авторитарную, командную экономику фашистского или коммунистического типа.
Фашизм
Первая мировая война фундаментальным образом изменила расстановку стран в рамках мирового капитализма и стала водоразделом, после которого различные регионы двинулись по противоположным траекториям. Буря военного конфликта обошла стороной Соединенные Штаты, Японию и Латинскую Америку, и они обеспечили себе процветание, снабжая противоборствующие стороны жизненно важными товарами и кредитом. Более того, Соединенные Штаты превратились из крупнейшего в мире должника в крупнейшего кредитора. Однако истерзанные войной европейские государства остались банкротами с огромным грузом долгов и, как это было в случае с Германией, могли расплатиться по репарациям лишь ценой полного разрушения собственной экономики. Но помимо долгов на шее у них был и другой груз. Война оставила после себя избыток мощностей в отраслях, связанных с обороной, в частности в сталелитейной промышленности, и создала целый ряд новых секторов экономики (производство синтетических нитратов, используемых в качестве взрывчатки и удобрений). И теперь эти отрасли лоббировали протекционистские меры, которые позволили бы им сохранить монополию на внутреннем рынке, возникшую в военное время. Оставшаяся от войны взаимная ненависть, иногда соединявшаяся с давно зревшим чувством национальной обиды, усилила поддержку таможенных пошлин и самодостаточности. Огромное число демобилизованных солдат, многие из которых служили на фронте целых четыре года, по возвращении домой обнаруживали безработицу, порядком забывшие их семьи, в корне изменившиеся общества (а, может быть, общества, которые они сами переросли)[171]. Новое поколение молодых людей росло без отцов, либо погибших, либо остававшихся на фронте, и было одержимо пропагандой военного героизма. В то же самое время женщинам приходилось работать на непривычных для себя специальностях, в частности в промышленности, замещая ушедших на войну мужчин.
Кроме того, нехватка рабочей силы во время войны, согласие властей терпеть рост профсоюзов и пример большевистской революции вызывали радикализацию рабочего класса. Отказ государств расплачиваться после войны по своим долгам – либо открытый, либо скрытый, в форме инфляции, – привел к обнищанию большой части среднего класса.
Одной искры было достаточно, чтобы эта пороховая бочка взлетела на воздух. Сначала в Италии и Португалии, затем в Германии и Австрии и, спустя еще некоторое время, в Испании и большей части Центральной Европы средние классы и крестьянство, лишившиеся собственности, стали объединяться в движения. Во главе этих движений стояли ветераны войны, а среднее руководящее звено было представлено мужчинами, которые в силу молодого возраста не успели пройти через военную службу и были одержимы идеями крайнего национализма, антимодернизма[172] и в большинстве случаев антисемитизма.
Эти фашистские движения нового типа принесли с фронта культ мужской силы и авторитарные методы руководства. Они питали фанатичную ненависть к социализму и коммунизму, провозглашали своей целью славу и военные победы для своей нации. По этой причине они часто выступали за жесткую автаркию в экономической политике. Фашизм предлагал простой и на первый взгляд эффективный способ облегчить послевоенные тяготы крестьянства и среднего класса. Вместо демократической распущенности – установить жесткое и иерархичное руководство, возродить патриархальные устои, сломать хребет профсоюзам, устранить угрозу импорта, спасти традиционное сельское хозяйство, вернуть нации ее гордость и, если потребуется, силой захватить нужные источники сырья. В хаосе первых послевоенных лет подобные лозунги завоевали громадную популярность, и в 1922 году в Италии фашисты действительно пришли с ними к власти. Затем, в середине 1920-х годов, с некоторым возобновлением роста и торговли, поддержка этих движений пошла на убыль. Однако после того, как в 1929 году мир опустился в пучину депрессии, они не только вернули себе массовые симпатии, но и получили поддержку элит.
Хотя фашистские движения действовали повсеместно – они возникли даже в Великобритании и Соединенных Штатах, – установления «тоталитарного» режима правления они добились лишь в небольшом числе стран, в первую очередь в Италии, Германии, Испании и Японии. Изначально только в Германии фашизм смог добиться существенной поддержки на выборах. Но, как только фашисты оказывались у власти и демонстрировали значимые достижения в области внешней и экономической политики, они приобретали множество верных сторонников среди населения, в тех, кто получал от фашизма прямую выгоду – крестьянства, традиционных средних классов и военных.
Особенный интерес представляет Германия. Мы знаем, или по крайней мере можем с большой уверенностью предположить, какие группы населения поддерживали фашизм, а точнее, его не поддерживали, исходя из результатов выборов (в той степени, которой можно было говорить об их честности и прозрачности). И на национальном уровне, и на уровне отдельных избирательных округов католическое население и рабочий класс сохраняли практически полную невосприимчивость к призывам фашистов. По мере ухудшения экономических условий многие из тех, кто раньше подавал голоса за социалистов, переметнулись к коммунистам и в очень небольшой мере – к фашистам. Немцы католического исповедания под давлением своего духовенства сохраняли твердую лояльность традиционной Партии Центра. С другой стороны, число голосов за нацистов росло практически в полном соответствии со снижением популярности либеральных партий среднего класса, прежде всего, праволиберальной Немецкой народной партии (ННП) Штреземана и леволиберальной Немецкой демократической партии (НДП) Ратенау[173]. Кроме того, ближе к развязке истории Веймарской республики фашизм, по-видимому, перетянул к себе около половины голосов тех, кто традиционно выбирал монархистов (Немецкую национальную народную партию, которую активно поддерживал газетный магнат Гугенберг), а также завоевал часть голосов ранее не ходивших на выборы. Однако эти сегменты электората не сыграли никакой роли по сравнению с огромной армией бывших либеральных избирателей, переметнувшихся к нацистам. Именно это «предательство либералов» заставило Сеймура Мартина Липсета дать фашизму характеристику, до некоторой степени вводящую в заблуждение, а именно назвать его «экстремизмом центра»[174]. Насколько можно судить, в других странах наиболее сильную поддержку фашизму оказывали сторонники традиционных правых, правда, в основном те из них, кто принадлежал к среднему классу.
Являлись ли фашисты сторонниками или противниками капитализма? Хотя они были однозначно против «еврейского капитализма» (и отбирали у евреев собственность), они с готовностью сотрудничали с любой крупной промышленной фирмой или трестом, особенно если речь шла об отрасли, которая играла жизненно важную роль в их планах по территориальной экспансии и военной агрессии, – сталелитейной промышленности, самолетостроении, энергетике, химической промышленности и строительстве. В то же самое время фашистские режимы не долго думая прибирали к рукам те фирмы, владельцы которых сопротивлялись их планам или исполняли их без должного рвения; зачастую в тех секторах, которые они считали особенно важными для себя, они учреждали государственные предприятия. Но, что самое главное, они отвергли капиталистическую ортодоксию, требовавшую свободы международной торговли, и готовы были на все ради экономической автаркии, даже если для этого нужно было подвергнуть голоду миллионы людей или уничтожить их более «гуманными» методами[175]. Кроме того, в погоне за своим антимодернистским образом будущего, фашисты старались, насколько возможно, исключить из рядов промышленной рабочей силы значимую часть населения – в особенности женщин и крестьян, – несмотря на потенциальное снижение эффективности производства в случае войны.
В исторической ретроспективе притязания фашистов на мировое господство выглядят дерзостью, дошедшей до безумства: в совокупности ультраправые режимы, даже на пике своих завоевательных успехов, и близко не имели тех промышленных мощностей, которыми располагали Соединенные Штаты и Британская империя, или человеческих ресурсов Советского Союза. И все же следует признать, что миг их победы был опасно близок, и этот триумф означал бы перемены в капитализме, которые были бы сродни его полному разрушению.
События межвоенного времени чрезвычайно наглядно иллюстрируют, насколько яростное и разрушительное сопротивление капитализму может возникнуть в результате его провалов и особенно войн, подрывающих его работу (см. гл. 11 настоящего тома). Тем не менее окончательное поражение фашизма в 1945 году расчистило почву для триумфального возрождения капитализма в мире, которым на сей раз руководили США. Более того – наступил новый «золотой век» экономического роста, социального мира и расширения государства благосостояния в большинстве капиталистических стран. Оборотной стороной этой победы над фашизмом было то, что теперь капитализму пришлось столкнуться лицом к лицу с более эффективным и решительным противником – сталинской версией коммунизма, под влиянием которого находилась почти половина планеты.
Коммунизм
Первая мировая война, революция в России и парламентские успехи европейских социалистических партий углубили разрыв между социалистическими (или социал-демократическими) и коммунистическими партиями внутри мирового социалистического движения. В 1920-е годы первые сохраняли твердую приверженность участию в демократическом политическом процессе и смогли добиться на этом пути существенных успехов. В то же время вторые понимали свою миссию двояко: защитить Советский Союз и организовать революцию в капиталистическом мире.
Приход большевистской фракции к власти в крупнейшем государстве мира стал страшным потрясением для капиталистического мира и социалистов. К началу 1920-х годов и тем и другим стало ясно, что Советский Союз – это не мимолетная историческая случайность. Главное следствие для передовых индустриальных стран состояло в том, что теперь наиболее радикальные элементы социалистического движения выделились в самостоятельные партии, объединенные в высоко дисциплинированную международную организацию под советским руководством. Явление, когда глобальное радикальное движение контролировало одновременно большую территорию и оппозиционные партии по всему миру, было чем-то новым. Советский Союз как таковой не имел столь громадного значения в силу его экономической и военной отсталости и слабого влияния в международной политике. Однако движения, организованные Коммунистическим интернационалом под советским руководством, приобрели значительное политическое влияние в десятках стран, особенно после того, как Великая депрессия многократно усилила тяготы, в сознании многих отождествляемые с капитализмом.
Лишь в небольшом числе индустриализованных стран коммунизм смог стать крупной политической силой и ни в одной из них он не одержал победу. Тем не менее среди этих стран выделялась Германия, которая была главным источником бед во всей европейской политике межвоенного периода. В ряде стран Южной Европы коммунисты также унаследовали часть электората некогда могущественного движения радикальных социалистов и анархистов[176]. Рост влияния левых спровоцировал захват власти крайне правыми реакционными силами в таких странах, как Италия и Португалия, и привел к противостоянию и гражданской войне в Испании, которая растянулась на целое десятилетие и завершилась приходом к власти еще более жестокого правого авторитарного режима. В Германии политическая поляризация, безусловно, стала одной из главных предпосылок будущих бедствий страны. Усиление правого экстремизма в конце концов заставило руководство коммунистов – сидевшее как в Москве, так и в других местах, – отказаться от планов восстания и попытаться найти себе более умеренных союзников, чтобы в сотрудничестве с ними защитить не только демократию, но и Советский Союз.
В колониальном мире коммунизм имел гораздо более значительный успех. Почти во всех уголках мира Советский Союз вступал в альянс с антиколониальным движением. Вражда между Советами и западными державами, придавала убедительность образу коммунистов как борцов с империализмом. Создавалось впечатление, что Советский Союз приложил огромные усилия, чтобы из царской тюрьмы народов создать прогрессивное многонациональное государство. Многие из тех, кто жил в колониальном мире, смотрели на Советский Союз через призму новых социалистических республик Центральной Азии, которые принадлежали к числу первых в исламском мире стран, совершивших модернизацию во всех областях жизни – начиная с алфавита и заканчивая экономикой. Вскоре во многих странах Азии и Африки сторонники Советского Союза сыграли видную роль в антиколониальном движении, а само коммунистическое государство стало рассматриваться как жизнеспособная альтернатива колониальной или полуколониальной модели экономического и политического развития.
В 1930-е годы притягательность коммунизма оставалась довольно ограниченной. Советский Союз был слишком слаб и отрезан от остального мира, а коммунистические движения – слишком далеки от реального влияния, чтобы играть существенную роль в политической жизни важнейших стран мира[177]. Тем не менее в первом государстве реального социализма и коммунистическом движении стали видеть ясную альтернативу традиционному капитализму и авторитарному фашизму. Однако раскол мира на лагерь социализма советского образца и капитализма американского по-настоящему оформился лишь после Второй мировой войны.