Покок, Скиннер и Begriffsgeschichte[350]
Данная статья посвящена сравнению программ и результатов недавних немецких исследований в области концептуальной истории с работами Джона Покока и Квентина Скиннера. Их труды, посвященные истории того, что многие называют политической мыслью, а сами Покок и Скиннер – «дискурсами» и «идеологиями» соответственно, стали объектом преклонения и подражания в англоязычном мире. Их часто сопоставляют, так как оба они связаны с Кембриджским университетом. Они предлагают поучительные альтернативы «истории понятий» (Begriffsgeschichte). Вместе с тем Покок и Скиннер сходятся с немецкими коллегами в том, что политический язык необходимо рассматривать исторически, а политическая мысль и политическое поведение – как в наше время, так и в прошлом – не могут быть поняты без анализа вокабуляров, которыми пользуются определенные акторы в определенном контексте.
Историки Покок и Скиннер уделяют особое внимание взаимодействию между политическим языком, политической мыслью и политическим действием, пытаясь разработать адекватную историографию для описания этих явлений. В начале карьеры они сосредоточивались на развенчании распространенных ошибок. Оба отвергали как бесспорно антиисторичное заблуждение все выводы, сделанные на основе общепринятой в те годы версии интеллектуальной истории, до сих пор имеющей хождение среди историков философии и в некоторых научных школах. Суть этих заблуждений заключается в посылке, что главные фигуры в каноне политической мысли имели дело с одними и теми же неизменными вопросами и находились в постоянном диалоге друг с другом, а не реагировали на политику своего времени[351]. Позднее и Покок, и Скиннер переключились с методологической полемики на предметные исследования, проводимые в русле, но не под диктатом, их собственных метатеоретических концепций. Хотя они работают независимо друг от друга и нередко друг с другом не соглашаются, в их методах и объектах исследования есть достаточно много общего, чтобы сравнивать их обоих с двумя контекстуальными вариантами истории понятий (Begriffsgeschichte), предлагаемыми в изданиях [GG 1972–1997][352] и [Handbuch 1985–2017][353].
Можно многое уяснить в отношении этих немецко– и англоязычных историков, сравнив, как создавались их проекты, сопоставив их теоретические и исследовательские программы, а также рассмотрев, что каждый из них отвергал в предыдущих способах создания истории политических и социальных идей и языков. Сравнение этих разноязыких школ может прояснить специфику подхода каждой из них к истории через изучение языка и определить влияние выбранного ими хронологического периода на их работы.
Поскольку группы, издающие GG и Handbuch, заняты изучением XIX–XX веков, они вынуждены писать о тех значительных изменениях, которые произошли со времен Великой французской и индустриальной революций до наших дней. Покок и Скиннер концентрируются на Средневековье и раннем Новом времени и редко пересекают рубеж конца XVIII века. Немецких историков волнует вопрос о природе, причинах и издержках перехода к модерности, который практически не присутствует на повестке дня их англоязычных коллег.
Существенных различий между двумя корпусами работ можно ожидать и потому, что они возникли в контексте разных национальных политических практик, значимо различающихся традиций исторического, философского, историко-философского и философско-исторического письма. Тем не менее между ними обнаруживается на удивление большое количество историографических и предметных схождений. Название сборника Покока «Политика, язык и время» [Pocock 1971] прекрасно подошло бы английскому переводу «Прошедшего будущего» Райнхарта Козеллека [Koselleck 1979; 1985]. Нападки, которым со стороны редакторов GG подверглись предшествующие интерпретации политической и социальной мысли в русле истории духа и идей (Geistes– и Ideengeschichte), напоминают отношение кембриджских историков к антиисторическим работам на те же темы, написанным по-английски[354]. Интерес авторов Handbuch к теориям языка, семантике и политическим функциям слов во времена Старого порядка (ancien régime) и Французской революции расширяет возможности исторического переосмысления общих языковых конвенций и применения теории речевых актов, что находит параллели в работе Скиннера и его самых верных последователей.
Иными словами, создается впечатление, что эти немецко– и англоязычные историки мысли и языка могут поучиться друг у друга не только исследовательским методам, но и тому, как поступать с материалом, прежде обделенным вниманием. При самом выигрышном сценарии может оказаться, что организующие принципы научных практик одной из групп могут помочь расширить или объединить работу другой. Разумеется, не следует ожидать того, что один набор интересов может быть с легкостью подменен другим. Внимание, уделяемое авторами Handbuch вопросам менталитета, окажется чуждым тем англоязычным историкам политической мысли, которые либо не проявляют интереса к социальной истории, либо вовсе отрицают релевантность последней для своей области. Подобного рода сопротивление ожидаемо возникает и тогда, когда англоязычные историки сталкиваются с GG. Ведь проект GG заключается в привязывании понятий к социальным и политическим формациям, в которых они были в ходу, и в анализе, каким образом теоретики концептуализировали ускоренные – а нередко и революционные – изменения в политических, экономических и социальных организационных структурах модерных обществ.
И все же оба немецких издания содержат тезисы, представляющие несомненный интерес для англоязычных исследователей. Handbuch заложил основы новой методологии, включив в область влияния политических и социальных тенденций такие символические продукты, как фестивали, памфлеты и графические изображения. Он также расширил понимание лингвистического контекста, выдвинув программу систематического исследования имевших место в прошлом философских и политических дебатов вокруг теорий языка. Поводом для подобных дискуссий нередко оказывалось спорное словоупотребление в политическом дискурсе. В Handbuch был обозначен круг таких разногласий между конкурирующими историческими фигурами по поводу предполагаемых случаев злоупотребления языком до и во время Французской революции. Подобные исследования могут привести к добавлению новых измерений, которых не хватает более ограниченным определениям лингвистических и политических конвенций у Покока и Скиннера.
Вместе с тем немецким исследователям стоит поближе познакомиться с достижениями Покока в области отождествления и картографирования разнообразных политических языков, доступных теоретикам на заре европейского Нового времени. Его анализ важен для понимания последствий использования того или иного теоретического языка или сочетания языков. Скиннер, расширяя языковой репертуар Покока (например, за счет политического языка раннемодерного стоицизма), более последовательно подчеркивал природу теоретизирования как языкового действия в пределах определенных исторических контекстов. Последние, по мнению Скиннера, существенно ограничивают разнообразие способов политической легитимации, доступных теоретикам. Язык устанавливает границы политической системы, что не учитывается теми, кто видит в нем лишь инструмент производства и удержания власти. Таким образом, концепции, обстоятельно и последовательно разработанные Пококом и Скиннером, могут быть использованы для обобщения и объединения идей, высказанных в GG по поводу немецкого политического языка (вынесенного в подзаголовок GG), и интерпретации представленных в Handbuch социальных и политических вокабуляров во Франции времен великих перемен.
Хотя уместить эти немецкие и английские варианты истории на одной карте – задача не из легких, потенциальные выгоды такого предприятия делают его весьма привлекательным. Мы начнем с рассмотрения концепций Покока и Скиннера по отдельности, чтобы затем сравнить их с моделями, представленными в GG и Handbuch. Поскольку наша задача состоит в инициировании дискуссии между немецко– и англоязычными исследователями политического и социального языка, мы подробно рассмотрим работы Покока и Скиннера, воздержавшись от анализа их общего кембриджского прошлого[355].
В настоящее время Покок называет себя не историком политической мысли, а историком «дискурса», подчеркивая при этом приверженность не методам и предметным интересам Фуко, Режины Робен или Жака Гийому, а «речи», «литературе» и публичному высказыванию в целом, включающему в себя элемент теории и звучащему в многообразных контекстах, по-разному с ним связанных. Преимущество этого подхода заключается в том, что он позволяет исследователю писать историю интеллектуальной деятельности как историю поступков, повлиявших на других людей и на сопровождавшие их обстоятельства[356].
Покок исходит из предположения, что люди коммуницируют при помощи языковых систем, которые вносят вклад в создание как понятийных вселенных, так и властных структур и социальных миров. Эти понятийные вселенные и социальные миры выступают в качестве контекстов друг для друга. Мышление индивида – это одновременно «и социальное событие – коммуникативный акт и реакция на него, – и историческое событие, момент в процессе трансформации системы» [Pocock 1971: 14–15]. Таким образом, Покок заставляет историю идей отступить под натиском истории языков, которыми пользовались мыслители. Определить смысл политического текста, понять, что именно сказал его автор (преднамеренно или нет), значит определить дискурс или дискурсы, в которых создавался данный текст.
От этой общей посылки Покок переходит к описанию и определению совокупности теоретических языков, которые были доступны раннемодерным британским политическим мыслителям. Эти языки он в разных работах называет также «парадигмами», «вокабулярами», «риториками» и – в последних работах – «дискурсами». Каждый из них включает в себя набор лингвистических конвенций, налагающих ограничения на способы концептуализации политики и легитимации политических институтов и практик.
В уже ставшей классической первой книге Покок разбирает язык «античной конституции», в котором свободы, воплощенные в английских политических и – что еще важнее – юридических институтах, рассматриваются как непосредственное и непрерывное продолжение античных обычаев [Pocock 1987b]. Когда в XVII веке феодализм начал восприниматься как период, не знавший подобных свобод, политические разногласия были перенесены на другие, конкурирующие языки, каждый из которых основывался на особом историческом понимании английской системы юриспруденции и политических институтов. В XVIII веке политические суждения все еще могли формулироваться на языке обычного прецедентного права. Покок попытался доказать, что именно этот язык послужил Эдмунду Бёрку источником большей части его аргументов против Французской революции [Pocock 1971: 202–233; Burke 1987: Introduction]. Еще одним языком, сыгравшим ведущую роль во времена Английской революции, был язык апокалиптического пророчества, с которым, по мнению Покока, полемизирует Гоббс в обойденных вниманием третьей и четвертой книгах «Левиафана».
Вторая крупная книга Покока, «The Machiavellian Moment», оказала глубокое влияние на современную политическую теорию, выделив еще один язык раннемодерной политической мысли – «гражданский гуманизм», или «классический республиканизм» [Pocock 1975][357]. Покок отстаивает точку зрения, что, зародившись в республиканской Флоренции XV столетия, он был перенесен в Англию в XVII веке Джеймсом Харрингтоном[358]. На протяжении XVIII века «гражданский гуманизм» был излюбленным языком оппозиционных групп как в Великобритании, так и в американских колониях. По мнению Покока, он сыграл решающую роль в подготовке Американской революции. В рамках этого языка свобода понималась как участие в общественной жизни – в том числе через службу в армии, которая должна формироваться из самостоятельных граждан, а не наемников или профессиональных военных.
Подобное ви́дение добродетельной жизни было укоренено в представлении о преданности граждан идеалам общественного блага в противоположность заботе о личном обогащении, связанной с постоянной профессией. Следовательно, именно вооруженные граждане (в особенности мелкие землевладельцы) со свойственными им добродетелью (virtú) и экономической независимостью должны препятствовать упадку и коррупции. Книга Покока – мастерски выстроенное повествование, в котором сплетаются темы, порождаемые республиканским языком в различных обстоятельствах: в Италии эпохи Возрождения, в Англии XVIII столетия, в колониальной и революционной Америке. Цель Покока состоит в демонстрации того, как этот понятийный язык привел к реализации действий, которые в иных обстоятельствах были бы бессмысленны для современников и непонятны нам. Кроме того, он выделяет вопросы, которые – по мнению упомянутых им мыслителей – нуждались в немедленном ответе.
Подойдя к концу интересовавшего его периода развития британской политической мысли и британских политических практик, Покок обнаруживает в шотландском Возрождении неразрешенный конфликт между языком гражданского гуманизма и языком естественного права Гуго Гроция и Самуэля фон Пуфендорфа. Концепция естественного права, по мнению Покока, представляет собой еще один способ говорения о собственности и правах, восходящий к традиции римского, а не обычного права. Этот язык позволил шотландскому Возрождению успешно противостоять гражданскому гуманизму, оправдывая рынок, торговлю (которая в глазах классических республиканцев была формой порчи общества) и разделение труда (несовместимое, по мнению республиканцев, с независимостью граждан). В четырехстадийной теории исторического развития шотландские авторы постулировали наступление нового уровня развития цивилизации, сочетающего свободу, просвещение и рыночное богатство. Но под давлением сторонников гражданского гуманизма даже самые оптимистически настроенные защитники нового порядка не могли не признать, что он ставит под угрозу активную вовлеченность граждан в общественную жизнь. В настоящее время Покок занят написанием работы о Гиббоне – но не как о британском «двойнике» Вольтера, а как о представителе ранее не рассматривавшегося как отдельный феномен консервативного североевропейского варианта Просвещения, имеющего параллели в голландском, немецком и английском протестантском богословии[359].
Таким образом, в XVII–XVIII веках политические мыслители могли оперировать целым набором теоретических дискурсов. До какой степени эти языки исключали друг друга? Покок придерживается мнения, что в одном и том же тексте могли сочетаться несколько дискурсов, вокабуляров и наречий, даже если он был написан на одном и том же языке в лингвистическом смысле этого слова. Несмотря на все различия между дискурсами, они не исключают коммуникацию, а только усложняют ее. Разумеется, между всеми ними – равно как и между оперирующими ими группами, партиями и публикой – можно установить определенные связи. Хотя Покок последовательно делает это, выстраивая повествование и рассматривая каждый язык в отдельности, он не уделяет должного внимания систематизации политических и социальных единиц анализа, т. е. партий, групп, элит, движений, аудиторий или политических, социальных и экономических структур, современных тому или иному мыслителю. Истории (histories) Покока построены преимущественно на лингвистическом анализе и призваны пролить свет на то, как «дискурсы» (в его нынешней терминологии) формировали поле политического действия как для теоретиков, так и для акторов.
Тем не менее стоит отметить, что – подчеркивая взаимовлияние языка и политической мысли – Покок не рискует объяснять свои исторические находки через призму какой-то одной теории языка. Чаще всего он использует «язык» как метафору, а не как собственно лингвистический феномен, предполагающий обращение к семантике, историческому языкознанию, философии языка или даже к более экзотическим подходам вроде герменевтики, семиотики, «археологии» Фуко и дерридеанской деконструкции. Описывая собственный метод, Покок отходит от научной строгости, то и дело реинтерпретируя свою «старую» терминологию: вокабуляры, идиомы (idioms) и языки в лингвистическом смысле становятся соссюровскими langue и parole, а позаимствованные из англоязычной философии языка языковые игры и речевые акты – дискурсами безо всяких явных отсылок к дискуссиям вокруг этого понятия во Франции, в частности у Фуко и Робен. Покок также ссылается на школу «Анналов», используя такие понятия, как средняя и большая длительность, ментальность; он даже возвращается к одной из своих ранних метафор, «парадигме» Куна, об использовании которой сожалеет, но недостаточно сильно, чтобы от нее отказаться[360].
Хекстер обращает внимание на «понятийный аппарат, который Покок использует, чтобы определить маркеры преемственности и изменчивости в человеческом восприятии политики и времени», «настойчивое использование одних и тех же слов в похожих, но видоизмененных значениях на протяжении примерно 275 лет» [Hexter 1977: 312, 314]. Этот предмет особенно заботил Покока в ранних методологических сочинениях[361]. Хотя его обращение с понятийным языком часто демонстрирует широкую эрудицию и творческую проницательность, читателю, знакомому с тщательно продуманной методологией GG и Handbuch, призванной разобраться с концептуальными и семантическими проблемами, обозначенными Хекстером, подход Покока может показаться более эклектичным, несистематическим и не всегда последовательным на практике.
В этих пунктах метод отслеживания понятий (tracing concepts), разработанный в немецкой Begriffsgeschichte, мог бы сообщить бóльшую точность проекту Покока по написанию истории политических дискурсов. Упорядоченная история понятий могла бы также существенно помочь аналитику, пытающемуся по следам Покока выделить фрагменты различных дискурсов в одном и том же тексте или показать то, как понятия, составляющие один дискурс, могут мигрировать в другой. Режим диахронического анализа, разработанный в GG, позволил бы точно определить, какое из конкурирующих концептуальных употреблений используется в данном тексте. Верно и то, что успешное картографирование политических дискурсов в раннемодерном англоязычном мире, предпринятое Пококом, может служить примером для тех, кто пытается воссоздать историю немецкого политического и социального языка (Sprache) путем синхронического анализа семантического поля, в пределах которого функционируют понятия. Здесь будет уместно подчеркнуть, что техники GG не просто совместимы с целями, поставленными Пококом: их находки и методики, будучи применены к истории английских политических понятий, могли бы облегчить реализацию проектов, задуманных Пококом, или аналогичных им.
Из изложенного выше не следует, что Покок-историк не интересуется историей политических вокабуляров от Возрождения до конца XVIII века. В своих работах он привлекает внимание к наиболее важным понятиям всех выделенных им политических языков. В дополнение к обширнейшим собственным исследованиям он организовал ряд специализированных исторических семинаров в Центре истории британской политической мысли в Шекспировской библиотеке Фолджера в Вашингтоне, внесших важный вклад в его работу. Как пишет Кит Томас, Покок был самым «плодовитым, красноречивым и остроумным» исследователем в данной области за последние тридцать лет [Thomas 1986: 36]. Создав «безупречно последовательный корпус трудов», он «послужил прекрасным примером того, что исторические изыскания есть непременное условие успешного толкования политических текстов прошлого» [Thomas 1986: 36]. Даже среди его критиков только единицы обвиняли его в подчинении исторической практики методологическим дискуссиям. Все сходятся на том, что работы Покока так или иначе служат примером программного для него четкого разделения между трудом философа языка и трудом историка [Pocock 1980].
Далеко не все согласятся с такой же оценкой работ Квентина Скиннера, чьи критики нередко обвиняют его в навязчивом следовании своей философской теории языка и действия в областях, где она неэффективна и неуместна. С их точки зрения, Скиннер одержим идеей легитимации собственных методологических посылок, которые служат для истории политической мысли прокрустовым ложем, а чрезмерная внимательность к методологической стройности укрепляет его в заблуждении, что он стал автором первого подлинно исторического исследования политической мысли [Minogue 1981; 1988][362].
На самом деле Скиннер не претендует на роль первопроходца ни в формулировке, ни в применении используемого им метода. Не заостряя внимания на оригинальности собственных работ, он признает свой долг перед другими исследователями, чьи подходы он описывает как основополагающие (articulating). В недавнем ответе критикам он пишет: «…Я всего лишь пытался определить и более отвлеченно сформулировать допущения, на которые, как мне казалось, опирались Покок и в особенности Ласлетт»[363].
Скиннер оригинальнее и индивидуальнее, чем он сам готов признать. Немногие историки политической мысли могут похвастаться столь же обширными познаниями в философии. Он пишет с необычайной точностью и ясностью – и как историк, и как философ. Как историк политической мысли (или «идеологий», как он по каким-то таинственным причинам предпочитает говорить), он осторожный и дотошный исследователь, привыкший как работать с источниками (прежде всего латинскими, итальянскими и французскими), так и давать новую оценку научной литературе, которая их интерпретирует. Тем не менее несколько рецензентов его «Оснований современной политической мысли» высказывали сомнения насчет связи между теми методологическими посылками, которые Скиннер последовательно отстаивает, и результатами его исторических исследований, какими бы впечатляющими они ни были[364] [Skinner 1988a][365].
Скиннер сам указывает на Дж. Остина и его теорию речевых актов как на источник ключевых элементов своей теории. Однако решающее влияние оказали на него работы Р. Дж. Коллингвуда, одинокого последователя Дильтея и Кроче в кругу предыдущего поколения философов-антиистористов, подсказавшего Скиннеру то, как должна писаться история политической мысли. Коллингвуд придерживался мнения, что «историю мысли следует рассматривать не как ряд попыток найти ответ на стандартный набор вопросов, а как последовательность эпизодов, в которой вопросы, как и ответы, нередко менялись» [Skinner 1988a: 224]. Коллингвуд атаковал здравомыслящих эмпириков и позитивистов среди британских историков, скептически относившихся к любой теории понимания и склонных, подобно сэру Льюису Нэмиру, презрительно отзываться о политической мысли как о «притворстве» (cant), пустой рационализации политических позиций и интересов. Скиннер также нашел у Коллингвуда основания отвергнуть идеи тех, кто считает, что смысл текста, написанного в иную эпоху, может быть восстановлен при помощи одного только пристального чтения. Он выстроил каркас своей философии на аналитической теории речевых актов, вобравшей в себя идеи Витгенштейна, Остина, Сёрля и Грайса. Языковые конвенции и игры оказались для него ключом к восстановлению возможных интенций автора.
Смысл любого высказывания – устного или письменного – должен быть понят как действие, целью которого является воплощение намерения автора как актора. Эта аналитическая техника позволяет историку определить то, насколько автор принимает, отвергает или игнорирует преобладавшие в его время лингвистические и политические конвенции. Раскрытие смысла текста через представление о действии автора в пределах определенной системы конвенций имеет три преимущества по сравнению с другими режимами интерпретации: 1) оно помещает авторские интенции в исторический контекст; 2) оно некаузально в том смысле, что языковое действие раскрывается в нем через определенную идеологическую установку, а не как прямое следствие вмешательства внешних сил (таких, как классовые интересы); 3) оно позволяет историкам понять степень оригинальности или конвенциональности языкового действия способами, недоступными как тем, кто изучает тексты в изоляции от контекста, так и тем, кто изучает контекст, не обращая внимания на языковые конвенции[366]. Вступая на путь анализа «идеологий», историк должен выявить присущие им конвенции на примере второстепенных фигур, не ограничивая свое исследование крупными или каноническими авторами (схожую установку мы находим у Лавджоя и Райхардта)[367].
«Идеология» в понимании Скиннера – это нейтральный термин, обозначающий любой набор языковых практик, разделяемый многими авторами и включающий в себя вокабуляры, принципы, посылки, критерии проверки знаний, проблемы и концептуальные различия [Tully 1988: 9–16]. На практике Скиннер склонен подчинять историческое исследование вокабуляров и концептуальных различий изучению общих конвенций и – в последнее время – риторик, свойственных «идеологиям»[368]. При этом анализ данных правил и проблем может быть облегчен (а не затруднен) более пристальным исследованием истории и использования понятий. Подобного рода изыскания, призванные продвинуть собственную исследовательскую программу Скиннера, нацелены на следующие вопросы: каковы самые значимые термины, которые использовались для выражения концептуальных различий? Когда и почему значения этих терминов наряду с обозначавшимися ими понятиями и спорами, в которых они использовались, подвергались изменениям? В какой степени эти изменения были результатом деятельности теоретиков? Насколько успешно теоретики убеждали свою аудиторию принять предложенные ими изменения? Когда и зачем появлялись неологизмы? В какой степени они принимались теоретиками, ставились ими под сомнение или отвергались?
Чтобы ответить на эти вопросы, и GG, и Handbuch предлагают набор научных стратегий и программ, нацеленных на систематическое историческое исследование вокабуляров и границ понятий. Они предполагают использование двуязычных, толковых и энциклопедических словарей, словарей синонимов, справочников и общих работ о языке исследуемого периода[369]. Подобного рода исследования могут существенно дополнить предположения Скиннера и его коллег об историческом бытовании абстрактных понятий, а также помочь отследить время и причины их появления. Что касается строгого исторического рассмотрения общих конвенций, управляющих «идеологиями», Handbuch призывает обратить внимание на специализированные истории теорий природы языка и семантики. Хотя Скиннер и подчеркивает важность исторического контекста, анализируя «идеологии» (за исключением риторики), он формулирует свои категории в терминах современной философии языка, а не в терминах теорий, предложенных мыслителями прошлого. Handbuch предлагает взгляд на язык как на систему полемически конкурирующих друг с другом лингвистических и семантических теорий. Если бы англоязычные авторы обеспокоились поиском аналогичных материалов, они могли бы серьезно расширить наше знание того, как мыслители разных эпох концептуализировали те дискурсивные правила, которым они следовали или противостояли.
Скиннер прежде всего применяет к истории политической мысли аппарат, сложившийся на основе аналитической философии языка: подчиняющиеся определенным правилам языковые игры и всеобщие конвенции. Изобретательно применяя эти понятия к истории политической мысли, он подчеркивает два момента, которые зачастую рассматриваются отдельно друг от друга: теоретики могут манипулировать конвенциями своей идеологии, чтобы легитимировать положение вещей; но как только набор конвенций был использован таким образом, он начинает налагать ограничения на типы легитимирующей аргументации, доступной теоретикам. Второй момент, описанный Скиннером при анализе творений Болингброка, заслуживает особого внимания. Позже Скиннер развернул этот аргумент и эксплицировал его следствия[370]:
Поэтому проблема, которая встает перед тем, кто желает легитимировать свои действия и одновременно добиться того, что он хочет, не может быть просто инструментальной проблемой приспособления нормативного языка к его проекту. Это отчасти и проблема приспособления его проектов к имеющемуся нормативному словарю [Skinner 1978, 1: xii – xiii; Скиннер 2018, 1: 13].
На данный момент ключевой исторической работой Скиннера можно считать «Основания современной политической мысли», двухтомное исследование европейской политической мысли с конца XIII по конец XVI столетия. Это сочинение призвано продемонстрировать эффективность его метода и показать, как должна выглядеть «история политической теории, которая будет иметь подлинно исторический характер» [Skinner 1978, 1: xi; Скиннер 2018, 1: 11]. Для реализации подобного проекта, по мысли Скиннера, необходимо не только избежать выявленных им ранее ошибок, но и создать историю, основанную в меньшей степени на классических текстах и в большей – на истории «идеологий». Место и способ аргументации наиболее известных теоретиков могут быть поняты только после выявления системы конвенциональных языковых посылок, свойственных окружавшим их обществам.
Скиннер видит свою главную исследовательскую задачу в выявлении «процесса, приведшего к формированию современной концепции государства». В понимании этой концепции он опирается на Макса Вебера. Так как власть в современном обществе исходит не от правителя, а от государства, которое можно «концептуализировать <…> в отчетливых терминах современного (modern) времени – как единственный источник права и легитимной силы на своей территории и как единственный объект, для которого допустимо требовать повиновения от своих граждан» [Skinner 1978, 1: x; Скиннер 2018, 1: 8[371]]. Скиннер тщательно и самобытно описывает различные мыслительные режимы (modes of thought), сходящиеся в этом понятии.
Он дополнительно подчеркивает исключительную важность этой темы в заключении ко второму тому, отходя от вопросов развития институтов государства (в русле истории) и обращаясь к проблематике использования слова «государство» / «State» (в русле «исторической семантики»). Использование слов «State» и «l’État» в XVI веке подтверждает центральный тезис «Оснований»: «Характерный признак того, что общество начало осознанно пользоваться новым понятием, на мой взгляд, заключается в появлении нового словаря, с помощью которого артикулируется и истолковывается это понятие» [Skinner 1978, 1: x; Скиннер 2018, 1: 9].
Может показаться, что в данном моменте метод Скиннера тесно сближается с подходом GG, т. е. с контекстуальной историей понятий. В таком случае можно было бы определить его задачу – по крайней мере частично – как выявление понятий, составляющих вокабуляр, при помощи которого выражалось и обсуждалось понятие государства. Однако в методологических работах Скиннер формулирует свои максимы таким образом, что они скорее мешают подлинно историческому исследованию новообретенного словаря. Отвергая историю идей в духе А. О. Лавджоя, Скиннер открыто заявляет, что попытки написать историю идеи всегда ошибочны[372]. Если принять эти слова за чистую монету, получается, что любая Begriffsgeschichte неизбежно ущербна. Кроме того, это усложнило бы понимание объяснения, данного самим Скиннером в «Основаниях», как и почему было концептуализировано современное государство. В 1989 году он сам опубликовал 36-страничную главу о государстве в книге, посвященной истории понятий [Skinner 1989].
Изначально Скиннер следовал Витгенштейну, подчеркивая, что понятия – это инструменты. Чтобы осмыслить понятие, необходимо установить все то, что может быть сделано с ним или при помощи его. Поэтому история понятий и невозможна: возможна только история их аргументативного использования. Скиннер настаивает: «Истина состоит в том, что понятия не должны рассматриваться как простые пропозиции, обладающие тем или иным значением; их нужно мыслить как оружие (следуя Хайдеггеру) или как инструмент (в терминах Витгенштейна)» [Collini et al. 1985: 51][373].
Из этого не совсем ясно, каким образом историк мог бы написать историю аргументативного использования понятия, не принимая в расчет его индивидуальность, а также непрерывность или изменчивость его значения (отличного от его названий или терминологических обозначений). Недостаточно просто констатировать, что значение равно употреблению, ведь тогда историк не сможет различить между собой два почти синонимичных понятия и указать на возможную путаницу в их использовании. Неясно и то, как могут быть «концептуализированы» (пользуясь излюбленным термином Скиннера) тот или иной опыт или верование, не создавая при этом ни одного понятия, историю которого можно и нужно было бы проследить[374]. Как было замечено выше, он сам написал именно такую историю, в которой еще раз повторил мысль, что, «если мы хотим понять то, как другой человек видит мир – какие различия он проводит, какие классификации считает приемлемыми, – мы должны узнать, какими понятиями он оперирует»[375].
Впрочем, Скиннер проясняет свою позицию: «Поскольку я уверен, что для понимания понятия нам необходимо уяснить, 1) что может быть сделано при помощи его и 2) в каких терминах оно выражается, я ставлю под сомнение возможность историй, проясняющих (2), но исключающих (1)»[376]. Здесь он, на наш взгляд, признает разницу между историей понятий, игнорирующей их контекст (как в «Historisches Worterbuch der Philosophic»), и историей, рассматривающей их в контексте аргументативного употребления, а также способы их выражения (как в GG). Представляется, что его новая позиция не предполагает априорного осуждения всех историй понятий вообще, а только тех, которые обходят стороной использование последних.
Прежняя точка зрения Скиннера вытекала, судя по всему, из его критики подходов двух авторов: концепций «идей-единиц» (unit ideas) Артура Лавджоя и «ключевых слов» (keywords) Рэймонда Уильямса [Collini et al. 1985: 51][377]. Указывая на отсутствие у Лавджоя и Уильямса различий между употреблением и пониманием терминов, Скиннер сформулировал несколько методологических максим общего характера, отвергавших возможность (interdicting) истории понятий. По его тогдашней логике, проект Лавджоя приводит к неприемлемым результатам:
…Подобного рода история идей настойчиво изгоняет из истории опознаваемых акторов, заставляет Разум вытеснять Обычай, а Прогресс – противостоять Великой цепи бытия. <…> …Главный упрек в адрес такого подхода заключается в том, что – сосредоточившись на самих идеях в ущерб их аргументативному использованию – исследователь упускает из виду то, как разные авторы из разных эпох добивались разных вещей, используя одни и те же понятия [Collini et al. 1985: 51].
Свойственны ли подобные ошибки любой попытке написать историю понятий? Исключают ли они возможность создания любой Begriffsgeschichte? Отвечая на нападки критиков, в 1988 году Скиннер скорее повторяет, нежели берет назад свои слова, что понятия – это инструменты:
Чтобы объяснить какое-то понятие, необходимо установить не только значения слов, которые его выражают, но и набор действий, который можно совершать при помощи его. Вот почему, несмотря на длинные цепочки преемственности, характерные для унаследованных нами моделей мышления, я по-прежнему считаю, что не может быть истории понятий как таковых; возможна лишь история их употребления [Skinner 1988a: 283].
Несмотря на весь пафос этого заявления, Скиннер не высказывал возражений ни в адрес GG, ни в адрес Handbuch. Основным объектом его атак остаются «виды истории, предполагающие, что мы можем рассматривать морфологию понятий в отрыве от вопроса о том, какие действия с их помощью производили, и способов их выражения»[378]. В некоторых неопубликованных комментариях к Begriffsgeschichte Скиннер не ставит знака равенства между историей понятий, представленной в GG и Handbuch, и концепцией Лавджоя. Он признает, что, формулируя методологическую установку своих лексиконов, Козеллек и Райхардт с сожалением указывали на отсутствие внимания к контексту в немецких историях идей и что Козеллек настаивал на увязывании языковых изменений с действиями носителей этих языков. GG дистанцируется как от онтологических установок (т. е. от представлений о том, что понятия имеют устойчивую, сущностную природу), так и от эпистемологических предположений (т. е. о том, что мышление реализуется только через понятия).
В упомянутом выше тексте о понятии «государство» [Skinner 1989] Скиннер последовательно опирается на «Основания». Его рассуждения и выводы оказываются более традиционными, чем того можно было ожидать, исходя из его метатеоретических работ. Несколько веских умозаключений в работе действительно основываются на анализе не столь известных исторических фигур, однако в целом его внимание сконцентрировано на таких крупных теоретиках, как Марсилий, Макиавелли, Боден, Гоббс, Локк и Боссюэ, и на таких общепринятых традициях, как республиканство и абсолютизм. В какой степени анализ Скиннера представляет собой именно историю аргументативного употребления понятия государства? Определение контекста в основном сводится к распределению того или иного теоретика под категорию республиканцев или абсолютистов, а не к прослеживанию использования анализируемого понятия в борьбе между конкурирующими группами, движениями или носителями власти[379]. Кроме того, в работе обнаруживается строго телеологическая, похожая на ход мысли вигов, логика, предполагающая историческое развитие в сторону абсолютистского государства, обоснованного Гоббсом, или в сторону определения модерного государства Макса Вебера.
В то же время статья демонстрирует такой же высокий уровень анализа, что и в «Основаниях». Скиннер – необыкновенно успешный и обстоятельный историк, унаследовавший достоинства и, к его чести, многие взгляды своих заслуженных предшественников – специалистов по позднесредневековой и раннемодерной политической мысли. Эти области редко привлекают столь блестящих и наделенных аналитическим умом исследователей, как Скиннер. Тем не менее связь между его метатеоретическими построениями и конкретными исследованиями весьма неопределенна. Ниже мы предпримем попытку сравнить исследования Скиннера и Покока с аналогичными работами в Begriffsgeschichte.
Несмотря на программные заявления о важности исследования политических вокабуляров и концептуальных различий, на практике Скиннер склонен выводить на передний план общие конвенции политического языка, а не его понятийный словарь. Не исключено, что он находится на пороге создания собственной версии концептуальной истории. Что касается строго исторического рассмотрения общих конвенций, управляющих «идеологиями», то – как мы отмечали выше – Handbuch привлекает внимание к специальным историям теорий о природе языка и семантике[380], которые могли бы внести вклад в анализ саморефлексии мыслителей прошлого по поводу правил дискурса, насаждавшихся или ставившихся под сомнение в современных им аудиториях. Так же и Покок, анализируя политические языки, часто обращается к проблеме изменчивости и преемственности их понятийных репертуаров. Но, увы, ему не удалось создать систематического метода исследования этих понятий, которые в совокупности и определяют индивидуальность каждого выделенного им «дискурса».
Ни Скиннер, ни Покок не уделяют систематического внимания спорам между историческими акторами по поводу применения вокабуляра, семантических теорий и теорий языка к политике. Но именно такими спорами часто сопровождаются столкновения между конкурирующими социальными и политическими группами [Koselleck 1982]. Не включая лингвистические разногласия в аналитический контекст, Покок и Скиннер осложняют задачу адекватного осмысления политических идеологий в привычном смысле этого слова.
Оба историка небезосновательно настороженно относятся к представлению о тексте как схематической иллюстрации априорных социальных, политических или экономических категорий. И все же им следует прислушаться к мнению Козеллека и Райхардта, аргументированно отстаивающих включение нередукционистских вариантов социальной истории в определение интеллектуального контекста[381]. Социальная история такого типа позволяет ответить на вопросы, без которых невозможно восстановить исторический и рецептивный контекст. Можно ли понять то, что хотел сказать автор политически значимого текста, не предприняв попытку реконструировать аудиторию, к которой он обращался, как минимум с тем же историческим тактом, с каким мы реконструируем авторские интенции? Как можно описать восприятие текста аудиторией, не поставив вопрос о составе и интересах последней? Проблема привлечения институциональной и социальной истории начинает вырисовываться особенно четко, если сравнить историю возникновения понятия государства у Скиннера и в работе Козеллека «Пруссия между реформой и революцией».
Одно из самых разительных отличий между Скиннером и Козеллеком заключается в выборе релевантного материала для исследования. Скиннер в «Основаниях» рассматривает широкий круг теоретиков, но почти ничего не пишет об институциональном и юридическом контекстах. В охватывающей меньший период, но при этом более объемной монографии Козеллек идентифицирует индивидов и группы, соревнующихся за право определять такие ключевые термины, как «гражданин», «собственность», «статус» и «государство». Понятие «государство» в его прусской форме предполагает, по логике Козеллека, существование целого ряда других понятий: «Подумаем о том, что должно вобрать в себя слово „государство“, чтобы стать понятием: „правило“, „господство“ (Herrschaft), „юрисдикция“, „гражданское общество“ (Bürgertum), „законодательство“ (Gesetzgebung), „правосудие“ (Rechtsprechung), „администрация“, „налогообложение“ и „армия“» [Koselleck 1979: 119–120; 1985: 84].
Иными словами, понятия из разных профессиональных языков (technical languages) должны были слиться, чтобы породить понятие государства, в котором выкристаллизовались и закрепились специфические исторические опыты и институциональные схемы. Используя – в соответствии с методом GG – самые разнообразные источники, Козеллек демонстрирует, что даже в Пруссии понятие государства было в значительной степени спорно и неоднозначно. Главные исторические игроки не просто настороженно относились к языку, но и привлекали внимание своих аудиторий к серьезным практическим последствиям, на первый взгляд, исключительно законоведческих и административных споров вокруг определения ключевых политических и социальных терминов. Скиннер тоже рассматривает аналогичные явления, но делает это, основываясь на современных аналитических установках и игнорируя мнения исторических фигур о политических последствиях выбора той или иной из конкурирующих форм понятия. Подобное раскрытие проблематики «понятийного» наряду с использованием методов социальной истории позволяет Козеллеку избежать ошибок, на которые указывал Скиннер, критикуя Уильямса и Лавджоя. Прояснив оценку последствий переопределения ключевых понятий в законодательстве исследуемого периода с точки зрения представителей различных групп, Козеллек сумел продемонстрировать то, как «одно и то же понятие может быть принципиально по-разному использовано у разных авторов», и объяснить, почему эти различия были замечены, поддержаны или отвергнуты[382]. Подобный подход вписывается и в концепцию Скиннера, в которой объяснительная сила приписывается человеческой деятельности, а не расплывчатым социальным силам или неясным интеллектуальным влияниям.
Еще одна лакуна в анализе политической мысли у Скиннера и Покока объясняется тем, что они отдают предпочтение индивидуальным теоретикам и не проявляют интереса к тому, как группы, движения и партии воспринимают и оценивают структурные изменения. Рассматривая периоды быстрых изменений, необходимо обращать внимание на трансформации языка, сопутствующие трансформациям структур. У самого Покока есть важное исследование такого рода, где он анализирует противоположное отношение английских и шотландских теоретиков к возникновению общества коммерческого типа в XVIII веке [Pocock 1985: ch. 2]. Однако он, так же как и Скиннер, оставляет за скобками собственно лингвистический аспект крупномасштабных структурных изменений.
Таким образом, используя различные аналитические техники, и Покок, и Скиннер видят основную задачу истории политического языка в выявлении ранних употреблений модерных способов выражения в английском языке, а также в привлечении инструментария теории речевых актов. В своих методологических работах оба исследователя пытаются определить и отсечь (interdict) режимы текстового анализа, порождающие анахронизмы или исторически безосновательные прочтения. Положительной оценки заслуживает попытка описания того, как теоретики прошлого осмысляли собственную деятельность по созданию текстов и по противодействию иным способам легитимации политики.
Главное достижение Покока состоит в беспрецедентно полной инвентаризации конкурировавших между собой политических дискурсов, которыми располагали англоязычные авторы XVII–XVIII веков. Такие режимы сборки анализа и убеждений, как «античный конституционализм», классическое республиканство или различные изводы вигизма, определяли для своих приверженцев осмысленность мышления и действия. Со свойственными ему педантизмом и эрудицией Покок картографировал и исследовал обширный и сложный ландшафт.
Скиннеру удалось заложить принципиально новый фундамент для двух видов исследовательской работы, не получавших до него систематического развития: 1) рассмотрение политических теорий в свете тех исторических контекстов, языковых конвенций и риторик, которые одновременно и облегчают, и ограничивают легитимацию политического порядка; 2) описание и прояснение подобных теорий или «идеологий» как речевых актов. Из-за подчеркнутой ориентации на витгенштейновское представление об эквивалентности значения и употребления поклонники метатеоретических работ Скиннера с подозрением смотрят на любые попытки создания истории понятий. Но хотя сам Скиннер, возможно, уже готов пересмотреть эту позицию, его исторические и лингвистические работы по истории политических споров сильно отличаются от проектов GG и Handbuch по реконструированию политических и социальных языков через картографирование истории понятий, формировавших вокабуляры этих языков. Сходный недостаток внимания к истории понятий можно обнаружить и в работах Покока.
Таким образом, в заключение мы должны вернуться к начальному вопросу: насколько совместимы эти немецко– и англоязычные проекты рассмотрения политических языков в рамках строго исторического подхода? Я не вижу серьезных препятствий для их сближения. Скажу больше: более глубокое понимание этих двух способов создания истории политических и социальных языков может привести к существенным выгодам. Они намного ближе друг к другу, чем к альтернативным моделям, полностью исключающим само представление об исторической реконструкции[383].
Безусловно, Begriffsgeschichte, представленная в GG и Handbuch, может многое выиграть от методологии Покока и Скиннера. После двадцати пяти лет работы в формате организованного по алфавитному принципу словаря толкований отдельных понятий авторы и читатели GG должны вернуться к его изначальной проблематике и рассмотреть другие магистральные подходы к осмыслению истории политического языка. Что касается Handbuch, то Райхардт предложил собственные способы синхронистического обсуждения упомянутых в нем понятий. Его программа заслуживает пристального внимания в любом будущем проекте определения особого места любого понятия в политическом вокабуляре той или иной эпохи. Впрочем, как было замечено нами по поводу исследования «Катехизиса гражданина» Сежа и Французского катехизиса, проведенного Райхардтом и Китом Майклом Бейкером, Покок и Скиннер предлагают значимые альтернативные способы обращения с понятиями как частью политических дискурсов и идеологий.
Неявная посылка GG заключается в возможности синхронистического картографирования ключевых понятий, составляющих сложно организованные политические и социальные вокабуляры в периоды быстрых структурных изменений в обществе. На основе анализа этих понятий – претерпевших изменения или нет либо даже впервые появившихся – могут быть сделаны выводы об общих характеристиках соответствующих областей языка. Представленные в GG истории понятий с учетом их контекста, индивидуальных характеристик, соотношения с другими понятиями и вокабуляром эпохи в целом могут значительно расширить источники, методы и задачи, исследованные Пококом и Скиннером. На уровне источников GG и Handbuch показали, насколько большой вклад в историческое исследование политического языка может внести систематическое использование таких источников, как словари соответствующей эпохи, работы по синонимии, энциклопедии, а также труды лексикографов, теоретиков языка и специалистов по семантике.
Еще одним примером того, как «англоязычный подход» может выиграть за счет применения немецких методов, служат опубликованные в Handbuch исследования функционирования понятий в памфлетах и визуальных, невербальных материалах, а также нередукционистское использование социальной истории в GG и Handbuch. На этом фоне представляется, что Покок и Скиннер уделяют недостаточное внимание более крупным единицам анализа, чем отдельный теоретик или школа мысли. Это может быть связано с прежней антипатией кембриджцев к социальной истории и неисторической социологии 1950–1960‐х годов или с их хорошо обоснованными претензиями к грубому использованию априорных классовых категорий в марксизме. Возможно и то, что оба ученых опирались на философскую теорию языкового действия, и это сузило их круг исследования до поведения индивидуальных акторов в речевых ситуациях. Может быть, на оценку отношений между политикой и языком повлияла специализация Покока и Скиннера в истории позднего Средневековья и раннего Нового времени. Даже последняя работа Покока об Эдварде Гиббоне обрывается на Французской революции. GG и Handbuch должны принять во внимание массовые структурные изменения в политическом и социальном вокабуляре, произошедшие во время Французской и индустриальной революций. В статье о революции, одной из самых развернутых в GG, прослеживаются как более ранние формы этого понятия, так и его история с XIX столетия до наших дней.
Как бы то ни было, многие приемы, обнаруживаемые в метатеориях и практических исследованиях Покока и Скиннера, могут продуктивно дополнить аналитические установки GG и Handbuch. Предпринятое Пококом выявление политических языков, имевших хождение в Британии в раннее Новое время и в XVIII веке, представляется особенно ценной аналитической и компаративной техникой. Приняв этот подход как рабочую модель, можно использовать данные из GG как основу для картографирования основных политических и социальных языков в немецкоязычной Европе. Тот же аналитический механизм, будучи применен к французским политическим языкам, рассматриваемым в Handbuch, мог бы послужить основой для осмысленных сравнений с немецкими практиками в периоды времени, обсуждаемые в обоих немецких изданиях. Таким образом, результаты, полученные в GG, могли бы подвергнуться повторному анализу, чтобы выделить политические языки, бывшие в употреблении в важные для немецкой истории моменты «переломного времени» (Sattelzeit, термин Козеллека). Поражающий точностью анализ вариантов вигизма, предпринятый Пококом, мог бы послужить руководством к выделению аналогичных политических языков на основе обобщения данных об отдельных понятиях, приведенных в GG [Pocock 1985: 215–310][384]. Это позволило бы также очертить конфликты вокруг значения и нормативного использования понятий между сторонниками разных языков. Было бы важно определить дистанцию, разделяющую представленные в GG социальные и экономические языки, с одной стороны, и языки, обслуживающие политическую и правительственную сферу, с другой. В связи с этим можно было бы также рассмотреть общий для Покока и Козеллека вопрос, как временны́е категории, встроенные в эти языки, влияют на теории и на понятийный аппарат пользующихся ими авторов.
Значительно облегчить повторный анализ данных GG могла бы и интерпретация, вслед за Скиннером, политической мысли и теоретизирования как форм языкового действия. Пристальное внимание к контекстуальному анализу, свойственное методу GG, совместимо с поиском ответов на вопросы, точно сформулированные Скиннером: какие языковые конвенции в соответствующих контекстах использовались для легитимации политических и социальных действий? Какие легитимации были исключены в результате последовательного употребления этих вокабуляров и языковых рамок? Используя данные глубинного изучения отдельных понятий, представленные в GG, мы можем получить предельно конкретные ответы на теоретические вопросы Скиннера. Было бы особенно интересно перенести эти вопросы на период 1750–1900‐х годов, когда, согласно Козеллеку, число идеологий (не только в смысле Козеллека) резко возросло.
Скиннер также затронул проблему влияния общих языковых конвенций на набор доступных способов легитимации политического порядка. Его рассуждения могли бы быть дополнены методом, часто использующимся в GG: выявлением и анализом функций делегитимации в политическом дискурсе. Эта техника предполагает включение в анализ противоположных понятий (Gegenbegriffe). Последние часто выполняют важную негативную или делегитимирующую функцию в отношении дискурсов враждебных групп. Отрицательные понятия осуществляют важную работу в политических и социальных спорах[385].
Наконец, я хотел бы кратко остановиться на трех вопросах: 1) является ли «понятие» лучшей аналитической единицей при написании истории политической мысли? 2) Должна ли история понятий (Begriffsgeschichte) пополнить и без того широкий репертуар концепций истории политической мысли, имеющий хождение среди англоязычных авторов? 3) Каковы преимущества и недостатки представлений частных историй политической и общественной мысли в формате лексикона или руководства (handbook)?
Что касается первого вопроса, то Теренс Болл убедительно отстаивает возможность разработки и применения «критической истории понятий» (critical conceptual history) к политической теории [Ball 1988][386]. Однако первая за многие годы полноценная немецкая книга по политической семантике содержит критику выбора авторами GG понятия как основной единицы анализа [Busse 1987]. Автор этой книги, лингвист Дитрих Буссе, выступил с рядом тезисов, близких к теории дискурсивных практик Фуко. Работа Буссе продолжает восприниматься как программная и критическая наряду с остальными примерами принципиальной критики GG, кроме тех, что содержатся в Handbuch. Оценку этих враждебных, по сути, высказываний стоит, вероятно, отложить до тех пор, пока критикам не удастся доказать превосходство своих метатеорий на практике.
Это не решает проблему того, что, представляя результаты исследований в виде комментария к отдельным понятиям, и GG, и Handbuch оставляют без ответа вопрос о способах определения систематических отношений между ними. Покок и Скиннер объяснимо предпочли работать с «дискурсами» и «идеологиями», а не с отдельными понятиями. Но, как я пытался показать, их исследования совместимы с Begriffsgeschichte в интерпретации GG и Handbuch. Впечатляющие достижения Покока и Скиннера могут быть во многом улучшены путем привлечения некоторых аспектов программ, методов и результатов немецкой Begriffsgeschichte.
Я не усматриваю принципиальной несовместимости между немецкой концептуальной историей и точным подходом, выработанным англоязычными аналитическими философами, поставившими задачу применения инструментария философии языка к истории политической мысли. Сотрудничество между этими двумя разноязыкими традициями может оказаться взаимовыгодным. Разумеется, есть все основания приветствовать различия, призванные прояснить изменения понятий, – подобные тем, что проводятся Скиннером в его введении к [Ball, Farr, Hanson 1989]. Скиннер подчеркивает различия между изменениями в значении термина (reference), в критериях его применимости и в его использовании как показателя одобрения или неодобрения. Он заключает, что в истории любого термина могут происходить изменения всех трех типов. Таким образом, констатируя изменение в понятии, необходимо указать на его природу[387].
Среди допущений, сделанных Скиннером, выделяется тезис, что для понимания политического спора в определенном месте в определенную эпоху мы должны сначала определить понятийные ресурсы, находившиеся в распоряжении сторон. Однако, как указал Дэвид Миллер, представление о существовании неизменного набора понятий неверно уже хотя бы потому, что они могут быть переопределены или переописаны политическими акторами в попытке снять противоречия в собственных идеях или нейтрализовать идеи вражеского лагеря [Miller 1989: 980][388]. Еще одно соображение следует из корпуса данных, приведенных в GG и Handbuch и указывающих на существование периодов ускоренных концептуальных изменений, характеризующихся преобладанием неологизмов. Многие из последних были призваны обозначить и охарактеризовать неизвестные ранее события и структурные изменения; другие создавались в попытке предсказать будущие формы и направления политических и социальных изменений. Как бы ни было полезно представление о неизменном наборе понятий для анализа общественной жизни до XVIII века, ему противостоит беспрецедентное умножение политических и социальных понятий, произошедшее с тех пор.
Ввиду отсутствия адекватной истории политических и социальных понятий на английском языке сложно определить, какие именно эпохи в истории англоязычного мира сопровождались столь же взрывными изменениями в вокабулярах, как те, что задокументированы для немецкоязычных стран в GG и для Франции – в Handbuch. Как следствие, есть веские доводы для того, чтобы хотя бы некоторые англоязычные историки политической и общественной мысли обратили внимание на историю понятий тех периодов, которые представлены в GG и Handbuch. Для этого можно было бы осуществить сравнительный анализ политических и социальных понятий в английском, французском, немецком, нидерландском и других требующих исследования языках. На сегодняшний день все еще нет систематических исследований истории понятий на английском языке. Пока они не появятся, ученые, занимающиеся вопросами политической и общественной мысли и отношениями между политическим языком и действием, будут находиться в невыгодном положении.
Литература
[Скиннер 2018] – Скиннер Кв. Истоки современной политической мысли: В 2 т. Т. 1: Эпоха Ренессанса / Пер. с англ. А. Олейникова; Т. 2: Эпоха Реформации / Пер. с англ. А. Яковлева. М., 2018.
[Aarsleff 1967] – Aarsleff H. The Study of Language in England, 1780–1860. Princeton, 1967.
[Aarsleff 1982] – Aarsleff H. From Locke to Saussure: Essays on the Study of Language and Intellectual History. Minneapolis, 1982.
[Ball 1988] – Ball T. Transforming Political Discourse: Political Theory and Critical Conceptual History. Oxford, 1988.
[Ball, Farr, Hanson 1989] – Political Innovation and Conceptual Change / Ed. by T. Ball, J. Farr, and R. L. Hanson. Cambridge, 1989.
[Ball, Pocock 1988] – Conceptual Change and the Constitution / Ed. by T. Ball and J. G. A. Pocock. Lawrence, Kan., 1988.
[Burke 1987] – Burke E. Reflections on the Revolution in France / Ed. by J. G. A. Pocock. Indianapolis, 1987.
[Busse 1987] – Busse D. Historische Semantik. Stuttgart, 1987.
[Collini et al. 1985] – Collini S., Biddiss M., Skinner Q., Pocock J. G. A., Kuklick B. What Is Intellectual History? // History Today. 1985. Vol. 35. № 10. P. 46–54.
[Filmer 1949] – Filmer R. Patriarcha and Other Political Works / Ed. by P. Laslett. Oxford, 1949.
[GG 1972–1997] – Geschichtliche Grundbegriffe: Historisches Lexikon zur politisch-sozialer Sprache in Deutschland: In 8 Bde. / Hrsg. von O. Brunner, W. Conze und R. Koselleck. Stuttgart, 1972–1997.
[Guilhaumou 1989] – Guilhaumou J. La langue politique et la Révolution française. Paris, 1989.
[Handbuch 1985–2017] – Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in Frankreich, 1680–1820: Heft 1–21 / Hrsg. von R. Reichardt, E. Schmitt, H. J. Lüsebrink und J. Leonhard in Verbindung mit G. van den Heuvel und A. Höfer. München, 1985–2017.
[Harrington 1977] – Harrington J. The Political Works of James Harrington / Ed. and introd. by J. G. A. Pocock. Cambridge, 1977.
[Hexter 1977] – Hexter J. H. [Review of]: Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment: Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton, 1975 // History and Theory. 1977. Vol. 16. № 3. P. 306–337.
[Koselleck 1979] – Koselleck R. Vergangene Zukunft: Zur Semantik Geschichtlicher Zeiten. Frankfurt, 1979.
[Koselleck 1982] – Koselleck R. Begriffsgeschichte and Social History // Economy and Society. 1982. Vol. 11. № 4. P. 409–427.
[Koselleck 1985] – Koselleck R. Futures Past / Transl. by by K. Tribe. Cambridge, Mass., 1985.
[Koselleck 1987] – Koselleck R. Sozialgeschichte und Begriffsgeschichte // Sozialgeschichte in Deutschland: In 2 Bde. / Hrsg. von W. Schieder und Volker Sellin. Göttingen, 1987. Bd. 1. S. 89–109.
[Locke 1960] – Locke J. Two Treatises of Government / Ed. and introd. by P. Laslett. Cambridge, 1960.
[Macdonell 1973] – Macdonell D. Histoire et linguistique. Paris, 1973.
[Macdonell 1986] – Macdonell D. Theories of Discourse: An Introduction. Oxford, 1986.
[Miller 1989] – Miller D. [Review of]: Political Innovation and Conceptual Change / Ed. by T. Ball, J. Farr, and R. L. Hanson. Cambridge, 1989 // Times Literary Supplement. 1989. September 8–14.
[Minogue 1981] – Minogue K. R. Method in Intellectual History: Quentin Skinner’s Foundations // Philosophy. 1981. Vol. 56. № 218. P. 533–552.
[Minogue 1988] – Minogue K. R. Method in Intellectual History: Quentin Skinner’s Foundations // Meaning and Context: Quentin Skinner and His Critics / Ed. by J. Tully. Princeton: Princeton University Press, 1988. P. 176–193.
[Mots 1988] – Mots. 1988. № 16: Numéro spécial: Langages. Langue de la Révolution française / Sous la direction de J. Guilhaumou.
[Mulligan, Richards, Graham 1979] – Mulligan L., Richards J., Graham J. K. Intentions and Conventions: A Critique of Quentin Skinner’s Method for the Study of the History of Ideas // Political Studies. 1979. Vol. 27. № 1. P. 84–98.
[Oakley 1984] – Oakley F. Omnipotence, Covenant, and Order. Ithaca, N. Y., 1984.
[Oakley 1987] – Oakley F. Lovejoy’s Unexplored Option // Journal of the History of Ideas. 1987. Vol. 48. № 2. P. 231–245.
[Pocock 1962] – Pocock J. G. A. The History of Political Thought: A Methodological Inquiry // Philosophy, Politics and Society. 2nd series / Ed. by P. Laslett and W. G. Runciman. Oxford, 1962. P. 183–202.
[Pocock 1971] – Pocock J. G. A. Politics, Language, and Time: Essays on Political Thought and History. Chicago, 1971.
[Pocock 1975] – Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment: Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton, 1975.
[Pocock 1980] – Pocock J. G. A. Political Ideas as Historical Events: Political Philosophers as Historical Actors // Political Theory and Political Education / Ed. by M. Richter. Princeton, 1980. P. 139–158.
[Pocock 1981] – Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment Revisited: A Study in History and Ideology // Journal of Modern History. 1981. Vol. LIII. № 1. P. 49–72.
[Pocock 1985] – Pocock J. G. A. Virtue, Commerce and History: Essays on Political Thought and History, Chiefly in the Eighteenth Century. Cambridge, 1985.
[Pocock 1987a] – Pocock J. G. A. Between Gog and Magog: The Republican Thesis and the Ideologia Americana // Journal of the History of Ideas. 1987. Vol. 48. № 2. P. 325–346.
[Pocock 1987b] – Pocock J. G. A. The Ancient Constitution and the Feudal Law: A Study of English Historical Thought in the Seventeenth Century: A Reissue with a Retrospect. Cambridge, 1987.
[Pocock 1987c] – Pocock J. G. A. The Concept of a Language and the métier d’historien: Some Considerations on Practice // The Languages of Political Theory in Early-Modern Europe / Ed. by A. Pagden. Cambridge, 1987. P. 19–38.
[Pocock 1989] – Pocock J. G. A. Conservative Enlightenment and Democratic Revolution: The American and French Cases in British Perspective // Government and Opposition. 1989. Vol. 24. № 1. P. 81–105.
[Richter 1982] – Richter M. Toward a Concept of Political Illegitimacy: Bonapartist Dictatorship and Democratic Legitimacy // Political Theory. 1982. Vol. 10. № 2. P. 185–214.
[Richter 1986] – Richter M. Conceptual History (Begriffsgeschichte) and Political Theory // Political Theory. 1986. Vol. 14. № 4. P. 604–637.
[Richter 1987] – Richter M. Begriffsgeschichte and the History of Ideas // Journal of the History of Ideas. 1987. Vol. 48. № 2. P. 247–263.
[Richter 1988] – Richter M. Aristoteles und der klassische griechische Begriff der Despotic // Politik, Philosophie, Praxis: Festschrift für Wilhelm Hennis zum 65. Geburtstag / Hrsg. von U. Matz, H. Meier, K. Sontheimer, und P.-L. Weinacht. Stuttgart, 1988. S. 21–37.
[Richter 1990] – Richter M. Reconstructing the History of Political Languages: Pocock, Skinner, and the Geschichtliche Grundbegriffe // History and Theory. 1990. Vol. 29. № 1. P. 38–70.
[Richter 1991] – Richter M. Zur Rekonstruktion der Geschichte der Politischen Sprachen: Pocock, Skinner, und die Geschichtlichen Grundbegriffe // Alteuropa – Ancien Régime – Frühe Neuzeit: Probleme und Methoden der Forschung / Hrsg. von H. E. Bödecker und E. Hinrichs. Stuttgart, 1991. S. 134–174.
[Richter 1994] – Richter M. Begriffsgeschichte in Theory and Practice: Reconstructing the History of Political Concepts and Languages // Main Trends in Cultural History: Ten Essays / Ed. by W. Melching and W. Velema. Amsterdam; Atlanta, 1994. P. 121–149.
[Salmon 1983] – Salmon J. H. M. Theory in Historical Context // History of European Ideas. 1983. Vol. 4. № 3. P. 331–335.
[Skinner 1969] – Skinner Q. Meaning and Understanding in the History of Ideas // History and Theory. 1969. Vol. 8. № 1. P. 3–53.
[Skinner 1974] – Skinner Q. The Principles and Practice of Opposition: The Case of Bolingbroke versus Walpole // Historical Perspectives: Studies in English Thought and Society in Honor of J. H. Plumb / Ed. by N. McKendrick. London, 1974. P. 93–128.
[Skinner 1978] – Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought: In 2 vols. Vol. 1: The Renaissance; Vol. 2: The Age of Reformation. Cambridge, 1978.
[Skinner 1979] – Skinner Q. The Idea of a Cultural Lexicon // Essays in Criticism. 1979. Vol. 29. № 3. P. 205–224.
[Skinner 1980] – Skinner Q. Language and Social Change // The State of the Language / Ed. by L. Michaels and Ch. Ricks. Berkeley, 1980. P. 562–578.
[Skinner 1988a] – Skinner Q. A Reply to My Critics // Meaning and Context: Quentin Skinner and His Critics / Ed. by J. Tully. Princeton, 1988. P. 231–288.
[Skinner 1988b] – Skinner Q. Language and Social Change // Meaning and Context: Quentin Skinner and His Critics / Ed. by J. Tully. Princeton: Princeton University Press, 1988. P. 119–132.
[Skinner 1989] – Skinner Q. The State // Political Innovation and Conceptual Change / Ed. by T. Ball, J. Farr, and R. L. Hanson. Cambridge, 1989. P. 90–131.
[Skinner 1990] – Skinner Q. Thomas Hobbes: Rhetoric and the Construction of Morality // Proceedings of the British Academy. 1990. Vol. 76. P. 1–61.
[Skinner 1993] – Skinner Q. “Scientia Civilis” in Classical Rhetoric and in the Early Hobbes // Political Discourse in Early Modern Britain / Ed. by N. Phillipson and Q. Skinner. Cambridge, 1993. P. 67–94.
[Thomas 1979] – Thomas K. Politics Recaptured: [Review of]: Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought: In 2 vols. Vol. I: The Renaissance; Vol. II: The Age of Reformation. Cambridge, 1978 // New York Review of Books. 1979. May 17.
[Thomas 1986] – Thomas K. Politics as Language: [Review of]: Pocock J. G. A. Virtue, Commerce and History: Essays on Political Thought and History, Chiefly in the Eighteenth Century. Cambridge, 1985 // New York Review of Books. 1986. February 27.
[Tully 1983] – Tully J. H. The Pen Is a Mighty Sword: Quentin Skinner’s Analysis of Politics // British Journal of Political Science. 1983. Vol. 13. № 4. P. 489–509.
[Tully 1988] – Tully J. H. The Pen Is a Mighty Sword: Quentin Skinner’s Analysis of Politics // Meaning and Context: Quentin Skinner and His Critics / Ed. by J. Tully. Princeton, 1988. P. 7–25.
[Williams 1976] – Williams R. Keywords: A Vocabulary of Culture and Society. London, 1976.