— И брать ты за нее будешь…
— Буду. Никак не меньше пятидесятой части.
Сакс хохотнул.
— Оказывается, на чести и добром имени можно подзаработать! Слушай, если кто из наших будет у вас торговать, если захочет, может делать такие же письма на меня. Из расчета пятидесятой части, конечно…
Когда сакс вышел, животный запах меховой куртки еще долго стоял в воздухе. Но, так или иначе, дополнение золота и серебра пергаментом имело шанс распространиться еще на одно королевство, куда большее, чем Дивед. Мерсия представляла собой почти правильный квадрат, сторонами которого были три границы — с Камбрией, Нортумбрией и Уэссексом — и Северное море. Пусть и потрепанное долгой войной, но пока еще самое сильное из саксонских королевств. И наименее дикое. На бритта или уэльсца там смотрели как на потенциального раба, но не как на удобрение для почвы. При нужде и на союз шли, как пошли двадцать лет назад. Двадцать лет союза после двухсот лет резни — можно ли считать такие отношения дружественными? Но англы, обосновавшиеся в Нортумбрии, были хуже. Входя в населенную кельтами область, они не столько грабили и жгли, сколько убивали. Всех, от мала до велика. Так они очищали землю для собственных колонистов.
Крещение королей Нортумбрии на художества вояк никак не повлияло. В битве при Честере они спокойно перерезали две сотни священников, которые явились туда молиться за победу камбрийского оружия. А потом и все население города под корень.
Мерсийцы же оставались в прежней вере. И пока соблюдали условия союза, в одиночку таща тяжесть войны с Нортумбрией. Надолго ли их хватило, Клирик не помнил. Знал только, что Англию объединил Уэссекс. Который все эти годы спокойно и методично поглощал соседей помельче.
После визита сакса интересных разговоров не было. Пока вместо очередного кредитора или страхуемого к Немайн не заглянул Кейр.
— Ты не забыла, — спросил, — ты собиралась покупать северян? Ну так их выставили на торг. И корабль их тоже. Я понимаю, дело есть дело, а Дэффид будет стенать над каждым упущенным золотым. Но слово есть слово.
— Только руки вымою. Не выходить же на люди в чернильных пятнах?
— Угу. Давай кувшин, я солью. У тебя пальцы от писанины не ломит?
— Немного есть. Ничего, скоро натру мозоль, станет полегче.
— Скорее, сотрешь пальцы до волдырей. Пишешь, пишешь…
— Самой надоело… К следующей ярмарке нужно будет что-то придумать. Работорговли в Кер-Мирддине обычно не было. От нее настолько отвыкли за прошедшие от ухода легионов века, что рабов никто не спрашивал. И король додумался до гениального решения: продавать пленных вместе с их кораблем. О чем и сообщил тот из королевских рыцарей, которому не повезло, и пришлось заниматься в веселые ярмарочные дни торговым делом. И сидеть рядом с клеткой, в которой скучала пара северных варваров. Даже поговорить удавалось только с состоящим при клетке стражником.
Немайн корабль был не нужен. А потому она попросту ткнула пальцем в скальда и надменно сообщила:
— Он мой, потому что я плачу за него пятьдесят золотых.
— Твой. Корабль в придачу взять не хочешь?
— Он мне пока не нужен.
Скальд в клетке заржал в голос. Он уже неплохо понимал валлийский. Пятьдесят золотых были неплохой ценой — ценой головы свободного человека. И примерно столько стоил корабль! Взять корабль впридачу означало выставить пленника даже не рабом — пустым местом. Немайн отказалась, и скальд в результате получался не рабом и не отпущенником, а дружинником Немайн. Не куплен в рабство, а выкуплен из плена. Такой долг принято возвращать воинской службой.
Второй викинг немедленно оживился. Остаться воином, не стать рабом практически родиться второй раз. Сохранить уважение других, и прежде всего самого себя. Обрести шанс на достойное посмертие в Вальхалле. Заманчиво.
— Выкупи и меня! Буду верно служить пять лет.
Обычный срок для такого случая.
— А что ты умеешь делать?
— Топором махать.
— То есть воевать? Или лес валить?
— Создавать морских коней, рука Хель!
И еще возвышенно ругаться. Может, он и хульные стихи пишет? Впрочем, человек, умеющий строить корабли, полезен.
— Построить порт поможешь?
— А разницы нет. Часто старые кили служат частями порта. Ну что, согласна?
— Пятьдесят золотых, — сообщила Немайн рыцарю. Тот кивнул и сделал знак стражнику, чтобы отворил клетку. Норманны выбрались наружу.
— Ступайте в заезжий дом, — сказала им Немайн по-саксонски. — Жить пока будете там.
Норманны с достоинством наклонили головы и вышли.
— Пятьдесят золотых! Но раб стоит меньше! Не больше пяти! — удивился Кейр. — Неужели ты все-таки сида-транжира?
— Пойми, мне не могут служить дешевые люди. И тем более — рабы. Я заплатила за них, как за свободных дружинников. Теперь они обязаны мне службой. И будут служить не из-под палки, а из верности и чести.
— Много у этих варваров чести…
— Лучше ленивый работник, чем нож в спине. К тому же они будут мне должны.
Кейр пожал плечами. Он полагал, что варвар оттого и зовется варваром, что, заполучив денег в долг, старается пришибить кредитора. Однако непонятности оставались.
— Слушай, а откуда у тебя вообще такие деньги? То, что мы взяли за лен и шерсть, у Дэффида. Там много, но это деньги клана, семьи, и твое приданое, Дэффид на выкуп варваров бы не отдал.
— А это от охранных грамот, я уже почти тысячу выдала.
А еще навестила ухоронку, когда по холмам бегала. И именно поэтому королевские рыцари получили маленькие мешочки золота, а не большие серебра. Да и из той тысячи, что заработал клан, половина причиталась семье Дэффида. Сотню он занес в сундук в качестве приданого Немайн, и еще сотню отдал ей же — в оборот. Но это тоже было серебро, и даже меди немножко.
Глава 5ЦЕРКОВНЫЙ СУД
Июль 1399 года ab Urbe condita
Ночь на последний день месяца, названного в честь божественного Юлия Цезаря, выдалась спокойной. Теплый дождь ласково выстукивал колыбельную о сланцевую черепицу крыш, и Эйлет благополучно позволила сну себя сморить. Никакое беспокойство за приемную сестру не грызло — не верилось, что с ушастым недоразумением может произойти что-то плохое. Вообще. В принципе. И перебитая в бою рука ничего не меняла. Подсознанию не прикажешь. Вот кажется, что сида спит на соседней постели который год — и пусть память твердит, что до этого лета младшей в семье была Сиан, что толку? А неслышное, меленькое и частое дыхание не то, что убаюкивает — стоит ему прерваться или сбиться, как с постели подбрасывает, словно стрелу из лука. Но дождь сейчас громче…
Барабанный оркестр на крыше стих за полночь. И Эйлет настороженно приподнялась в постели.
— Ушастик, ты здесь? — В ответ тишина, а сида обычно сквозняки слышит.
Дождь, может, и утих, а тучи остались. Темно.
— Ладно. Притворяешься — будет тебе взбучка…
Эйлет встала, на ощупь двинулась по комнате. Не то чтобы детские шутки в характере сиды. Наоборот, сестра казалась очень взрослой. Иногда взрослее отца. Но именно взрослее, а не старше. Опытнее — но не умудреннее. Да и опыт у сиды странный. Вот как можно быть сразу и невозможной разумницей, и не от мира сего? Из-за этой милой особенности от сиды можно ожидать всего. Ну почти всего. Родне и клану не навредит. Но выкинуть коленце, которое никому другому и в голову не придет — совершенно в ее вкусе. Например, когда на пятый день ярмарки Эйлет, которой пришлось помогать сестре в ее бесконечной писанине, едва не дошла до истерики, сида велела никого не пускать в контору и полчаса сидела с сестрой в обнимку. Потом пыталась пустить ей зайчик в глаз своим красным камешком. Не получилось. Зато начала разглядывать камею. Результат: мастер — резчик по дереву получил заказ на десять штампов с полным текстом охранной грамоты и еще на десять — с текстом заемного письма. Почему на десять, стало ясно, когда к концу ярмарки осталось по пять. Зачем понадобились печати "Предъявителю сего" и "Действительно только при наличии передаточной записи" — понятно сразу. А для чего "Не возражаю. Полыхаев." — нет. И почему именно этот маленький ненужный штампик вызвал бурю восторга и радость на три дня? При том, что сида им ни разу не прикоснулась к чернильной подушечке?
Так что затаить дыхание на минуту-другую и посмотреть, как любящая сестра набивает шишки о мебель, с Немайн бы сталось. Вот только постель сиды оказалась пустой и холодной. А раз завтра церковный суд — ждать можно совершенно всего! Зажигать свечу — морока. По родному дому можно и ощупью. Конечно, под ноги всегда может подкатиться шелковинка, их-то в доме целых три, а ходить они не любят, всегда бегают, но если двигаться медленно и осторожно…
Сразу за дверью Эйлет услышала странные тихие, незнакомые звуки. То ли предсмертный писк мышей, то ли звон разбитого вдали стекла. Эти стоны отрывисто возникали, и быстро тухли в ночной темноте. Откуда — непонятно! Стало неуютно — но интересно. Вдохновенное любопытство — прирожденный порок всех кельтов. Когда от ощущения новизны захватывает дух, перестаешь смотреть под ноги. И вместо открытия получается синяк. А вырвавшийся крик спугивает чудо. И остается только укутанная полумраком столовая. Пятно тени у арфы в углу. И тени разбегающихся по углам шелковинок. Все фэйри любят музыку. А тень у арфы вырастает, и раздается голос Немайн:
— Доброй ночи, сестра. Тоже не спится? И ведь знаю, что суд мне неопасен! В крайнем случае доставит некоторые неприятности. А вот заснуть не получается. Может, потому, что я хочу оправдания, а не того, что… неважно. Посидишь со мной?
— Я шелковинок распугала, — повинилась Эйлет, — которые тебя слушали. Они не обидятся?
Клирику захотелось заломить руки и закатить глаза. Ну не мог он примириться с обилием бытовых фэйри в доме Дэффида. Хотел бы повидать, пощупать или послушать — но зрение не располагало к ночным иллюзиям, слух при крайнем напряжении улавливал далекий храп Гвен, и ничего менее громкого. То, что для Эйлет хоть глаз выколи, серым глазам без белков представлялось романтическим полумраком. Не выжженные краски дня, не сочные оттенки позднего вечера и утра — приглушенная мягкость. Домашняя. Плюшевая. И сестра тоже преобразилась… И вовсе она не блондинка — по сл