— Толкай, Цику, толкай! — подгоняли его одни, а другие, вспомнив старый анекдот про цыгана, побившегося об заклад, что просидит целую ночь на морозе у набитой дровами холодной печки, предлагали:
— Оставь полено, Цику, двух быков получишь!.. Ну как, уйдешь от огня?
— Ну да, жди, уйду! У тятьки быков не было, а он все равно до самой смерти дожил, — отвечал Цику словами цыгана из анекдота.
Прежде чем уйти домой, Цику подобрал возле печки несколько щепок и попросил у учителя разрешения унести их домой:
— Пусть старик хоть дымку понюхает, очень вас умоляю… Не то я его коробку спалю… Замерзнет, старый, со скрипкой в обнимку.
— Какую еще коробку, Цику? — спросил господин учитель.
— От скрипки, очень умоляю… Не станет же он на коробке играть. Как раз бы на растопку…
Учитель позволил ему взять щепки и насыпал в бумажку три щепотки табака:
— Держи, Цику, передай это деду… И не смей трогать футляр! Слышишь? Не смей жечь! Скоро весна наступит…
Без привычного столба на школьном дворе наша слободка стала еще более убогой, совсем скрылась под снегом. Зато просторный школьный двор превратился в настоящее футбольное поле.
Войдя в класс, мы застали господина учителя за беседой с каким-то человеком, державшим в руках железнодорожную форменную фуражку. Человек вскоре ушел, и у нас начался урок. Господин учитель показался нам каким-то странным. Он смеялся вместе с нами, но время от времени поглядывал в окно на то место, где раньше торчал флагшток, хмурился и становился очень озабоченным.
— Много еще осталось от столба, Цику?
— Да вот, шестой кусок кончается, — с сожалением отвечал цыганенок.
Дверь неожиданно открылась, и в класс вошли двое. Один из них был в кожаном пальто с меховым воротником, в шляпе и в перчатках, другой же, щупленький коротышка с толстенным, как у налогового инспектора, портфелем, кутался до самого носа в плохонькую шинельку.
— Добрый день, господа! — сказал первый весьма строгим голосом. — Учитель Алексе Тудоран?
— К вашим услугам! — ответил господин учитель.
Цику шепнул мне:
— Это Куреля, богатей… который нам школу подарил… Я его еще раньше видел.
Но это был вовсе не Куреля… Достаточно было взглянуть на лицо господина учителя: он сильно побледнел и стоял навытяжку, как перед большим начальством. Нам все казалось страшно любопытным, и, главное, мы надеялись, что школе наконец выделят дрова. Господин в кожаном пальто оглядел класс и подошел к печке.
— Пусть поднимут руку те, кто был вчера в школе…
Большинство мальчиков подняли руки.
— Вот это — от флагштока? — он указал на бревно, на котором верхом уселся Цику.
— Да!.. — откликнулось несколько голосов.
— Записывай! — приказал коротышке меховой воротник. — Вам известно, что вы совершили, господин учитель?
Нет, это был не налоговый инспектор. Меня охватило странное беспокойство, будто я снова очутился на берегу Дымбицы.
— Я спрашиваю, известно ли вам, что вы совершили?
— Известно, — ответил господин учитель.
— Вы совершили преступление!
— Вы все-таки преувеличиваете!.. Я хотел, чтобы ребята не замерзли. На две недели школу пришлось закрыть… Три дня мы грелись дымом от пропитанной нефтью земли, которую таскали с берегов Дымбицы… Никому нет до нас дела… Префектура…
— Оставьте! — ледяным тоном прервал его господин с меховым воротником. — Дети пусть уйдут!
Господин учитель повернулся к нам и своим обычным мягким голосом сказал:
— Идите, мальчики. Завтра приходите как всегда. Не забудьте про задание по арифметике…
Мы гуськом вышли из класса, спрятались за школой и стали ждать. Вскоре вышел сам меховой воротник, а за ним коротышка и господин учитель.
Щупленький разгреб куском жести снег в том месте, где был флагшток, и когда докопался до обрубка, послюнявил карандаш и опять стал что-то записывать. Господин с меховым воротником говорил громко и очень быстро. «Его величество… Оскорбление… Сейчас, когда идет война… Наша нация… Патриотическое воспитание!..» — долетало до нас.
Потом он резко остановился и подал знак худому:
— Опечатывай.
Они заперли дверь школы и навесили шнур с сургучной печатью, затем все трое — впереди меховой воротник, за ним господин учитель и, наконец, маленький человечек — зашагали прочь. Когда они проходили мимо, господин учитель ласково взглянул в нашу сторону. Мы побежали следом. Учитель кашлял и дрожал от холода. Мы чувствовали, что нам никак нельзя его бросить. У поворота он обернулся и сказал с грустной улыбкой:
— Идите домой, мальчики! Вы же совсем замерзли… Я вернусь, не бойтесь… Идите.
В его голосе сквозила горечь, но говорил он решительно, и мы поняли, что пора возвращаться. Сделав несколько шагов, господин учитель обернулся еще раз и подозвал меня:
— Панаит!
Я мигом подбежал к нему.
— Вот что: скажешь людям, пусть выходят вечером к насыпи… — прошептал он. — Я договорился с железнодорожниками. Вечерние поезда сбросят на пути немного угля… Только не забудь! Собери и для школы тоже.
Домой я вернулся весь закоченевший. Казалось, холод охватил мое сердце и сжимал его, как в тисках. Не раздеваясь, я бросился на кровать и пролежал долго-долго. Приятная теплота разливалась по всему телу, по рукам и ногам, туманила голову, но, как только я пытался шевельнуться, в меня вонзались тысячи иголок. Я начинал дремать. Тепло обнимало меня, и мне казалось, что в тишине слышится голос учителя, рассказывающего про нашу страну.
Вечером мама разбудила меня. Увидев, что я не могу двинуться, она страшно перепугалась и подняла крик. Меня стали растирать снегом. Было уже совсем темно…
Из всех домов нашей слободки люди вышли подбирать уголь. По ту сторону железнодорожной насыпи, на берегу Дымбицы, с мрачным видом стояли на страже пэкурары, готовые ринуться в драку, как только кто-нибудь вступит в их владения. Но люди не отходили от железнодорожного полотна. Все проходящие поезда замедляли ход и прессованный кокс сыпался дождем черных гладких яичек. Я набрал несколько корзин для нашей школьной печурки.
Но господин учитель так и не вернулся. Ни на второй день, ни на третий…
Перевод А. Ковача.
ТЕЗКИ
На самом крутом участке дороги между Тимишем и Предялом от еле ползущего в гору состава оторвался товарный вагон. Оторвался и, набирая скорость, покатился обратно. Телеграф в Тимише зашелся лихорадочной дробью. Дежурный по станции с криком выскочил на перрон. Толпа отпрянула от полотна. Железнодорожники возбужденно переговаривались:
— Что же кондуктор не тормозит?!
— Он, наверное, спрыгнул и угодил в пропасть!
— Навряд ли… Хотя, действительно, чего же он ждет?
— Поворота ждет — спрыгнет в Пояне.
Телеграф трещал не переставая. Бледный как мел дежурный еле выговорил дрожащими губами:
— Тормоз не сработал, кондуктор спрыгнул на повороте… Господи! В вагоне бычки!
Как, как остановить вагон?!
Узкая долина Тимиша круто поворачивает в двух местах, огибая отроги Пьятра Маре и Постэварул. Там пробиты тоннели — их черные пасти долго дымятся после каждого поезда… На станции наступила такая тишина, что казалось, можно было расслышать грохот вагона, мчащегося сквозь гору.
— Проскочил Пояну! — крикнул дежурный.
Все. Теперь спасения нет!
Вдруг от сгрудившейся на станции толпы, отделился высокий мужчина и направился к паровозу, поднимавшему пары на запасном пути.
— А ну, Кодрулян, живее!.. Сейчас мы с ним разделаемся! — крикнул он на бегу.
Кочегар спрыгнул на землю:
— Побойся бога, дядя Фане, у меня дети маленькие!
Машинист в сердцах выругался. Сам отцепил паровоз, вывел окутанную клубами пара машину на главный путь и рванул вверх, в сторону Предяла. Дежурный сначала ничего не мог понять, а сообразив, что происходит, взорвался:
— Кто ему позволил?.. Боже мой, да он спятил!.. Еще одно несчастье на мою голову!
Но паровоз уже скрылся за поворотом.
Почти в то же мгновение послышался грохот стремительно приближавшегося вагона. Народ бросился вверх по склону, туда, где за поворотом, извиваясь словно змея, уползало вдаль железнодорожное полотно. Вагон летел по рельсам с бешеной скоростью, а навстречу ему, чуть ниже по серпантину, шел паровоз.
— Идиот!.. Гляди, гляди… Сейчас сшибутся!
Но когда между паровозом и вагоном оставался всего один виток дороги, машинист резко затормозил и дал задний ход.
Взбесившийся вагон мчался за паровозом, но догнать его уже не мог. Перед ошеломленными зрителями они промелькнули, как привидения. Паровоз то и дело давал короткие гудки, из вагона неслось оглушительное мычание… В толпе волновались. Старики осеняли себя крестным знамением. Сразу за станцией вагон и паровоз мягко соединились и стали плавно сбавлять скорость, пока не остановились совсем. Затем пустились в обратный путь.
На станции машинист спустился со своего паровика. Смущенно улыбаясь и вытирая со лба пот, подошел к людям. Казалось, он не знает, куда деть свои огромные, черные от угля руки.
Машинист понимал, что от него ждут каких-то слов.
— Вот дьяволище… — повторял он. — Точно жеребчик взбесился! В пропасть ему захотелось!
Звали машиниста Фане Грэдяну. Росту в нем было почти два метра, плечи широкие, могучие. На громадной голове красовалась вязаная шапочка, пропитанная копотью настолько, что казалась куском черной клеенки. Слыл он за человека немногословного и страшного во гневе: его побаивались, но рядом с ним каждый чувствовал себя как-то увереннее.
Чтобы спастись от докучливых вопросов, великан наклонился к затесавшемуся среди взрослых худенькому мальчишке лет семи, взял его за руку:
— А ты, богатырь, чей будешь?
— Ионики Григоре Бэлтэрецу.
— И как тебя зовут?
— Фэнуцэ.
— Так это ж здорово! Значит, мы с тобой тезки. Знаешь, что такое «тезки»?
— Не знаю.
— Это когда у двух человек одинаковые имена. Меня тоже Фэнуцэ зовут… то есть Фане. Ну как, дружить будем?