Наконец со стороны Предяла показался паровоз Фане Грэдяну. Машинист остановился у стрелки и взял мальчика с собой.
— Почему нет поездов, дядя Фане? — спросил Фэнуцэ.
— Забастовка нынче, сынок!
Стояла ранняя весна. Снег на полях осел и почернел, застывшие в ясной дали горы казались суровее и молчаливее обычного.
Тезки остановили свою машину, не доезжая до станции, и дальше пошли по насыпи пешком… На перроне — ни души. Только на запасном пути суетились вокруг четырех теплушек солдаты.
— Почему мы не отвели паровоз в депо, дядя Фане?
— Пусть постоит. Ему тоже не грех отдохнуть… Намаялся, бедняга!
Но Фэнуцэ никак не мог успокоиться:
— Что такое «забастовка», дядя Фане?
— Это когда… Как бы тебе объяснить, парень, это… когда рабочие не хотят больше работать!
— А почему не хотят?
— Да потому… потому что им нож в спину всадили.
Машинист замялся, не знал, куда девать руки. Он улыбался, старался казаться веселым, но мальчик чувствовал, что происходит что-то очень важное и серьезное.
— И тебе тоже нож в спину всадили, дядя Фане?
— И мне, Фэнуцэ!
Ребенок озабоченно обошел вокруг великана, высматривая, не торчит ли на самом деле под лопаткой у него нож.
— Брось, Фэнуцэ. Давай-ка лучше мы с тобой снежную бабу слепим!
Они отправились на пустырь за станцией и принялись лепить снеговика. Фане Грэдяну катил перед собой огромный, с целого барана, ком, а Фэнуцэ — маленький, не больше котенка, комочек. Фане Грэдяну шутил и смеялся, но Фэнуцэ продолжал думать о своем:
— Значит, никто не хочет работать, дядя Фане?.. И батя тоже?
— Никто… Ни батька твой, ни те, кто в Плоешти, в Брашове и в Кымпине… Вся страна бастует! Ты вот, Фэнуцэ, не знаешь, а ведь в Бухаресте стреляли в рабочих из ружей…
Когда снеговик был уже почти готов, явился стрелочник и позвал Фане Грэдяну к начальнику станции. Фэнуцэ тоже пошел со взрослыми в контору.
— А, Грэдяну! До чего же ты кстати подвернулся! Садись-ка на свой паровоз, цепляй вон те четыре вагона и вези их в Кымпину.
— Это какие же вагоны, господин начальник? Не те ли, что с солдатами?..
— Те самые.
— Не повезу.
— Ты что, спятил?.. Никто тебя за это не убьет, да и не увидит никто… Вот те крест, ни одна собака не узнает! Ну а иначе, ясное дело, сидеть тебе — не пересидеть! Солдаты ждут, мерзнут… У них приказ, понимаешь, приказ?! Ты же меня подводишь! Лейтенант сказал, что если через десять минут…
— Нет, не могу я, господин начальник!
— Как это так не можешь? Штыка захотел отведать?
— Паровоз у меня испортился…
— За кого ты меня принимаешь, Грэдяну?!
— Не потянет он такой груз, господин начальник!
— Четыре теплушки с солдатами не потянет? И это ты мне говоришь?
— С солдатами, да еще с пулеметами!.. Не потянет!
Машинист взял Фэнуцэ за руку, и они отправились доделывать снежную бабу.
— Куда он приказал везти военных, дядя Фане?
— В Кымпину, драться с забастовщиками.
— Ой, а батя?! Там же батя. Ты их не повезешь, правда?
— Не повезу, Фэнуцэ, сынок!
Тут подошел лейтенант — совсем еще мальчик, худой, со светлыми усиками. Он едва доставал машинисту до плеча. С собой он привел десятерых солдат и огромную, как теленок, овчарку. Лейтенант чопорно вытянулся перед Фане Грэдяну, стал его упрашивать. Говорил вежливо, называл «господин Грэдяну». Объяснил, что понимает «ситуацию» и что сам он на стороне рабочих. Сказал, что вынужден выполнять приказ и что отвечает перед начальством собственной шкурой. Взывал к благоразумию. Затем, раздраженный спокойствием машиниста, повысил тон. В конце концов и вовсе разорался, заявил, что, будь у него под рукой другой машинист, он бы Грэдяну расстрелял.
Фане Грэдяну только посмеивался и продолжал лепить снеговика. Это вконец взбесило лейтенанта. Он рванулся к машинисту и неловким движением опрокинул Фэнуцэ в снег. Великан наклонился, помог мальчику подняться. Потом подошел к лейтенанту, взял его за грудки и слегка приподнял:
— Вы мне тут не… А не то я…
И отпустил. Бить не стал. Но все же от офицерской шинели отскочила золотая пуговица.
Лейтенант, судорожно хватая воздух ртом, стал расстегивать кобуру. Солдаты подтянулись поближе. Овчарка залилась хриплым лаем… Фане Грэдяну весь напрягся, нахмурил брови, но не шелохнулся.
— Застрелю, как собаку!.. Чтоб через час мы были в Кымпине! Мятежники!.. Застрелю…
Губы машиниста искривились в презрительной усмешке, в глазах мелькнула лукавая искорка. Он показал мальчику на лейтенанта:
— Сейчас нас волки загрызут, Фэнуцэ, сынок! Так уж вышло, что я тут один оказался… Гляди, какие они голоднющие!
Фэнуцэ испугался не на шутку. Он знал, что на прошлой неделе волки зарезали телку стрелочника Тэнасе, и еще помнил рассказ машиниста про то, как в долине Олта, в страшный снегопад, когда поезд еле тащился, волки накинулись на сонного проводника последнего вагона, и, пока остальные сообразили, что там за крики, от бедняги остались лишь ботинки да фонарь… Только мальчику не верилось, что волки посмеют напасть на Фане Грэдяну.
— Ну все! Отправление через пять минут! Или ты поведешь состав, или…
Лейтенант достал часы, выждал пять минут, затем медленно поднял пистолет.
Фане Грэдяну приделал снеговику нос из морковки, подмигнул и сказал примиряюще:
— Ладно, господин лей-нант! Раз уж вы «лично» приказываете… Но кто сможет поручиться, что я останусь цел, когда рабочие увидят этакий «подарочек»?
— Румынская армия, уважаемый, — важно ответил офицер.
— Да… Румынская армия… Румынская армия, говорите? А за румынскую армию кто поручится?
Лейтенант побледнел, потом побагровел и заорал:
— Как?! И ты смеешь!.. Ты, гнида, смеешь?! Да я тебя раздавлю!.. Взвод, чего же вы стоите?
Солдаты выставили винтовки. Фэнуцэ прижался к ноге машиниста. Он ничего не мог понять: он думал, что все это просто игра, ведь тезка все время улыбался… Но получилось так, что солдат, стоявший за спиной Фане Грэдяну, задел его кончиком штыка. Великан обернулся и сказал укоризненно, как нашкодившему ребенку:
— Попридержи свою игрушку, сынок… Тебе ею только воробьев пугать. Не суйся куда не следует, а то еще пожалеешь!
— Рядовой! Не поддаваться!.. Я ему покажу, как уважать румынскую армию! — заорал офицер. — Хватайте его! Тащите к паровозу!..
— Потише, детки! — крикнул Фане Грэдяну. — Я пойду сам. Не кидайтесь на человека, раз он вам ничего плохого не сделал. Ох, ребята, как бы вам дров не наломать. Пошли-ка, Фэнуцэ, сынок, к нашему паровозу… Посмотрим, как он решит: можно ему солдат возить?
Фэнуцэ совсем растерялся: как это паровоз может решать? Вдруг, уже возле самой машины, Фане Грэдяну нагнулся и шепнул мальчику несколько слов. Голос его звучал непривычно глухо, страшно:
— Беги, тезка! Тут не до шуток… Беги!
Фэнуцэ испугался, но убежал не сразу и успел увидеть, как Фане Грэдяну, смеясь, взобрался на паровоз.
— Не захочет он, господин лей-нант… Ей-богу не захочет!
Лейтенант вскарабкался на паровозную лесенку и по-прежнему размахивал пистолетом:
— Молчать! Цепляй вагоны!..
— Вот увидите, паровоз не пожелает вас везти. И не послушает он ни меня, ни кого бы то ни было (это если вы другого машиниста найдете). Глядите-ка, что он вытворяет!
В тот же миг угли из топки посыпались на шпалы, раздалось страшное шипение и из всех труб одновременно хлынул пар. Горячий шлак сердито заворчал под дождем кипятка, и паровоз вместе со взводом солдат потонул в облаке едкого дыма. Овчарка жалобно заскулила и кинулась прочь, поджав хвост.
Фэнуцэ услышал довольный смех своего тезки:
— Говорил же я вам: паровик не желает!.. Теперь можете взвалить его себе на спину и тащить холодненьким, к…
Последние слова заглушил громкий хлопок.
Мальчик решил, что машинист взорвал котел. Угли шипели все злее, хрипели, как задыхающийся человек… Струи пара со свистом рвались во все стороны. Офицер спрыгнул с лесенки и бросился к солдатам:
— Рядовой! Вы все видели! Ты свидетель! Вынужденная оборона!.. Эта сволочь чуть меня не…
Облако пара начинало медленно рассеиваться. Фане Грэдяну перегнулся через паровозную дверцу и застыл, словно внимательно разглядывал кровавое пятно на насыпи.
Перевод А. Ковача.
СОКРОВИЩА МОНТЕСУМЫ
Седьмого апреля 193… года мой дядя Шувей отправился в Америку. Эта дата мне хорошо запомнилась, потому что тетушка Амалия не упускала случая помянуть о ней всякий раз, когда речь заходила о ее сыне Ионеле Шувее. Так я узнал об этом отважном путешественнике, чья увеличенная фотография висела над постелью старой тетушки Амалии. С наклеенной на картон коричневатой фотографии на меня глядел худенький длинноголовый мальчонка в коротких штанишках, и его мечтательные глаза блестели умным и озорным блеском. Улыбался он настолько ослепительно, что его физиономия походила на рекламу великолепных молочных зубов. Позади него с такой же неестественной улыбкой застыл его отец, дядя Тома, железнодорожник, которого мне не привелось знать; а тетушка Амалия, маленькая, худенькая и такая же живая и проворная, как в старости, казалось, готова была спрыгнуть с фотографии и быстро-быстро затараторить о «бедняжке Ионеле, заблудившемся где-то за границей»… Почему Шувей отправился в Америку, я так до конца и не понял.
— У каждого человека есть свое Эльдорадо, — говаривал дядя Шувей, и я, хоть и не слышал этого собственными ушами, ни минуты не сомневался, что произносил он эти слова с той же живостью, что и тетушка Амалия, их повторявшая. Что это за таинственное Эльдорадо, осталось для меня загадкой. Я только знал от моей говорливой тетушки Амалии, что горемычный дядя Тома отыскал свое Эльдорадо где-то под Плоештью, на полустанке, мимо которого день и ночь катили цистерны с нефтью. А о своем блудном сыне тетушка Амалия беспрестанно твердила, что такой умный, деликатный, благородный и честный юноша, как ее Ионел, может найти свое счастье только в Америке — стране, где сбываются все мечты, где каждого рабочего у подъезда дожидается собственный автомобиль, где любой может найти сокровища Монтесумы. Торопливой скороговоркой тетушка Амалия повторяла на все лады одно и то же, стараясь во что бы то ни стало убедить собеседника, и было понятно, что убеждает она в первую очередь самое себя. Все, кто помнил дядю Шувея, помнил и то, что именно этими словами — «Эльдорадо», «сокровища Монтесумы» «разбогатевший чистильщик сапог» дядя Шувей убеждал родных перед тем, как отправиться в Америку. А теперь тетушке Амалии только и осталось, что плакать о нем, стареть да рассказывать соседям, заглянув к ним за головкой лука, ложкой постного масла или горсткой муки, какие необыкновенные возможности у ее сына, мальчугана в коротких штанишках с пожелтевшей фотографии, уехавшего за сокровищами Монтесумы в Америку, откуда раз или два в год приходили письма. Эти письма она читала и соседям и нам, держа их иной раз вверх ногами. Тогда-то я и догадался, что тетушка Амалия знает эти письма наизусть и что глаза ее, ослабевшие от слез за годы ожидания, уже не могут как следует различать буквы. Как только я выучился грамоте, я писал для нее прошения о вспомоществовании и освобождении от налогов, и начинались они всегда одинаково: «…вдова и мать эмигранта без средств к существованию нижайше вас просит». Я писал под ее диктовку без единой запятой, не понимая — кто же остался без средств к существованию — вдова или эмигрант? Но все это нисколько не мешало мне воображать, как мальчуган в коротких штанишках борется с индейцами, укравшими сокровища Монтесумы; как он летит на сверкающей машине по серой ленте шоссе; как сидит з