Он протягивает руку к раскрытому портсигару, и дрессировщик дает ему прикурить от своей сигареты. Подойдя ближе, он ощущает запах мокрой псины, смешанный с запахом лаванды.
— Огонь, а не собака, сам видишь! — говорит укротитель почти дружелюбно и посмеивается. — Бенгальская пантера, гроза джунглей, со стальными зубами и железными челюстями, как у Бабы Яги… Один глаз здесь, другой на том свете… Понял? Если ты выдержишь до завтра, значит, ты чего-то стоишь… А может быть, хочешь, чтоб мы прекратили эту игру? Тогда говори, где они, и я уведу Пуму, сможешь выспаться всласть. Что скажешь? Ничего? Ладно-о… тогда приятных сновидений!.. Я уже говорил: не прикасайся к ее еде! И веди себя прилично. Я не перенесу, если она почувствует себя оскорбленной. Лучше, если хочешь доброго совета, спой ей что-нибудь или расскажи, это она любит. А то она сама тебе споет и, знаешь сам, у нее не слишком разнообразный репертуар!..
Жарко. Он взмок. Ледяная сосулька все глубже вонзается в грудь, но дыхание остается горячим, прерывистым, как после долгого бега. Он мчится на велосипеде. Лед потрескивает под шинами. Он бешено крутит педали, часто сглатывая слюну, стремясь растопить ледяной клин в груди. Ветер леденит пот у него на лбу.
Скорее, как можно скорее!.. Остаются считанные минуты, нет, секунды. Он бешено крутит педали. Но словно на стеклянном подъеме, велосипед не движется вперед. Колеса крутятся вхолостую, скользя по льду. Он изнемогает от бесплодных усилий, от страха опоздать, от невозможности стронуться с места. Зря он мучился, все прахом идет… Он слезает с велосипеда, идет пешком. Но тротуар, по которому он бежит, уходит из-под ног. Он выбрасывает руки вперед, как пловец, и падает в пустоту. И снова начинает летать. Взлетает, как в детском сне, семимильными шагами, гигантскими прыжками, размахивая руками, как громадная могучая птица, набирая высоту и паря по-орлиному. Он летит уже над вышкой, облетает исхлестанный вьюгой городок и ищет место, где бы приземлиться. Черная пасть нефтяной вышки, разинутая навстречу гонимому вьюгой снегу, влечет его к к себе неодолимо, как магнит, заглатывает его, ничто не в силах предотвратить падение. В ушах свистит воздух, дыхание перехватывает в горле, по телу проходит какая-то странная, ни на что не похожая дрожь, и он проваливается в пустоту. Падает.
…Падение внутрь самого себя длится еще несколько мгновений, переходит в резкое покачивание лодки на волнах. Остановка. Капли холодного пота ползут с заледеневшего лба. Все болит, дышать и то больно.
Такие провалы в сон мучительней, чем борьба со сном…
— Ты прибыл?
— Прилетел ветром, мыслью, по щучьему велению, — ответил он, с трудом переводя дух и делая большие паузы между словами. — Это от Веги! — и он протянул письмо, с которым свалился к ним с лету.
— Ты заслужил картошку в мундире, — сказал один из нефтяников, который пек картошку на жестяном листе над газовой форсункой.
И кинул ему три горячие картофелины, которые он, улыбаясь, поймал. Две из них он сунул в карман куртки, а третью катал с ладони на ладонь, жадно дуя и вдыхая душистый пар.
Он услышал шуршание письма, лихорадочно выхваченного из конверта.
— Ну и молодцы же эти газовики! Узнали, что полиция собирается встретить их на мосту через Дунай или на Сербской площади, и проведут ее за нос. Они спустятся через долину Теляжен, откуда и не ждут их легавые.
Он вполуха прислушивался к словам, уплетая пышущую горячим паром мякоть картофелины. Она пахла распаханной землей, жирной, плодородной, пахла свежевыпеченным хлебом. Жар из кармана куртки припекал его. Здорово! Равномерно гудит пламя форсунки, печь накаляется, а тот, человек, которому он привез письмо, ему особенно дорог, потому что у него дрожит от волнения голос и он особенно старается всем все объяснить. Нефтяники тоже уважают его, и как раз те фразы, которые кажутся ему какими-то стереотипными, взятыми прямо из прокламаций, производят на них самое большое впечатление.
— Вы из «Ориона» имеете больше опыта. Вы первые начали и первыми должны достичь цели. Вы предложили тактику охвата города, я согласен. Поднимайте народ с окраин Мимиула, кварталов Святого Саввы и Моцоя, и идите полем по направлению к Фероэмайлу. Пусть легавые поджидают вас с дубинками и постными мордами в центре города… А вы, со «Стандарта», идите вдоль железной дороги с теми, что с «Конкордии»… Дойдете так до самых Доробанц, а оттуда — полем… К трем, самое позднее четырем часам пополудни прибудут к нам остальные, тогда и почувствуют эти живодеры кол в заднице!..
— Верно! — закричал тот, кто бросил Добрике картофелины, и весело рассмеялся. Однако заметив, что никто его не поддержал, впился зубами в картофелину, обжегся и стал дуть на нее, пыхтя как паровоз.
— Будьте готовы ко всему, для нас нет пути назад. Техника овладения цехами и заводами на время забастовки имеет свои хитрости. При обороне на нефтеочистительных установках надо учесть особые условия, с которыми столкнемся. Эти установки занимают большую площадь, и нужны тысячи людей, чтоб обеспечить охват всего этого пространства, нужна продуманная до мелочей организация пикетов и заградительных отрядов. У нас налажена связь с местными комитетами, и благодаря объединенному руководству представилась возможность одновременного выступления во всех точках района Праховы. Сегодня к нам присоединится Гривица, а завтра и послезавтра — вся страна. Все дело в одновременности и в единодушном порыве. Объясняйте людям, кто всадил им нож до самых костей и что ожидает их, если будут терпеть и молчать. Я не собирался держать речь, уже истекают последние минуты до прекращения работ. Ты что делаешь там? Кончай с картошкой! Ну, парень, на коня! Доберись с этим письмом до здания румыно-американской концессии… Прибереги одну картошку, чтоб было чем заесть бумажный комок в случае, если тебя накроют!
Только в поезде, на пути к осажденному страхом и вьюгой городу, ему удалось немного поспать. Но это был беспокойный, прерывистый сон в душном вагоне, полном паровозного пара, проникавшего сюда из лопнувшей трубы. Ветер порывами резко задувал сквозь щели оконных рам. Он пытался уснуть, держа, как говорится, ушки на макушке, прислушиваясь ко всем звукам, готовый вскочить в любой момент и бежать, — ему казалось, что время остановилось, и хотелось, чтобы эта дорога продолжалась бесконечно, дни и ночи, до самого светопреставления. Где-то на одной из станций в вагон ввалилась шумная труппа актеров, он догадался об их профессии по тому, как они разговаривали, как заносчиво вели себя, хотя судя по одежде дела их были далеко не блестящими.
— В такую метель без плацкарта?! Какой ужас!.. Издевательство!.. — высокомерно негодовала, подбирая подходящие слова для своего меццо-сопрано, молодящаяся актриса.
Тут же кто-то из ее спутников иронично откликнулся, распевая на мотив опереточной арии:
— В такую вьюгу, в такую вьюгу, о Баядера-а-а!
Задремывал. И удерживаясь между сном и явью, слышал как сквозь вату торжественный и тревожащий голос:
— Статья четыреста двенадцать, соотнесенная с параграфом триста два уголовного кодекса, даже если обойти… Ты что делаешь, спишь? Уклониться от приговора — это исключено! Покушение на государственную безопасность путем нарушения общественного порядка карается пожизненной каторгой… Ты слышишь?.. Не спи!
Поезд мчался в ночи, пронизывая струями пара серо-молочный туман снегопада. В середине вагона несколько человек возбужденно перешептывались, словно рассказывали бог весть какие ужасы. Рядом с ним сидела крестьянка, повязанная старой шалью, с ее оттаивающих волос редкие капли падали на платье. Она укачивала на груди ребенка. Тот хрипел, как астматичный старик, его красный ротик разевался, словно у рыбы на песке.
— Ему душно, задыхается, — пожаловалась женщина, видя, что он глядит на ее ребенка… — Я возила его к доктору в Бухарест, да денег не хватило. Доктор сказал, что операция нужна на горлышке, вот в такой толстенной книге справлялся. Придется лошадь продавать, не то погибнет сынок, видите, как задыхается…
Он попытался снова уснуть, но не смог. Слишком переволновался, напряжение последних дней довело его до лихорадки — побеждало и сон и усталость. Задыхающийся ребенок хрипел, как пила.
Из глубины вагона доносился оглушительный храп. Кто-то время от времени попискивал:
— Дядя Нику, дядя Нику! Перестаньте храпеть…
— А? Что? Приехали? Приехали?
— Да прекратите, люди добрые, из-за вас нельзя глаз сомкнуть. В этом вагоне…
— Ему душно, господин хороший, воздуха просит, уж не знаю, как его держать, чтоб ему легче дышалось.
— Не морочьте мне голову! Кто станет поджигать фабрики? — спорил кто-то.
— Как это — кто? Я же серьезный человек! Разве некому? Могут и те и другие! Газовики, чтоб подорвать власть, а богачи, чтоб отомстить им, ведь их капитал все равно застрахован, не так ли?.. Кто не сгорел, того расстреляли из пулеметов, вот так — тра-та-та, тра-та-та, всю ночь напролет.
— Ты брось это, болтун! — в спор пассажиров вмешался железнодорожник и продолжал авторитетным тоном: — Откуда ты это взял? Я работал в Плоештах, на сортировочной, был там все время и ничего не горело, ни одна цистерна. Забастовка была, и драка, если хочешь знать, может быть, и сейчас продолжается, и даже если и кончилась, разве не может повториться? Но поджигать фабрики — этого не было!
— И не стреляли?.. Говоришь, что был там с сортировщиками и не слышал ни одного выстрела? Может быть, у тебя уши заложило? — раздраженно подскочил перекупщик.
— Да потрещало раз-другой на верхней окраине и в центре, у магазина Сабадоса. Пришли забастовщики, чтобы освободить своих арестованных делегатов, и жандармы пальнули пару раз в воздух для острастки. А ты болтаешь! Брось врать, или тебе платят за это?