В другой посудине в мутном рассоле плавал кусок брынзы. Под ней была, видно, тоже картонка со стихами, но она намокла в рассоле и стихи, написанные химическим карандашом, расплылись — их уже невозможно было разобрать. Зато на связке черствых бубликов висела четкая надпись: «Прогорю с таким товаром: бублик — грош, а дырка — даром».
Он заказал стопку цуйки и лепешку с брынзой. Паренек принес.
— Ты сочиняешь стихи?
— Увлекаюсь… — краснея, ответил он.
Добрика выпил цуйку и попросил еще. Кости, онемевшие на морозе, в тепле заныли. Ноги в башмаках зудели, ему вдруг захотелось разуться и прижаться ступнями к горячей чугунной печурке. Задремывая, он клевал носом. Уже не ощущал ничего, кроме тупой ломоты в костях и горящих огнем ступней.
Под столом примостилась бродячая собака. Она принялась лизать ему башмаки, глядя на него преданными измученными глазами.
…Он слышал, как шлепает ее шершавый язык и тихонько позвякивает жестянка, привязанная к ее хвосту. Он нагнулся, чтобы отвязать жестянку. Но протянутой рукой на ощупь узнал обвислые уши Пумы! Это она рычит, желтыми клыками впилась в щиколотку, это она, мучительница! Он злобно пнул ее в мягкий живот и чуть было не опрокинул стол. Но тут же увидел жалкую несчастную собаку, которая кинулась от него прочь, визжа и гремя жестянкой…
Нет, это не жестянка, это гремит колокольчик у дверей корчмы. Веснушчатый парень трясет его за плечо:
— Эй, дяденька, что с вами? Не ломайте столы!.. Вот ваша цуйка, вы же заказывали… И не засыпайте, похлебка остынет…
Перед ним дышала паром тарелка, рядом с ней в ложку был положен стручок красного перца. Над дверью задребезжал колокольчик. В корчму грузно ввалились двое нефтяников, — от их мощных шагов зазвякала на печной трубе эмалированная табличка.
— Похлебки, Искариот! — крикнул один из них пареньку. — И два по пятьдесят, а то зуб на зуб не попадает… Пошевеливайся! И скажи хозяйке, чтоб клала в суп потрошки по-честному, это мы пришли!
— С добавкой! — развязно ответил ему паренек. — Разве вы не знаете? «Ты отведай наших щей — в целом мире нет вкусней!» — и залился смехом.
Добрика ел и поглядывал на вновь пришедших. Рабочие с жадностью откусывали по очереди от буханки черного хлеба. За столом возле самых дверей старик и старуха, крестьяне-горцы, завернувшись в теплые тулупы, с таким благоговением хлебали суп, словно принимали причастие. Он и не заметил, когда вошли эти старики, удивился, как мог не услышать дверного колокольчика? За оцинкованной стойкой веснушчатый паренек что-то писал. Нефтяники ели и тихонько перешептывались. Один из них, калека с перевязанной рукой на грязном бинте, перекинутом через шею, здоровой рукой расставлял среди тарелок пустые стопки, словно разрабатывал план боевых действий.
— Я не все видел, — шептал калека, — хоть на сто частей разорвись — и то бы не поспеть всюду, но я зато прямо ожил. Все лекарства наших аптекарей — ничто перед этим разгульным деньком, понимаешь? Будь у меня цела и эта лапа, расколол бы я башку не одному еще легавому… А коли вы добрались бы вовремя туда, то э-ге-ге!..
Сидевшие у дверей старики кончили есть и складывали вещички в заплечные мешки, спущенные на пол. Старуха оглянулась по сторонам, ища икону, и, не найдя, перекрестилась на печку.
Добрика разомлел в тепле, ноги у него отошли.
В печурке гудело пламя. Веснушчатый подбросил в огонь полено, высыпалось несколько раскаленных угольков, и вслед за ними вылетел целый сноп искр. Заглядевшись на огонь, Добрика снова начал задремывать, и ему приснился хороший сон. Будто пошел он собирать улиток за околицу села, по ту сторону железной дороги. Там была долина, заросшая кустарниками, полынью и диким луком, где улиток видимо-невидимо, маленьких, беленьких, как пуговки на рубахе, нежных, почти прозрачных. Он бормотал им что-то вроде песенки, и они выпускали свои длинные, дрожащие, тоненькие, как ниточки, рожки с черными точечками на концах. А стоило ему притронуться к ним пальцем, как они тут же втягивались в чешуйчатую кожицу…
Но кто-то вырубил все кусты, и улитки погибли. А он бежит, бежит по мертвой долине, а за ним свора собак, и пустые раковины трещат у него под ногами, как тонкий лед. Он перебрался через речку, а собаки остановились напиться. Он растянулся на песке лицом к солнцу, заснул и ему приснилось, что он нашел золотистую улитку, которую искал давным-давно, еще в детстве… Ио собаки опять кинулись за ним в погоню, рослые, огромные, как жеребцы, а он, тяжело дыша, бежал, продираясь сквозь заросли, и тащил за собой беспомощного раненого товарища, шепчущего хриплым, прерывающимся от боли голосом тихо, почти беззвучно: «Ты сразу отправляйся туда… Пойдешь вместо меня… Другого выхода нет… Не забывай, тебя зовут Кенар…»
Эти слова вырвали его из оцепенения, но он еще не проснулся, он еще видел себя бегущим, он сумел избавиться от преследователей, он тащил на спине по ступенькам на, чердак танцевальной школы того раненого, вместо которого должен был идти. Он вспомнил, как подбадривал его, задыхаясь: «Ну вот, пришли… Смотри… Здесь ты в безопасности… Я приведу врача, нашего, конечно, и скоро тебе станет лучше!..»
На одной из лестничных площадок их увидели дети, девочка и мальчик, две любопытные пары глазенок, которым он улыбнулся, чтоб не напугать их, а девочка попросила его: «Дяденька, будьте добры, помогите моему братику спуститься с лестницы!.. Мы хотим слепить снежную бабу». А он ответил: «Сейчас, детка. Я сейчас вернусь, и мы вместе будем лепить снежную бабу… Только вот отнесу этого дяденьку наверх, он пьяный… Напился, чудак, видишь, какой смешной, даже идти не может…»
И он снова погрузился в сон или полусон, и раненый сказал ему, что если станет невмоготу, то выбросится из окна, но не дастся живым в руки, но он не поверил, решил, что тот ляпнул это просто так, в приступе боли, а теперь представил себе, как тот летит в пустоту, в квадратный пролет лестницы, под изумленными взглядами детишек, которые ждали, чтоб кто-нибудь помог им спуститься во двор… Он чуть было не закричал, но в это время кто-то вошел в корчму с ребенком на руках и прошел на кухню, откуда послышался испуганный и сердитый голос женщины: «Ой, горе ты мое, да он же замерз весь… Как бревно, Вот так два года назад замерз Костика, сын Станы, вдовушки, что живет за бензоскладом. Скоренько разотри его снегом, чтоб кровь ожила… Идти с ребенком в дорогу в такую погоду?! Сучка, а не мать!»
Его трясли за плечо, неужели опять заснул? Перед ним стоял веснушчатый паренек и протягивал ему счет. В блокноте под столбиком цифр — стихи: «После супа с потрохами с вами бог и радость с вами!»
— Это я написал специально для вас.
— Почему тот обозвал тебя «Искариотом»?
— Иуда, дескать. Веду счет долгам на радость хозяину… Но он хороший человек, ей-богу!..
— Он у вас завсегдатай?
— Обедает у нас… Иногда заходит и вечером, после девяти… А почему спрашиваете?
— Вы ему даете в долг?
— Ему?.. Да… У него есть кредит… Хозяин его хорошо знает, они вместе служили в армии.
И в тот же миг в двери корчмы шумно ввалились опереточные артисты, с которыми он ехал ночью в поезде. Пол загудел от их топота. Любопытствуя узнать, в чем дело, из задних дверей выглянула мадам Янка, здоровенная бабища в клубах кухонного пара.
— Боже мой, честь какая, люди добрые! Ты чего стоишь? Убирай скорей со стола, чего пялишься, как дурак!
— Мы, уважаемая мадам, артисты музыкального театра, — певучим тоном вымолвил тенор, который напевал в поезде.
— Ишь ты! — искренне удивилась мадам Янку. — А у нас только суп с потрохами! Но он как раз полезен для голоса!
Певица громко шепнула на ухо тенору:
— Спроси, есть ли у них сливянка.
— Есть, есть, как не быть! А ты чего глаза пялишь! Тащи быстро бутылку!
Профессиональная улыбка сползла с лица тенора, и он, с отвращением поглядывая вокруг, кисло сказал:
— Ну и дыра!..
Молоденькая актриса поддержала его:
— Хуже этого тридцать третьего года я не помню…
А другая, с усталым, но еще красивым лицом, видно, бывшая примадонна, добавила:
— Черт бы их побрал с вьюгой вместе! Дорогой мой, это кошмар — давать спектакль для дюжины перепуганных зрителей! Ка-та-стро-фа!
Солидный господин в шубе с каракулевым воротником сказал привычным тоном распорядителя, но без всякой радости:
— И транспорта нет. С ночлегом устраивайтесь как знаете!..
Певица не смогла сдержать презрительной гримасы:
— Жмотом был, жмотом и остался!
А актриса, проклинавшая вьюгу, невесело пошутила:
— А что, дорогие мои, не объявить ли и нам забастовку?
— И в самом деле — что было бы? — сказал тенор, прочистивший горло сливовой водкой, и нараспев, пробуя голос, продолжал:
— Для меня-а все катастрофы одинаковы… Для меня-а… Для меня-а-а!..
Добрика застегнул куртку, собираясь уйти. Он поглядел в замерзшее окошко. Короткий зимний день, да еще метельный, уже угасал. По улице бежала собака с привязанной к хвосту жестянкой. Она трусила вслед за женщиной с судком, из которого капал суп. Он удивился, увидев эту собаку, — значит, она была и на самом деле, а не только во сне. Он долго глядел, как она жадно подлизывает капли супа, как липнет снег к ее мокрой морде, как она пытается отделаться от привязанной к хвосту жестянки и опять бежит, торопясь догнать женщину.
Чтобы видеть лучше, он ладонью оттаял глазок на замерзшем окне, посмотрел и содрогнулся. Дрожь пробрала его до костей, и он невольно прижался к стеклу, чуть не высадив его. Сердце бешено заколотилось.
Со стороны буровой посреди улицы шли восемь жандармов под командой офицера и один штатский. Жандармы вели троих нефтяников. Один, как ему показалось, и был Архип. Он шел, едва передвигая ноги, невидящим взглядом уставившись в пустоту или внутрь самого себя, и бог весть о чем думал. Погасший фонарь болтался, прицепленный к карману его куртки.
Он припоминал лицо, виденное им утром на фотокарточке, там, на стене скромной комнатушки, и сравнивал его с лицом человека, идущего между штыками, и ему чудилось сходство, но смутное, отдаленное.