«Автограф», сир!
«Айн аутограф? Явол, явол… их бин всегда на сторона рабочи!»
В порыве великодушия немецкий наш король взял с праздничного стола меню того пиршества и размашисто расписался на обороте. Королеве тоже дал расписаться, а затем протянул плотный лист бумаги с резными, как у фотографий, краями Киву.
— Когда это вы, товарищ Дуду, немецкий успели выучить?
— Выучить? Да я ни слова не знаю, кроме «гут» и «капут», — эта память мне от немцев с войны шестнадцатого года осталась… А все остальное я пересказываю со слов хозяина: уж и хохотал тогда герр Браум, пузо у него ходуном так и ходило… Только слушай, что было дальше. Ион Киву поблагодарил за «грамоту» и на радостях, что несет своим документ о королевской милости, даже не заметил тычков и подзатыльников, которыми проводили его жандармы. Добравшись до балки возле Валеа Стылпилор, показал он нам бумагу и стал выяснять, кто из нас искушен в королевском языке и сможет прочесть вслух слова Карлы. Разумеется, все только плечами пожимали, а затем сообразили и отправились с этой «грамотой» к учителю. Он-то и объяснил нам, что ни о какой защите там ничего не написано, а просто король посмеялся над нами и расписался на меню ресторана «Капша». Оказывается, печатные слова, которые мы не могли разобрать, были французскими и немецкими названиями яств с королевского стола… У-ух, видел бы ты, как содрогнулись холмы от нашей ярости, как мы с досады швыряли шапки оземь!
— Ну и чем же дело кончилось, товарищ Дуду?
— Как чем?.. Карла со свитой уехал, а мы остались с позором, с клочком картона да с этим вот колодцем для пущей памяти. Я, правда, еще и прозвищем «Гурэделеу» обзавелся… Зато многие поняли тогда, что не от королей и богатеев приходится ждать нам, рабочим, помощи. Ведь не послушали умных людей. Сунулись с нашей дурацкой делегацией и проглотили королевскую пощечину. С того самого дня больше всего на собраниях кружка «Рабочей Румынии» в Кымпине стало наших парней… Правда, немало воды утекло, прежде чем мы во всем разобрались и сумели по-настоящему организоваться…
От королевской издевки и до того, как я в партию вступил, прошло, представь себе, двадцать восемь лет. Дело было году в тридцать седьмом. Только это длинная история… Говоришь, рассказать? Ладно, я в двух словах. Стояла поздняя осень, октябрь. Я как раз выписался из больницы — долго пролежал со сломанной ногой — и устроился слесарем в мастерских в Грыушоре. Про то, как я ногу сломал, ты, наверное, слышал. Нет? Ну, слушай. В тридцать седьмом году, в самом конце апреля, мы вышли в пласт. Нефть шла под большим давлением, и мы поставили предохранительные вентили. Хозяин буровой, господин Ламье, как раз сподобился завести любовницу — какую-то Беатрису из бухарестского варьете. В тот день эта особа удостоила нас своим посещением. Сам Ламье был смешной такой коротышка с красным, как свекла, лицом, страшный зануда и крохобор. На буровой у него все было взвешено, пронумеровано и разложено по полочкам. Нашу работу он учитывал по минутам, выдумал целую кучу правил и хитрых штрафов. В день получки каждому напоминали, сколько раз он отлучался по нужде.
Ну так вот, в тот день господин Ламье достал из жилетного кармана трехцветную ленточку и протянул ее между вентилями. Тут как раз вдали показалась вереница машин. Во главе процессии тащился директорский лимузин: шофер за рулем весь в галунах, с золотыми эполетами, а на заднем сиденье — мамзель Беатриса… Такая была пухленькая, с ямочками на щеках, прямо кровь с молоком, и юркая, как бесенок. Черную косу обвивала вокруг головы… Мы сидели у порогов своих лачужек и видели все представление. Священник из Гура Вэицей быстренько освятил скважину и окропил деревянную вышку. Главный бухгалтер произнес речь, а мамзель Беатриса, попискивая, как мышонок, разбила о трубу бутылку шампанского. Тут открыли вентили и нефть забурлила в цистернах… Господин Ламье прибил над входом новенькую табличку с надписью «Беатриса № 3» (то бишь, название новой скважины и ее порядковый номер), а сама Беатриса ластилась к нему, точно кошечка.
Торжество прошло успешно, и господа поехали на виллу к хозяину — гулять и праздновать.
А мы все только того и ждали. В ночь накануне Первого мая у нас были свои планы. Дело в том, что эта новая вышка стояла на самой вершине холма и хорошо виднелась отовсюду. Там-то мы и решили поднять красный первомайский флаг. Древко прибили покрепче, чтобы ветром не унесло. На самой верхотуре, в конце узенькой лестницы, кто-то из моих товарищей догадался приделать эдакую штуковину из консервных банок и разноцветной проволоки — мина и все тут. Так мы и написали на клочке картона: «Заминировано». Только мы кончили свое дело, как слышим, стоящий внизу, на стреме, знак подает: ночной сторож на обход вышел. Я с середины лесенки сиганул вниз, да ногу и покалечил. Лежу на земле, ногу жжет, словно каленым железом. Ребята подняли меня и понесли… Как сейчас помню — была глубокая ночь, слышался только шелест знамени, а внизу, в долине, бескрайним морем разливался свет фонарей от тысячи вышек… Пыхтели моторы насосов, и время от времени ветер доносил до нас музыку с виллы господина Ламье.
А утром пошла потеха!.. Рабочие всей округи собрались на нашей площадке. В вышине флаг полоскался по ветру да консервные коробки с витыми проволочками зловеще раскачивались.
Ну, пришел господин Ламье — лицо у него после попойки стало еще багровее. Шофер с золотыми эполетами привез мамзель Беатрису, которая тут же принялась пищать по-мышиному: «Как это забавно, Арманд! Ах, до чего же забавно!..»
Явились, само собой, жандармы, началось следствие, только вот к заминированному месту никто лезть не захотел. Наш флаг так и остался на «Беатрисе № 3». Недельки через три, когда буря сорвала «мину», господин Ламье смог наконец полюбоваться на гроздь консервных банок, набитых землей и осколками от бутылки с шампанским. Ругался он в тот день здорово! И всех рабочих с «Беатрисы» уволил. Только долго эта скважина не проработала. С месяц пофонтанировала и выдохлась, как вконец обессилевший человек. Видно, мамзель Беатриса, в качестве крестной «Беатрисы № 3», исправно требовала от мосье Ламье свою долю: всю нефть высосали за считанные недели… Ладно, это, собственно, к делу не относится.
Так вот, значит, начал я понемногу набираться сил после болезни, работал себе механиком. Ребята в бригаде подобрались славные. И тут как-то вызывают меня с утра в Грыушор, в контору, к инженеру Гицэ Стэнулец. А вместе со мной является туда Жан Кармалэу, про которого все знали, что он носит пистолет за поясом и шпионит для хозяев. И вот эти двое заявляют, что я вместе со всей своей бригадой должен записаться к легионерам! И никаких. Положили передо мной «заяву», дали ручку. Меня аж холодный пот прошиб. Взял я ручку, попробовал перо на ногте да и сломал.
«Не пишет, ручка-то, — говорю. — Да и другую дадите — все равно не подпишу…»
Они, мол, «уволим» и все такое. А я говорю: в политику не вмешиваюсь… «За бригаду, — говорю, — не ручаюсь, только я никому не советую…»
Ну, отпустили меня… Через пару дней снова вызывают:
«Подпишешь?» — «Не подпишу!»
Опять отпустили — опять вызвали:
«А ну, подписывай! Тебе же восемь душ кормить! Хочешь без работы остаться?.. Помнишь, когда тебя рычагом придавило, компания тебе еще страховку выплатила, сто леев. Ну?»
«Как же, помню: на руки я получил тогда восемьдесят четыре лея… Купили мы два килограмма брынзы да полкило маслин и съели все еще до того, как меня увезли в больницу…»
«Подпиши, дурак, пока тебя по-хорошему просят!»
«А хоть бы и по-плохому — не подпишу, и все тут!»
«Ну держись, козья морда, — Стэнулец аж раскраснелся от злости. — Я тебя от упрямства вылечу! С завтрашнего дня ты в мастерских больше не работаешь. Нет, я тебя не уволю!.. Но работать ты будешь курьером. В семь часов ты должен быть в Рунку, в восемь в Ходоешть, в девять в Иконице, в десять в Речя. Я тебе такое расписаньице сочиню — будешь наслаждаться покоем, аки фараон в пирамиде. В одиннадцать, сделай милость, позвони мне из Розики, в двенадцать — из Валеа Стылпилор. Всего-то дел у тебя будет — звонить мне каждый час. Из разных мест… Работка как раз по тебе».
И начал я свои марш-броски. Вставал каждый божий день ни свет ни заря и отмерял шесть километров до Рунку. Звоню: «Здравия желаю, господин инженер, я уже на месте!» — «Молодец, Гурэделеу, топай в Ходоешть…» Разотру, значит, больную ногу, беру свою палку и хромаю обратно, в Ходоешть… Звоню опять. «Отлично, — говорит, — шпарь теперь в Иконицу!» Значит, опять шесть километров. За день я успевал побывать и в Речя, и в Розике, и в Мислишоаре, и в Ардепэмынт…
Так и гонял он меня километров по тридцать — сорок в день. К вечеру нога распухала как бочонок. Обозлился я тогда сильно. За две недели постарел, словно за два года… Только это мое хождение даром не пропало. В дороге мучила меня хворь, да спасали думы… И начал я кое-что соображать. Вспомнил давний случай с королем Карлой Первым, вспомнил траншеи первой мировой. Как наяву увидел: отца со дна колодца неживым поднимают — тело синее, язык вывалился… Вспомнил часы, что сам провел под землей один на один со смертью. И еще вспомнил хозяина, герра Браума, как он у самой лебедки стоял, нашу жизнь воровал по крупице… Бывало, мысли спутаются в такой клубок — нипочем не распутать… Но все чаще стали звучать в ушах слова русских, работавших когда-то на нашей площадке, да речи, слышанные много лет тому назад на заседаниях «Рабочей Румынии». Душа маялась… Казалось, земля под ногами огнем полыхает. Страной в то время правил другой король — племянник старого подлеца, пожаловавшего нам «грамоту». Тут уж я понимал: приди мы к этому ублюдку, он не стал бы тешить нас автографом на меню, а заставил бы Жана Кармалэу нас расстрелять. В конце концов разыскал я Тудора Фрынку, про которого слышал, будто он коммунист. Разыскал да и рассказал ему все, что на душе накипело. Я его еще мальчишкой знал, стесняться мне было нечего… Так и сказал ему, как родному: